- Сама дойду, - отказалась Лукерья.
Она, конечно, вспомнила, где встречала прежде этого пригожего богатыря, вспомнила и то, как влюбленно он смотрел на нее. Сладко заныло сердце, захотелось, чтоб он положил тяжелую, но нежную руку ей на плечо или даже ("Господи, прости!") подхватил ее и вскинул в седло. У него такие синие глаза! Старые люди говорят, что это от давних времен, - теперешний люд по большей части темноглаз - аж до аспидной черноты. С чего бы это? Может, черный дым от зачастивших пожаров въелся людям в глаза? Или половцы да татары принесли из степей гаревую черноту? А у этого парня глаза озерные, нашла Лукерья нужное слово. Но тут взгляд ее задержался на горестном пепелище, на том, что осталось от сруба и от Волосача. Дрожь прошла по телу. Не грех ли думать о каких-то там глазах, о каких-то любовных утехах, когда только что так страшно умер хороший человек? Но сразу же припомнились слова, которые вещун не раз повторял: "Любитесь, девчата".
Тут-то и произошло то, что должно было произойти: Курила Валун мягко обхватил Лукерью за стан, и не успела она ойкнуть, как уже сидела впереди него на коне.
- Отпусти, - попросилась, закрыв лицо ладонями. Но голос прозвучал предательски радостно.
- Не отпущу. Твои белые ножки щадить надо. Держись крепче за гриву. - И Курила Валун дал шпоры коню.
- Куда ты? - заверещал вслед Бачила. - Князь гневаться будет!
Однако упрямый озорник, даже не глянув на растерявшегося медника, подъехал к волковыйскому князю, поклонился ему в пояс, без малейшего стеснения сказал:
- Князь Глеб, дозволь отлучиться. Я служил тебе на совесть и еще послужу, но сегодня приспичило мне побывать в Новогородке.
Далибор между тем беседовал с монахом Сивертом. Доминиканец подошел сам, завел разговор о местных богах и местных обычаях. В пору было удивляться, как скоро обучился немчин здешнему языку. И тут, как медведь в камыши, вломился в их разговор Курила Валун. Далибор недовольно хмыкнул, угрожающе свел брови:
- Кто тут князь?
- Ты, - еще ниже поклонился Курила. - И все же дозволь мне заскочить в Новогородок. А через ночь я в Волковыйске буду.
Далибор в упор посмотрел на Лукерью. Вспомнилась давнишняя встреча на дороге. Он выделил ее тогда в стайке девчат не за красивый венок на голове. Вернее, не только за венок. Спросил:
- Хочешь с ним ехать?
- Хочет, - поспешил ответить Курила Валун.
Сама Лукерья молчала, но глаза ее выдали: они так и лучились.
- Езжай, что с тобой поделаешь, - махнул рукой князь и обернулся к Сиверту, чтобы продолжить разговор.
Поехали. Над ними глухо шумел лес, по обе стороны тропы стояли как воплощение здоровья и покоя величавые дубы.
- Откуда у тебя на руке этот рубец? - осмелела Лукерья.
- Дикий кабан клыками задел, - сказал Курила Валун и со смехом добавил: - И сам же мне послужил. Я у него, у убитого, полосу из спины выкроил, наложил на рану и перевязал. Зажила. У меня все раны быстро заживают.
- И много их у тебя? - вздрогнула легонько Лукерья.
- Не считал.
Небесный свод там, где солнце упало за лес, еще цвел, переливался сочными красками, но мало-помалу земля и небо переходили уже во власть прохладных сумерек. Пугливо фыркал конь, косясь на тени, что залегали меж деревьев. Лукерья успокаивала его, поглаживая по шее. Курила Валун молчал.
- Это к тебе ходит княжеский дружинник Вель? - подал вдруг голос.
- Ко мне, - тихо призналась Лукерья и добавила:
- Ходил...
- А тебе не говорили, что он твоего брата Алехну вместе с другими братолюбами княжьим людям выдал, руки в их крови замарал?
- Я не знала, - всхлипнула девушка. - Ей-богу, не знала. Хотя чуяла что-то такое...
- Он вижевое у князя взял, - с презрением вздохнул Курила Валун.
Теперь молчание затянулось надолго. Нескольких коротких, но пудовой тяжести слов оказалось достаточно для того, чтобы Лукерья сжалась в комочек и подалась вперед, как бы винясь перед Курилой. Сам же Валун испытывал жесточайшую досаду, гнев на себя, на свой дурацкий язык. Зачем он вспомнил про Веля? Ревность заговорила? Но почему тогда не хватило ума, чтобы не вязаться к Лукерье, не ходить к березе, от которой кто-то уже брал сок? Сладенького захотелось? Скверно было на сердце, хоть за колено себя укуси.
Темнеющий лес взмахивал бесчисленными тысячами своих ветвей, о чем-то пел, что-то проклинал, над чем-то смеялся. Птичье дупло и медвежья берлога, истлевший выворотень, напоминавший человека, камыш на черных болотах, жирный барсук в сухой песчаной норе, ручеек, что блестящей серебряной ниткой прошивал траву, - все засыпало под эту лесную песнь.
Курила Валун, держа поводья в левой руке, на ладони правой нежно приподнял, словно прикинул на вес, Лукерьину грудь. Потом начал целовать ее шею, волосы, щекотно пахнущие спелой земляникой. Лукерья повернулась к нему лицом, и он в густой уже ночной тьме на какой-то миг увидел (или это только показалось?), как сыпанули у девушки из глаз мелкие золотистые искорки. Уста их встретились, слились. Так сливается нагретая солнцем волна с мягким озерным берегом. Лукерья всем своим напрягшимся телом подалась, прильнула к Куриле Валуну, и он почувствовал, как в нем яростно закипает кровь, как взлетает вдруг обретшее крылья сердце.
Конь сразу уловил, что хозяйская рука сначала ослабела, а потом и вовсе как бы куда-то исчезла. Такое уже бывало, раз или два, когда в поединке хозяин получал тяжелую рану и с глухим стоном выпускал поводья. Но сейчас все было иначе. Сейчас вместе с хозяином ехала женщина. Они о чем-то говорили, потом шептались, а потом вздрогнула и безвольно уронила поводья тяжелая и безжалостная в сече рука. Умное животное сделало еще несколько шагов и остановилось. Шумел лес. Из подступившей вплотную тьмы остро просвечивали яркие капли и капельки. Когда он в бытность свою маленьким и глупым сосунком, впервые увидев такое, заржал и прижался к теплому материнскому боку, для этого был повод: показалось, что в ночи зловеще блестят чьи-то (волчьи, что ли?) глаза. Но сейчас, повзрослев и набравшись мудрости, он поступил иначе - принялся спокойно щипать траву, потому что глупо бояться щепочек-гнилушек, которые были когда-то живым деревом, а потом дерево упало то ли от ветра, то ли от старческой немощи, истлело, рассыпалось в прах, и этот прах почему-то засветился.
Хозяин и женщина легко и согласованно, словно были единым существом, соскользнули с его спины в траву, в мрак. Снова стали о чем-то шептаться, потом затихли, и только слышалось жаркое и частое дыхание.
Конь отошел от них на десяток шагов, потянулся. Крупные, бликующие звезды горели в черном небе. Тучи обильно бежали над лесом. Одна из них, белая и мягкая, показалась похожей на его мать, кобылу Снегурку: тот же длинный, султаном, хвост, расчесанный небесным ветром. Конь поднял голову, и свет звезд многократно отразился в его темных грустных глазах. Он слабо и жалостно проржал, словно на что-то жалуясь.
- Тихо ты! - цыкнул на него из темноты Курила Валун, и конь тотчас умолк.
- Славный он у тебя, - ласкаясь к Куриле, прошептала Лукерья.
Они снова отдались любви.
- Убей его... Не прощай... - вдруг страстно проговорила девушка.
- Кого убить? - не понял, не сообразил Курила Валун.
- Веля... Как удав с птенчиком, он игрался с моею душой...
Лукерья долгим жгучим поцелуем запечатала его уста и тут же безутешно заплакала.
VII
Назавтра в Новогородке Курила Валун, сам того не чая, оказался во главе толпы из трех-четырех сотен корабелов с Немана, лайбы и плоты которых превратили в щепки тевтоны в Гилии - одном из неманских устьев, а тако ж раздетых и разутых войною смердов и каких-то голодных, но с дюжими глотками бродяг. Они в ярости ворвались с посада на детинец, принялись крушить и жечь все, что попадалось под руку. Слуг князя Войшелка, которые пытались сопротивляться, перебили, привязали за ноги к коням и волоком отправили считать версты аж до Немана. Что уж там приняла неманская вода?..
- Князь Войшелк умом тронулся! - кричали в толпе. - Новогородок отдал галичанам, а сам подался на Афон, на Святую гору, - приспичило ему замуроваться там в пещере. Хотим князем Глеба Волковыйского!
В посаде тут и там занимались пожары. Вот уж где было чего посмотреть! Девчата и молодицы, спасая от огня свои жилища, голышом выскакивали во двор, с кринкой молока в руках трижды обегали дом и потом лили молоко в огнедышащие окна. Делалось это, чтобы умилостивить Бога огня Жижеля. Но то ли молока было мало, то ли не хотел Жижель принять жертву, это не помогло - выгорела, зияла черными провалами, как щербины во рту, добрая половина строений.
Из подземной темницы вызволил Курила Валун братолюба Алехну, на руках вынес под неяркое зимнее солнце.
- Снежок! - по-детски обрадовался Алехна при виде тонкого белого ковра, устилавшего землю, деревья и крыши. Дрожащей, почти прозрачной ладонью он провел по стене, соскреб щепотку влажного снега, понюхал его и с жадностью отправил в рот, словно какое-нибудь заморское лакомство.
Прибежала Лукерья, расцеловала брата. Приковылял из посада старый, совсем уже седой золотарь Иван. Увидел, как сдал за годы заточения его любимый сын, когда-то красавец и умница, и бессильно заплакал, мешал слезы печали и радости.
- Не плачь, батя, - улыбнулся старику Алехна. - вишь, я жив, И голову крысы в подземелье не отгрызли. - Он, пошатываясь, встал на ноги, заговорил ломким голосом: - Земляки! Братья! Уж и не чаял увидеть вас. Если б вы знали, какое это счастье для меня!
В руках у него появился чернолаковый канфар. Алехна маленькими глотками пил вино. Щеки у него брались румянцем, глаза искрились.
- Не идите под волынцев и галичан! Какая на них надежда, коли они сами - татарские рабы? - бросал он в толпу. - Оставайтесь с Литвою. Только так вы сохраните свои дома и свои души.
- Так Войшелк же сбежал в монастырь, - послышались голоса.