Он уже и сам привык и других приучил считать, что состоит в опекунах при молодом богатыре. Стоило Куриле кашлянуть, отъехать на лишний шаг в сторону, как Бачила, этот трехглазый змей, был уже рядом, пытливо заглядывал в лицо. Эта преувеличенная забота начала раздражать, и Курила Валун сухо ответил:
- Со мной все хорошо, котельщик.
Он назло назвал Бачилу не медником, а котельщиком: знал, что тому это не нравится. "Я - медник. И отец мой, и дед с прадедом были медники. Я не только котлы умею клепать. Хотите: самую малую птаху небесную из меди выкую", - втолковывал, бывало, несведущим.
Услышав обидное "котельщик", Бачила поджал губы и уже до самой Руты не проронил ни слова. Это стоило ему немалых усилий. Таким уж был зачат он отцом с матерью: хоть на язык наступи, не мог долго молчать.
Рута гудела, как потревоженная борть. Кунигасы и бояре из Летувы, Дялтувы, Дайнавы, Нальши сбежались под защиту ее стен. Кожухи и сермяги заполнили город. Людей было так много, что только кунигасы да самые видные из бояр ночевали в тепле под крышами. Остальные ложились спать под открытым небом. Повозки стояли впритык одна к другой.
Миндовг радостно встретил Далибора и воеводу Хвала с дружиной. В знак особого расположения волковыйскому князю постелили в кунигасовом нумасе. Тускло горела свеча. Ночные бабочки летели на ее свет, обжигали крылья. Далибор - руки под голову - лежал на звериных шкурах, а в глазах не прекращалось круговращение человеческих лиц. Скольких людей повидал он сегодня! Сорванные с места бедой, со всех концов новой державы пришли, приехали, прибежали они в Руту, чтобы встать под Миндовгово знамя. Возможно, уже завтра ударят в котлы и в сурмы, возвещая бой, и польется кровь на остывшую землю. И он, Далибор, и его дружинники, и Курила Валун с медником Бачилой, и воевода Хвал с новогородокцами встретят грудьми вражеское смертоносное железо. Широкой бурливой рекой влились они в это людское море. "Кто же мы? - вглядываясь в мельтешенье лиц, думал Далибор. - Русины? Русичи? Руснаки? Литвины? Кто мы? Как назовут нас потомки? Наша землч не занон для бесноватых ветров и не пристанище для стылых туч. Наша земля - города и веси над Неманом, Ясельдой и Щарой. Для чего родились и народятся наши внуки? Питать своей живой кровью другие народы, или, отдавая должное и плугу и мечу, жить на земле прадедов по прадедовским законам?"
Такие мысли были не в новость для Далибора. Все чаще вспоминался ему вещун Волосач, хитрый и необычного ума калека. Где он сейчас? Лежит черным пеплом в земле или сидит, как и сидел, под священным дубом? Давно подмывает съездить к нему, да все недосуг в этой каждодневной суете. Болью врезались в память его слова о жизни как череде измен: "Вечер изменяет утру, старый человек изменяет самому себе, тому, каким был и мальчишестве". Есть правда в этих словах, хотя поначалу и трудно смириться с нею. Но изменил ли он, Далибор, своей земле, когда вместе с дружиной, вместе с новогородокским и волковыйским боярством поддержал рутского кунигаса Миндовга, а потом отдал великокняжеский стол ему и его сыну Войшелку? Изменил ли он своей земле, когда промолчал, не взялся за меч, видя, как родного отца спроваживают из Новогородка удельным князем в глухую Свислочь? Изменил ли он своей земле, когда сам, хотя кое-кто и подстрекал, не замарал себя в кровавой грызне за отцовский стол? Нелегкие болезненные мысли...
Важно то, что сегодня он - волковыйскнй князь, правая рука князя Войшелка. Еще важнее, что из Немана, реки прапрадедов, не напился татарский конь, не смыл с копыт крови потоптанных и изрубленных киевских воев. Новогородок и Литва, крепко взявшись за руки, остановили обезумевшего коня. Люд Галицко-Волынской Руси по приказу надменных татарских баскаков начал уже собственными руками рушить в своих городах ворота и ровнять оборонительные валы. Валы же Новогородка, Волковыйска и других городов здешнего края стоят нерушимо.
Не спалось. Далибор вышел из нумаса под холодное ночное небо. Дул порывистый ветер, нес крупные хлопья снега. Рута, несмотря на глубокую ночь, не погасила костров. Возле одного из них Далибор расслышал знакомые голоса. Наставил ухо.
- Люблю Неман, - с чувством говорил Бачила. - Чудо, а не река...
- Больше, чем женку, любишь? - последовал вопрос.
- Ну что за язык у тебя, человече! - покачал головой медник. - Помело да и только. А я, смейся не смейся, люблю Неман. Красивенная река, богатая. Рыбу шапкой черпай. - Он собрался было помолчать, но это оказалось свыше его возможностей. - Эх, Курила, Курила, нерастраченная сила. Уступил бы мне малость по дружбе, а? Вон какой ты справный, гладкий да толстый.
- Пока толстый иссохнет, худой подохнет, - ответил Курила Валун, и оба расхохотались.
Эта легкая, беззаботная перепалка людей, которым, чего доброго, суждено завтра погибнуть в сече, подняла Далибору дух. Белил землю и строения снег, набирал силу ветер, а костры по всей Руте, а значит, и главный из них - священный Знич - не гасли. Далибор переходил от одного к другому, смотрел на гудящее пламя, и в извивах его то желтых, то багрово-красных языков, в золотом лете искр виделись ему таинственно-суровые лица людей - и тех, которые давно покинули ее, и тех, которые еще придут.
Вдруг чья-то легкая рука легла Далибору на плечо. Он вздрогнул: литовская вайделотка, вся в белом, стояла перед ним.
- Ступай за мной, князь, - сказала тихо.
Ни по виду, ни по голосу нельзя было определить, в каких она годах. Далибор, ни о чем не расспрашивая, двинулся по ее следам. Вот оно! Не зря он не спал, не зря вышел из теплого нумаса под холодное небо. Сейчас должно свершиться то, чего все последние дни жаждала его душа. Но что именно произойдет и как, он не знал.
Вайделотка привела Далибора к капищу Пяркунаса. В свое время, как и вся Рута, капище было уничтожено пожаром. Миндовг, воротившись в Руту и приняв католичество, не только отстроил заново священную обитель Пяркунаса и Знича, но и позаботился о том - и это сразу отметил волковыйский князь, - чтобы она была вместительнее и красивее, чем прежде. Этим он хотел снискать расположение литовских язычников. Капище теперь было около двадцати сажен в длину и десяти в ширину. Глухие стены почти в три человеческих роста с запада прерывались узкой дверью. Крыши не было. В самом центре капища под кряжистым дубом возвышалась деревянная фигура (болван, как говорили христиане) Пяркунаса. По левую руку от него стоял дубовый Атримрос в виде змея с человеческой головой, по правую - Поклюс, бог моря, воды и ада. У стены в крытой галерее находился каменный алтарь-жертвенник. К алтарю вело двенадцать ступенек. На каждой ступеньке была высечена соответствующая фаза луны. Неугасимый Знич горел в глубокой нише, вырубленной в стене. Ни ветер, ни снег, ни дождь не могли проникнуть в хранилище огня. Напротив входной двери у восточной стены была сооружена каплица, в которой хранились священные сосуды, одеяния жреца и вайделоток, трут, кресало и кадушки со смолой. Под каплицей в неглубоком погребе жили славящиеся долголетием и мудростью черные ужи. Рядом с обителью Пяркунаса стоял домик жреца с прислужником, а также небольшая, из камня и дерева, башня, с которой жрец объявлял людям волю богов.
Безмолвная вайделотка ввела Далибора в капище, а сама куда-то исчезла. Волковыйский князь остался стоять у порога. В густой тишине слышался один-единственный живой звук - он порождался неутомимым и не знающим перерывов полыханием Знича. Казалось, где-то рядом течет, трется о берега река. И еще чудилось Далибору, что это вздыхает и ворочается в своем гнезде бессмертная птица феникс.
Он поднял глаза на алтарь. Мерцающий свет от Знича скользил по верхним ступенькам каменной лестницы. В целом же капище было погружено во мрак, отчего делалось чуть-чуть жутковато.
Внезапно там, где встречались мрак и свет, возникла воздушная девичья фигурка. Сердце у Далибора обдало жаром: это была Ромуне. Она медленно направлялась к нему, неся на узких плечах теплые пятна света. Казалось, за спиной у юной княжны-вайделотки прорезаются крылья.
"Она позвала меня... Она помнила обо мне..." - взволнованно думал Далибор. Теперь уже сладкой, чуть ли не счастливой грустью полнилось сердце.
- Я знала, князь Далибор, что ты придешь. Спасибо, - сказала Ромуне, остановившись в двух шагах от него.
Далибор смотрел на бледное, изможденное лицо той, кого любил, о ком помнил и в ближней и в дальней дороге, и еще более родной и желанной становилась она. Не Глебом, а Далибором назвала его Ромуне, зная, что ему дорого полученное от рождения имя. И это еще больше растрогало волковыйского князя.
Юная литвинка была не в повседневном одеянии вайделоток, скромном и строгом, а в дорогом праздничном наряде. Слепила глаза белая льняная рубашка с высоким воротом и длинными рукавами. Подол зеленой шерстяной юбки густо обрамляли бронзовые пластинки, которые накладывались ряд на ряд и напоминали рыбью чешую. Сверху юбку обтягивал широкий тканый пояс, к нему крепилась круглая бронзовая подвеска, покрытая листовым серебром и украшенная пятью глазками из темно-синего стекла. Поверх рубашки было наброшено покрывало, литовцы называют его скяпята. На голове у княжны красиво сидела кожаная шапочка с мелкими бронзовыми колечками и большой пластиной обработанного янтаря.
Далибор крепко обнял Ромуне. Она податливо прильнула к нему. Своими губами он нашел ее уста, упругие и прохладные. Над ними гудел-полыхал Знич, на них смотрело затянутое тучами небо. Какое-то время стояли они так, словно слившись в единое существо, литовская княжна и волковыйский князь.
- Пиву без хмеля, хлебу без соли, коню без хвоста, женщине без доброго имени - одна цена, - сказала вдруг Ромуне, высвобождаясь из объятий Далибора. В голосе ее прозвучала неизбывная тоска.
- Ты о чем, Ромуне? - спросил Далибор и еще раз жадно поцеловал девушку, осторожно проводя пальцами по ее лбу, по бровям.