Сиверт охотно согласился. Он уже не чувствовал себя пленником: во-первых, кунигас вернулся из Ливонии слугой и чуть ли не ставленником Рима, во-вторых, неслыханными щедротами осыпала монаха Марта. "Я - крылатое христианское семечко, - вдохновенно размышлял Сиверт. - Ветер судьбы, который направляет Господь, занес меня в эту пустыню, в этот дикий край, чтобы тут со временем расцвел дивный сад Христовой веры".
С собой доминиканец взял Морица и десяток литовских конников, облаченных в звериные шкуры. Это очень льстило монаху. Он казался себе библейским пророком, выводящим слепые души из трясины, из мрака на свет Божий.
При выезде из Руты повстречали отряд ливонских рыцарей: магистр Андрей Стырланд слал Миндовгу подкрепление. И хотя отряд был невелик, а рыцари и ландскнехты выглядели изможденными, душа у Сиверта преисполнилась звонкой радости.
- Дети мои, - восторженно возгласил он, - вас направил сюда сам Христос!
Рыцари были удивлены, услышав в литовской глуши родную речь. Их предводитель, рыжеволосый саксонский граф Удо, преклонив перед монахом колена, участливо спросил, как святой отец очутился здесь и не обижают ли его туземцы. Сиверт на радостях, что говорит с земляками, подробно рассказал о себе, о своем пленении, не упомянув, однако, ни словом своего давнишнего друга и патрона Фридриха II Гогенштауфена. Со светлой слезою на глазу просил он рыцарей и ландскнехтов быть верными апостольскому престолу, не щадить сил и жизни в противостоянии с дьяволом. Кто же изменит, станет отступником, тому грозил голодом, живописал, как он в знойной пустыне будет пить кровь собственного тела.
- Умрем за папу! - кричали рыцари, гремя о щиты мечами.
- За папу и за короля Миндовга, - поправил их Сиверт. - Сей христолюбивый неофит сделался нашим верным союзником.
- Умрем за Миндовга! - и не подумали возражать рыцари.
Граф Удо, узнав, что монах едет в Новогородок, тут же отрядил для его охраны часть своих подчиненных: литовские конники в звериных шкурах не внушали ему доверия. Разве может звериная лесная шерсть сравниться с железом кованых доспехов?
Сиверт обрадовался. Да, душа его парила в поднебесье, но телом он пока еще пребывал на земле и отлично знал, какое множество напастей поджидает на каждом шагу бренную плоть.
- Дарую вам отпущение всех грехов, - прочувствованно сказал он рыцарям.
Однако в Новогородок ни литовцев, ни ливонцев не пустили. Лишь самому монаху с его слугой Морицем было дозволено проехать по улицам посада. О том же, чтобы попасть на детинец, и речи пока не шло.
- Князь Войшелк Миндовгович в отъезде, - объяснили Сиверту, хотя доминиканец достоверно знал, что тот в Новогородке. "Этот православный фанатик не хочет со мною разговаривать, - отметил про себя монах. - Ничего - я обожду. Крепости берут не только силой, но и терпением".
С жадным любопытством присматривался Сиверт к посадскому люду. В большинстве это был народ рослый, то с серыми, то с синими глазами. Волосы - цвета воронова крыла и светлого льна. Кроме этого самого льна они сеяли рожь и полбу - пшеницу с ломким колосом. Монах и раньше едал их хлеб - лепешки и караваи. Хлеб ему очень нравился, чувствовалось, что он дает силу. Выращивали также новогородокцы чечевицу, бобы, капусту, морковь, укроп, лук, чеснок, коноплю. За городским валом паслись огромные табуны коней, принадлежащие князю и боярам. Сиверт и раньше слышал, а теперь еще раз убедился, что здешние христиане с должным благоговением ходят в церковь, но это отнюдь не мешает им дома молиться "скотскому" богу Велесу.
Поселили Сиверта с Морицем в притворе храма Бориса и Глеба. Перед этим с доминиканцем имел беседу новогородокский иерей Анисим, "хитрый человек с холодными глазами", - так подумал на его счет Сиверт.
- С возвращением князя Войшелка вам отведут покой в княжьем тереме на детинце, - пообещал Анисим и принялся расспрашивать о Риме и Риге, об отношениях Миндовга с ливонцами. Сиверт отвечал на все вопросы с подробностями, а сам скользил оценивающим взглядом по богатому убранству ризницы, по серебряным и золотым окладам икон, по нарядным переплетам книг Ветхого и Нового Завета.
Выслушав Сиверта, Анисим вздохнул:
- В тяжких трудах проходит земная жизнь человека.
На что доминиканец, сурово сведя брови, заметил:
- Еще апостолом Павлом сказано: "Кто не работает, тот не ест".
Дня три или четыре, пока жили в церковном притворе, почти целиком ушли на то, чтобы как можно больше выведать о Войшелке. Особенно занимал Сиверта вопрос: какие силы возвели Миндовгова сына на новогородокский столец? Вот что удалось ему вызнать. Миндовг никогда не пускал в ход против Новогородка оружие, а будучи изгнанным из Литвы, стал наемным, или подручным, князем у местного боярства и купечества. Вернув себе с помощью новогородокцев Литву, рутский кунигас почуял силу и вознамерился поставить своих недавних заступников и благодетелей на колени. Для этого прежде всего нужно было сбросить здешнего князя Изяслава Ваеильковича из рода менских Глебовичей. Однако не Миндовг сбросил Изяслава. Поднялись против князя купечество и часть бояр, которые хотели сами "справоватися", хотели, чтобы торговый путь из русинов в немцы был "чист", "без рубежа". Ясное дело, примером им послужили Новгород и Полоцек, где головой всему было вече. Кто таков там князь? Наемник, человек пришлый. Сегодня его славят, восхваляют, а завтра, коли что не так, гонят вон с детинца и из посада. Князь со своею дружиной служит тем, кто громче других кричит на вече, за "прокорм", ибо сам беден, как церковная мышь. О таких говорят: "На ноге сафьян скрипит, а в котле шиш кипит". Изяслав прознал о заговоре против него, похватал зачинщиков и жестоко расправился с ними. Братолюбами называли себя те люди. Но тут созрел другой заговор: Изяслава прижали в его же тереме и вынудили ехать в Свислочь. Самое удивительное, что заговорщиков поддержал сын Изяслава княжич Далибор-Глеб. Сын поднял руку на отца. Что ж, для доминиканца такое не было в новинку. Там, где идет борьба за власть, молчит голос крови. Случалось подобное и в Риме, и в Лионе. Сыновья сажали отцов в железные клетки, морили голодом, кипящей смолой поили, как черти в пекле. Удивляло Сиверта другое: Далибор, когда убрали и сослали в Свислочь его отца, мог сам стать новогородокским князем, бояре и купцы отдавали ему княжескую шапкy, но он отказался. Причем отказался в пользу Миндовга, а потом Войшелка. Этого Сиверт не мог взять в толк. Что за белая ворона объявилась в Новогородке? Да за власть надо цепляться не то что руками - зубами. Жизнь на земле переменчива. На перстне высокомудрого царя Соломона было вырезано: "И это пройдет". Неизменна только жажда власти. Оставайся императором, королем, князем до тех пор, пока не подожгут твой дом, пока на хребте облезлой водовозной кобылы не вывезут тебя, осмеянного и оплеванного, из города. А этот княжич по собственной воле отдал власть. "Не верю, - сказал себе Сиверт. - То ли Бог отнял у него разум, то ли некая сила вынудила его отойти в сторону, в тень". Любопытному монаху уже мерещилась встреча с загадочным отпрыском Изяслава.
- Как мне повидать князя Глеба?-спросил 6н у Анисима.
- Для этого надо поехать в Волковыйск, - ответил иерей. - Но сейчас ты не проедешь, латинянин: на нас опять идет войною князь Даниил Галицкий с братом Василькой и сыновьями Шварном и Романом.
- Похоже, меня занесло на землю нескончаемых войн, - вздохнул Сиверт.
Он велел Морицу варить зайчатину с бобами. Надо было терпеливо дожидаться дня, когда князь Войшелк призовет на детинец. В том, что он будет зван, доминиканец не сомневался. Над Новогородокской землей нависла беда, и Войшелк хочет - не хочет вынужден будет пойти на примирение с кунигасом Миндовгом. Он, Сиверт, посланец Миндовга, и потому гордый православный князь Новогородка просто не сможет не дать ему аудиенцию. В ожидании этого события монах с аппетитом ел зайчатину и наблюдал за спешными приготовлениями новогородокцев к более чем возможной осаде. С семьями и скотиной сбегались в город смерды. День и ночь укреплялся вал. День и ночь горели по всему посаду костры. Слышались звон железа, конское ржание.
- Бежим отсюда, святой отец, бежим в Руту, - дрожа от страха, взмолился однажды Мориц.
"Послал мне Бог в слуги храбреца!" - с иронией подумал Сиверт, а вслух сказал:
- Князь Даниил догонит нас и под Рутой.
Это пророчество добило Морица. Лицо его пошло красными пятнами, нижняя губа мелко затряслась. Монаху почему-то показалось, что сейчас Мориц укусит его.
- Пошел прочь! - безжалостно приказал он.
Сам сел в кресло, вытянул ноги и зажмурил глаза. Как мутная вешняя вода, спадала с души усталость, уступая место чистой голубизне блаженного покоя. Две звезды прорезались в темноте и навели на мысли о двух философах-проповедниках - Альберте Великом и Фоме Аквинском. Мысли сменялись видениями: стрельчатые окна храма, красно-сине-желтые витражи, гранитные горельефы, лес остороконечных башен. Может, это Ланский собор, в котором так истово и вдохновенно, сквозь слезы, молился он, будучи еще юношей? На шестнадцати башнях стоят там шестнадцать быков. Когда возводили этот грандиозный собор, когда у строителей иссякли последние силы, откуда ни возьмись явился чудотворный белый бык и помог достроить священный храм. Вот почему его собратья удостоились чести быть вознесенными под облака.
Время в молодости было густым, плотным, приходилось прокладывать путь сквозь дни, как сквозь каменные стены. Время висло на руках, искусительно нашептывало прямо в ухо: "Посмотри, какая изящная белая шейка сокрыта под пологом капюшона, какие лучистые угли-глаза светят из зелени виноградника, послушай, как нежно звучит тамбурин в смуглых руках. Молитвы и пост придумали старые, иссушенные жизнью женщины. Взгляни на этих уродин с толстыми ногами и разбухшими животами, с переплетением морщин на оплывших красных лицах, с мясистыми бородавками на щеках и на губах. Как они молятся, с какой страстью целуют крест и взирают на небо! А когда-то же, черноволосые и черноглазые, тонкие, как тростинки, с шелковой нежной кожей, млели они в объятиях юных красавцев-рыцарей, пили поцелуи и вино. Когда-то с цветами в пышных прическах, ленивые и пьяноватые, расслабленно лежали они в беломраморных банях, а темнокожие, атлетически сложенные рабы, скромно потупив горящие глаза, растирали их воздушно-мягкими полотенцами, окропляли пряно пахнущими соками, овевали опахалами из яркого пера неведомых птиц. Но обессилела, стала разрушаться плоть, и сразу они вспомнили о душе, о Христе и его небесной обители. Теперь они объявляют святотатством, смертным грехом даже самый невинный поцелуй. Христианство - религия старых безобразных женщин, предававшихся когда-то безудержному распутству.