авника ляха Костки. Храбро дрался лях. Рухнул под ним конь, сраженный ятвяжскими рогтицами, придавил Костку. Но тот, собравшись с силами, встал на ноги, отбивался двумя мечами.
- Переходи к нам! - крикнул ему Лев Данилович. - Будешь у меня воеводой.
- Я служу Новогородку и князю Далибору, - ответил Костка.
Наконец половцы пустили в ход волосяной аркан - лях снова оказался на земле, но, уже лежа, успел выпустить кишки трем или четырем степнякам. Разъяренные половцы били его рукоятями плетей, острыми носками сапог, полуживого втащили в ханский шатер и там посадили на кол, смазанный бараньим жиром.
После сечи на Щаре Даниил Галицкий с сыном Львом задержались в Волковыйске, чтобы дать передышку своим потрепанным Далибором полкам. Еще одного своего сына, Романа, Даниил послал с половцами и ятвягами на Городню.
Далибор, переведя дух в Новогородке, перемолвившись с Войшелком, который заверил его, что выдержит любую осаду, выступил на подмогу Руте. Из числа самых близких людей шли с ним воевода Хвал и медник Бачила. Вместо холопа Найдена, отпросившегося в страхе перед войной конюхом в глухую наднеманскую весь, волковыйскнй князь сделал своим слугой-телохранителем молодого Курилу Валуна. Это был голубоглазый здоровяк высоченного роста, с темными вьющимися волосами. На восемнадцатом солнцевороте земной жизни его уже знали стар и мал на берегах Роси, Щары и Немана. Далибор впервые увидел Курилу, когда укрепляли волковыйскнй вал. Холопы, смерды и дружинники валили лес, копали глину, катили на стройку камни, облепив их, как муравьи, и вот поднимается на вал человек с огромным, многопудовым каменюкой на плече.
- Кто это? - озадаченно спросил Далибор, не сводя глаз с необычного незнакомца.
- Это наш Курила Валун, - сказал, подзывая великана, медник Бачила. - Сызмальства был просто Курила, а как подрос и пошел валить с ног своих ровесников и зрелых мужчин, стали звать Валуном. Откуда у тебя такая сила? - спросил, явно разыгрывал заученную сцену. - Что ты ел, когда в мальцах ходил?
- Репу и гречу, - светло улыбнулся Курила Валун.
- А говорили, ты медвежью кровь пил, - не унимался Бачила.
- Зачем? - снова улыбнулся тот. - Меня матуля своим молоком выпаивала.
- Эх, Курила, Курила, мне б твоя сила, - толкнул его в бок медник.
Но Курила Валун с камнем на плече стоял недвижимо, как скала. Казалось, веса в его ноше было не больше, чем в вязанке хвороста.
- Куда класть камень-то? - спросил спокойно.
- Неси на самый верх,- хитро щурясь, приказал Бачила.
Голубоглазый великан легко зашагал туда, где, возвышая кладку, орудовали молотами каменотесы.
Ближе к концу дня Далибор позвал Курилу в свой терем, на славу угостил, расспросил о его родовых корнях, о детстве. Был Курила Валун из волковыйских купцов, но рос сиротой: отца убили напавшие на обоз разбойники, а мать вскоре умерла от тоски по мужу. Остался Курила совсем один - Бог не дал ему ни братьев, ни сестер. Как всякий могучий телом человек, был он мягкосерд, чувствителен, однажды расстроился до слез, невзначай повредив крыло стрекозе. Рос на первых порах не шибко. Верно говорят, что сломя голову рвется к солнцу только сорняк, а хорошая яблоня набирает силу без спешки.
Да случилось так, что ввели в злость, в ярость молодого тихоню свои же люди, соседи. Их дети, дразнясь, обзывали его тупым купеческим выродком. Давно замечено, что дети-малолетки очень жестоки, им непременно нужно, чтобы рядом был кто-нибудь слабый, беззащитный, кто позволял бы издеваться над собой. Кроме того, с какого-то момента ровесники начали отставать от Курилы в росте, что тоже не оставляло их равнодушными. Весной они любили бросать в Курилу вороньи и воробьиные яйца. Но самый болезненный и жестокий удар ждал подраставшего богатыря, когда он пришел однажды на могилу матери. Горестно сел на траву в изголовье и вдруг увидел нечто такое, от чего потемнело в глазах: из холмика влажного желтого песка, под которым в каменном гробу лежала мать, торчал розовый, омерзительный именно этой своей яркой розовостью свиной пятачок. Курила прямо задохнулся от неожиданности, от не по-детски острой обиды. Упал на колени, начал лихорадочно, ломая ногти, разгребать песок и... вытащил из-под него пудового, уже засмердевшего подсвинка. Закрыв лицо руками, побежал прочь с кладбища. Очутившись на лугу, рухнул, зарылся лицом в густую спутанную траву, в которой тускло поблескивали затаившиеся мелкие, как горох, лягушата, и его вырвало. Потом еще и еще... Отлежавшись в траве, ополоснув лицо из лужи, - помнится, по берегам ее росла желтая с лопушистыми листьями калужница, - пошел на посад. Извечные недруги его уже ждали: стали корчить рожи, показывать языки. Он впервые в жизни запустил в них камнем. К счастью, промазал: иначе был бы в одном из соседских домов если не покойник, то уж во всяком случае калека, именно тогда и проснулась в Куриле его сверхъестественная сила. Все добро, оставшееся от отца, он пожертвовал на церковь. Себе только купил доброго коня, седло под стать ему и железную кольчугу. Волковыйские кузнецы выковали ему сподручный, в полпуда весом, кий. С этим кием Курила Валун объезжал на своем коне Новогородокскую землю, заглядывал в Менское княжество и даже в Полоцкое - искал случая принять участие в "поле". "Поле" - это поединок, бой один на один, в котором по решению суда сходились люди, смертельно враждовавшие между собой. Поскольку врагов у каждого хватало, "поле" не было редкостью, особенно осенней порой. Убирали люди дары земли, пили хмельной мед и, припомнив нанесенные им соседями и несоседями обиды, шли к местному князю или боярину, наделенному властью вершить суд и расправу. Старики, священнослужители и недозрелые юнцы нанимали обычно охотников за хорошую плату сразиться вместо них. Курила Валун и был одним из таких наемников. Слава о его страшном ударе и большой отваге катилась над Росью, Щарой и Неманом, достигая Вислы и Днепра. Такого вот человека встретил и пригрел Далибор.
Курила Валун ехал на своем гнедом след в след за князем. Темные, не прикрытые ни шлемом, ни какой ни есть шапкой волосы трепал ветер. Отполированный до зеркального блеска кий тяжело свисал вдоль левого бедра. За голенищем красного, изрядно уже разбитого сапога гордо торчала костяная ложка. Строго говоря, костяным у ложки было только черпало, ручка же металлическая, с отверстием, чтобы при нужде владелец мог повесить свою единственную мирную ценность на крюк или на гвоздь.
Рядом с Курилой держался медник Бачила, которого так и распирало от гордости - это же он, а не кто иной, нашел и привел в княжескую дружину прославленного силача. В походе медник как бы опекал Курилу Валуна; едва объявят привал, резво скатывался с коня, бежал в ближний лес, волочил оттуда сушняк и раскладывал костер.
- Ты, Валунок, сиди. Я сам, - заискивающе говорил он, доставая из-за пазухи кресало и высекая искру.
Кресало у медника было отменное, с фигурной бронзовой ручкой в виде двух когтистых хищных птиц, клюющих человеческую голову.
- Сам делал, - хвастал всякому встречному-поперечному медник.
Так и ехала эта троица: впереди молчаливый, озабоченный князь, за ним Курила Валун и Бачила. Очень разнились, очень несхожи были они внешне, но каждый, удайся ему хоть на миг проникнуть в их мысли, удивился бы: думали они об одном и том же - о женщине. Каждый, разумеется, о своей. Бачила вспоминал жену, оставшуюся с детьми в Новогородке. "Птенчики вы мои серенькие", - твердил про себя, как дома сказал бы вслух. Далибор с горечью думал о Ромуне. С тех пор, как женился он на волковыйской княжне, как родила она ему сына, все время силился он забыть светловолосую литвинку, ее дерзкие темно-зеленые глаза, гибкий, влекущий стан. Силился, но ничего не мог с собою поделать. Словно приросла к душе. Далибор понимал, что грех ему, человеку семейному, даже в мыслях что-то питать к чистой, не познавшей мужской ласки девушке, но снова и снова в грезах приходила к нему Ромуне. Не зря люди говорят: "Каюсь, да все за то же хватаюсь".
Курила Валун, ритмично покачиваясь в седле, вспоминал необыкновенной красоты незнакомку, которую повстречал вчера на детинце Новогородка. У нее были очень-очень печальные глаза и до синевы заплаканное лицо. Рядом с нею шел княжеский дружинник, тоже видный собой, время от времени наклонялся к узкому девичьему плечу, что-то нашептывал, плотоядно щурясь, в маленькое, розовое от студеного ветра, ушко. Курила Валун, сам не понимая отчего, сразу же невзлюбил дружинника. Захотелось чем-нибудь задеть его, вогнать в краску, разозлить. Зачем? Да чтобы получить повод и пустить в дело свой железный кий. Но улыбчивый дружинник даже не взглянул в его сторону.
- Кто он такой? - спросил уязвленный Курила у закутанной в черное бабки - явно из тех, которые знают и помнят все.
- Вель, княжеский дружинник, - прошамкала та беззубым сухим ртом. - А с ним Лукерья, Ивана-золотаря дочка.
- Что она так невесела?
- Сам у нее спроси, - с внезапной злостью ответила старуха, но тут же смягчилась, оттаяла, заметив растерянность и чуть ли не испуг на лице у молодого великана. - Брата ее в княжьей вязнице держат.
И, видимо, на радостях, что нашлись свежие уши, готовые долго и терпеливо слушать, повела рассказ о золотаре Иване, об Алехне и братолюбах, о муках, которые терпели и терпят они из-за чьей-то черной измены. Курила жадно ловил каждое слово. Обжигающими зернами падали они, эти слова, в его душу и прорастали невыносимой жалостью к девушке, для которой лучшие соки лучших плодов горьки из-за того, что уже не первый солнцеворот не видит в темнице солнца родной брат.
- Я помогу ей! - в возбуждении поклялся Курила.
- У нее уже есть помощник, - ушла от дальнейшего разговора старуха, метнув взгляд на дружинника Веля.
Припомнив эти слова, Курила Валун так тяжело вздохнул, что резким скрипом отозвалось седло.
- Что с тобой? - тут как тут оказался Бачила.