Железные желуди — страница 51 из 59

Стайка девчат рассыпалась по склону Темной горы. Они брали из корзин железные желуди и с превеликим старани­ем зарывали их в заранее намеченных местах.

- И твоя недотрога тут, - толкнул Курилу Валуна под бок Бачила, заметив среди девчат Лукерью. - Не красней, как маков цвет. Вот сгорит этот старый греховодник, сразу беги к ней и прижми где-нибудь в лесу.

Курила Валун не слушал медника. Он не сводил глаз с Лукерьи: до чего же она хороша, как легка и гибка в дви­жениях!

- С западной стороны сажайте! Чтобы крыжак на нашу землю не пришел! - кричал между тем из объятого огнем сруба Волосач.

Девчата попадали на колени, с блеском в глазах лихора­дочно раскладывали по ямкам и зарывали железные желу­ди.

- А теперь - с полудня! - слышался высокий прерыви­стый голос вещуна. - Чтобы татарский конь не пробежал!

Девчата потянулись на южный склон.

- Все! - крикнул Волосач. - Ухожу! Славно греет священный огонь! Славно горит сруб: две стены из новогородокской сосны, две - из литовского дуба. - Наверное, на этих словах муки его стали нестерпимыми: голос слабел, слова застревали в горле. - Ухожу... Берегите же державу нашу и священный огонь... Берегите...

Уже почти все стояли на коленях. Не стали спешиваться только Далибор, Бачила и часть волковыйской дружины - те, кто с молоком матери впитывал христианский дух. Плакали, преклонив колена, Лукерья и ее подружки. Чис­тые слезы катились по щеками Курилы Валуна, и он нисколько не стыдился их.

С треском осел сруб. Роем взвились искры.

- Берегите... - долетело в последний раз.

Женщины заголосили, бросились к пожарищу, обжигая руки, выхватывали из него угольки: каждая хотела унести с собой хоть частичку костра, на котором самопожертвенно умер Волосач. Мужчины вели себя более рассудительно, спокойно, но было видно, что и их происшедшее не оста­вило равнодушными.

У Далибора тоже мелко дрожали ноги в стременах. Не шла из головы первая встреча с вещуном на новогородокском детинце. Тогда Волосач сказал: "Как ни старайся, тебе не сменить цвета твоих глаз". Очень уж мудрено и непо­нятно было сказано. Но сегодня, когда отшелестело уже много солнцеворотов, когда вещун, жертвуя собой во имя державы, покончил самосожжением, вдруг пришла ясность. Да, невозможно сменить цвет глаз, невозможно сменить душу. Потому что душа не пар от воды, не дым от гнилой соломы. Душа дается каждому из нас вместе с улыбкой ма­тери и с родною землей, они - душа, мать и земля - неде­лимы. Сменить по принуждению или по слепой дурости душу то же самое, что собственной рукой убить мать.

Далибор смотрел на огнедышащий курган, вокруг кото­рого сновали люди, и вспоминал еще одну встречу с Воло­сачом: когда тот заявил, якобы он, Далибор, - сын Миндов­га. Сегодня ясно - врал. И даже можно догадаться, какую цель преследовала его ложь: хотел породнить их, новогородокского княжича и рутского кунигаса, ибо в последнем видел фигуру, способную объединить Новогородокскую землю и Литву, защитить их народы от крыжацкого меча и татарской сабли. Да, сегодня не Миндовг, а Войшелк вы­ступает в роли собирателя, последовательного творца еди­ной новогородокско-литовской державы. Но это уже новый этап. А тогдашняя ложь Волосача была ложью во спасение: она открыла ему, Далибору, а потом и его дружине, его на­роду глаза на Литву как на естественную союзницу в борь­бе против захватчиков, научила видеть в Миндовге не столько дикаря-язычника, кровожадного властолюбца, сколько вековечного соседа, собрата по оружию, человека, пьющего воду из тех же рек, что и новогородокцы.

Внезапно в людской толчее взгляд волковыйского князя выделил нечто такое, что показалось ему в высшей степени неуместным: несколько немцев-орденцев тесной кучкой стояли в отдалении и недоуменно наблюдали за происхо­дящим. Одного из них Далибор узнал сразу - это был доминиканский монах Сиверт. Когда-то монаха гнали с полоном в Новогородок, но Миндовг увез его к себе в Руту. По слухам, доминиканец сделался там духовником княгини Марты, ее любимцем - в общем весьма значительной персоной. А потом, опять же по слухам, прогневал Сиверт всю Литву тем, что вместе с Козлейкой (ополоумел, что ли?) надумал погасить священный Знич. Козлейку, до этого имевшего при Миндовге большой вес и силу, ничто не спасло от жертвенного костра. Сиверта тоже хотели было предать огню, но в последний момент кунигас подарил ему, как христианину и как союзнику-иноземцу, жизнь, вызвав тем возмущение в народе. И вот монах здесь, на Темной горе. Стоит и во все глаза пялится в одну точку - туда, где только что превратился в пепел Волосач. Само собой, хит­рющий немец делает вид, будто не узнает волковыйского князя, чьим пленником он был и который мог при желании мановением пальца оборвать его земную жизнь. Что же привело доминиканца на Темную гору? Ясно одно: неспро­ста он сюда явился. Тевтонские священнослужители семь раз прикинут в голове, прежде чем произнести одно­-единственное слово или ступить один-единственный шаг. "Кажется, я понимаю, в чем тут дело, - решил Далибор, - не отрывая глаз от Сиверта. - В Руте он уже стоял на кост­ре, уже попрощался с белым светом, и вдруг - ему возвра­щают, преподносят, как бесценный подарок, жизнь. Он не хотел умирать, считал, что заслуживает долгой жизни и красивой почетной смерти, и был несказанно рад своему внезапному спасению. Он как бы заново ступил на эту зем­лю. И вот он узнает, что здешний жрец-священнослужи­тель, пусть себе и язычник, тоже должен сгореть, но сго­реть не насильственно, а по собственной воле. И ему захо­телось взглянуть в глаза этому жрецу и непременно увидеть страх, свой страх, который пережил он в Руте, стоя на костре. Но страха он не увидел, и это весьма озадачило его".

Далибор словно подслушал мысли Сиверта или (если существует оконце в человеческую душу) прочел их. Да, неслучайно очутился монах на Темной горе. Те несколько солнцеворотов, что прожил он среди туземцев, заставили его взглянуть на здешний край новыми глазами. Не дикость и не жажду крови увидел он, Хотя, конечно, крови хватало. Но древние храмы готов и свевов, о чем не раз читано" на­зывали домами крови, ибо под их сводами приносили че­ловеческие жертвы. Так что литвины и русины проливали крови не больше и не меньше, чем требовало время, и были божьими людьми подобно пилигримам, насаждавшим и расширившим в Пруссии и Ливонии сад Господен. Прежде доминиканец считал туземцев чуть ли не зверями, ибо не знал их. Теперь знает. Стрела же, о которой известно, что она в полете, не так ранит.

Еще в Лионе Сиверт наслушался о том, что якобы здеш­ние люди донельзя развращены, что они могут совокуп­ляться с женщинами где угодно, даже в огне и в мерзост­ном болоте, а если не хватает женщин, то предаются ското­ложеству, благо, коз и свиней в их пущах не счесть. Но и этого не обнаружил доминиканец. Да, женщин здесь не чу­рались. Но кто и где, не считая, конечно, евнухов, чурается их? Плотские утехи были здесь, как ни странно, более чис­ты, нежели в самом святом Риме. Это же не в Новогородке и не в Литве, а в Риме при папе Григории Великом открыл­ся христианскому глазу, чтобы остаться в веках, величай­ший срам. Срам и грех! Когда начали ремонтировать ги­гантский бассейн при главном монастыре, рабочие спусти­ли воду и онемели: на дне водоема лежало несколько тысяч мертвых младенцев, рожденных в свое время, надо пола­гать, не святым духом, а монахинями-молельщицами. На­стоящее подводное кладбище убиенных маленьких чело­вечков!

Став свидетелем жертвенного самосожжения жреца во имя своей земли, своей державы, Сиверт лишний раз убе­дился в необычайной духовной чистоте и твердости здешнего народа. И опять же это не фанатики-флагелланты - на пути в Пруссию ему довелось повидать флагеллантов coбственными глазами. Они шли, а точнее, бежали громадной толпой - женщины, мужчины, дети, - все голые, хотя холодина была лютая, и нещадно хлестали сами себя плетками. Это называлось самобичеванием. Они самобичевались до тех пор, пока плетка не вываливалась из рук. Окровавленные, исполосованные чуть ли не до костей тела, обезумевшие, словно слепые, глаза... Жуть! Но люди любят видеть рядом с собою несчастных. Сестры в одной семье втайне хотят, чтобы среди них была такая, которая заслуживала бы жалости: некрасивая, неудачливая, вечно в слезах. Вот по­чему простолюдье обожает флагеллантов, прощает им вы­топтанные нивы и загаженные дороги. Но здесь, на этой непонятной земле, все как бы становится вверх ногами. Флагеллантов здешний люд подверг бы осмеянию, проли­ваемую ими кровь назвал бы дурной кровью. Сиверт все отчетливее начал понимать, что никогда и никому не уда­стся мечом завоевать Новогородок или Литву. Возьмешь над ними верх в одном месте, они, как вода, проложат себе новые пути. Только союзом, только добровольной унией можно привести их в объятия апостольского Рима. "Все, что в моих силах, сделаю, чтобы это свершилось", - думал монах, глядя, как угли на месте сруба покрываются нале­том серого, легкого, как пух, пепла.

Наконец взгляды Сиверта и Далибора встретились. До­миниканец поклонился волковыйскому князю - на черной сутане тускло блеснул крест.

- Это же тот немчинский поп, которого мы отдали куни­гасу Миндовгу! - оживился Бачила, тоже заметивший до­миниканца. - Что он тут вынюхивает?

- У святых отцов не ищи концов, - вскользь бросил Ку­рила Валун, глядя отнюдь не на Сиверта, а на Лукерью, ко­торая приближалась к ним в стайке девчат. - Здравствуй, красавица! - шагнул ей наперерез. Лукерья удивленно взметнула брови, узнала Валуна, хотя видела всего второй раз, и залилась краской.

- Хочешь, посажу в седло и довезу до самого Нового­родка? - не отставал Курила, веселый, уверенный в себе.

Почти всю свою пока еще недолгую жизнь провел он в по­ходах, в поединках и залечивании ран, потому что, как ты ни будь силен и ловок в бою, нет гарантии, что тебе не перепадет. Не было у Курилы, купеческого сына, ни бочки земли, но в мечтах он уже видел тот день, когда за геройство и силу вели­кий князь возведет его в благородное, шляхетское звание.