Теперь крыжаков били и в лоб, и со спины. Земля сделалась для них сущим адом. Вчерашние союзники резали рыцарям глотки. Ненависть, которая до этого дня гнездилась в самых потаенных уголках души, выплеснулась и ударила железным смертоносным когтем тихонько в сердце кры-южацкому орлу.
Были убиты магистр Бургхард фон Гарнгузен, маршал Генрих Ботель, герцог Карл. Сто пятьдесят, если не больше, самых отважных рыцарей лежали изрубленные, исколотые, растоптанные, потчевали своим мясом лис и воронье. Высокий светловолосый литвин вошел по отмели в озеро, чтобы отмыться от крови, грязи и пота, а потом сел на зеленом лугу и старательно вытирал свои огромные, расплющенные в непрестанных походах ступни полотнищем рыцарского знамени. Раненый комтур, лежавший неподалеку, при виде этой картины подгреб ослабевшими руками под себя меч, поставил его рукоятью в землю и, глухо вскрикнув, бросился всем своим тяжелым телом на острие...
Кучки ландскнехтов, прячась днем в лесах и болотах, звездными ночами пробирались в сторону Риги и Мемельбурга. Горькую весть несли они в города и замки, иные под гнетом этой вести кончали самоубийством, лежали в глухих кочкарниках, заросших побуревшей острой осокой, и черные пьявки заползали им в глазницы.
В утреннем розовом тумане пятеро вконец обессилевших беглецов увидели всадника, направлявшегося в сторону Риги. Судя по одежде, это был монах ордена святого Доминика.
- Кто ты? - как лесные призраки, преградили ему дорогу оборванные и голодные ландскнехты.
- Сиверт, - с готовностью ответил всадник. - Иду от великого кунигаса Миндовга. Из Риги хочу добраться до Рима и там на коленях умолять папу Александра IV, чтобы не меч, а мир послал он на здешние земли, чтобы не объявлял крестового похода, чтобы сидели дома рыцари Майнца, Бремена, Кёльна и Трира.
Пока монах произносил эту прочувствованную речь, ландскнехты распотрошили его дорожные сумы-саквы, всхлипывая и подвывая, как звери, жадно пожирали хлеб и мясо, вырывали еду друг и дружки из рук, дрались из-за нее. Но вот голод мало-мальски был утолен, тепло разлилось по жилам, и они начали вслушиваться в то, что говорил монах.
- Он сумасшедший! - выкрикнул один из них.
- О каком мире ты болтаешь, когда братья-рыцари лежат на берегу Дурбе с перерезанными глотками? - схватил Сиверта за ногу второй. - Да всех этих дикарей-туземцев надо день и ночь варить в кипящей смоле, заживо варить!
Но Сиверт смотрел на них просветленным взглядом и гнул свое:
- Я поеду к папе, я скажу ему, что в Пруссии, Жемайтии и Ливонии мы пролили реки, озера невинной крови, что мы истребляем целые народы.
- Замолкни, ублюдок! - скаля дуплистые желтые зубы, так и взвыл ландскнехт по имени Франц, которому в битве чуть не по плечо отхватили левую руку. Он все норовил подпрыгнуть, чтобы ткнуть в лицо монаху своей окровавленной культей. Но на монаха нашло-наехало. Возможно, это было ниспосланное самим Небом вдохновенье. Казалось, он не видит и не слышит оборванных и злых, раздавленных черным позором поражения ландскнехтов, не видит леса и болота, пыли на щеках и губах, не видит мелких, но поразительно гудящих мух, которые роем вьются над культей Франца, чтобы испить хоть капельку крови. О вечном мире говорил, глядя на утреннее небо, Сиверт, о святой божеской справедливости, не знающей границ.
Тогда самый дюжий из ландскнехтов огляделся, увидел надломленную березку подходящей толщины, но доделывать чужую работу не стал, выдрал деревце с корнем. Сиверт с любопытством наблюдал за непонятными приготовлениями. Ландскнехт же оторвал и отбросил в сторону надломленную верхушку, попробовал оставшуюся дубину на вес и... обрушил ее доминиканцу на голову. Послышался резкий сухой звук, словно под ногой у кого-то треснул орех. Сиверт вывалился из седла.
Ландскнехты помолились и сели в кружок. Мертвый монах лежал поодаль. Уста его были полураскрыты: казалось, из груди у него еще рвется некое важное, подсказанное самим Небом слово, которое, увы, уже никому не дано услышать.
- А у него добрый конь, - заметил вдруг Фриц.
Все повернули головы, посмотрели на бессловесное животное, спокойно щиплющее траву.
- Нас пятеро, а конь один, - в раздумье сказал Фриц. - До Риги он нас не довезет. Так давайте зарежем его и будем в пути варить его мясо.
Обрадованные ландскнехты вскочили на ноги и, вооружившись веревками, ножами, камнями, стали осторожно подбираться к своей жертве.
IX
Как дерево под топором, рухнуло могущество Ордена, рухнуло в один день. Одновременно восстали все прусские земли: Самбия, Вармия, Натангия, Барция и Погезания. Курши захватили рыцарские замки Синцелпн, Вардах, Гамбин,, Грезен, Лазее, Меркес... От Ордена отпали Земгалия, остров Сааремаа.
Это был звездный час Миндовга. Умелой и сильной рукой направлял он ход событий. В Полоцеске с согласия тамошнего веча уже сидел князь Товтивил. Сходив на Чехию, он дальновидно помирился с Миндовгом, признав его верховенство. Теперь, чтобы взять верх в соперничестве с Орденом, со всею рыцарской Европой, нужно было заручиться поддержкоц прославленного князя Владимиро-Суздальской Руси Александра Невского. Спросив совет литовских и новогородокских бояр и князей, Миндовг принял решение просить согласия Александра Невского на брак его дочери с сыном Товтивила Константином, что механически означало бы заключение договора о совместных боевых действиях против Ордена.
Это был звездный час Миндовга. Но это было и начало его падения. Наступает день, когда под кожей огромного могучего дерева, подпирающего своею кудрявой головой облака, заводится крохотный, неуязвимый в своей непримиримости червячок. Шуми, красуйся, дерево, колыши на своих ветвях птичьи гнезда, лови метели и молнии, думай, что ты вечно, бессмертно... Но червячок уже точит тебя.
После того как Миндовг поснимал кресты с храмов и с шей своих подданных, как приказал всем христианам покинуть его державу, а иных убил, он сделался для язычников-огнепоклонников чуть ли не земным богом. Криве-Кривейта слал ему поздравления и каждый день молился за него. Однако в Новогородской земле, где княжил Роман Данилович и где в Лавришевском монастыре еще не столько корпел над летописью, сколько следил за событиями в мире Войшелк-Лавриш, все эти новости встретили настороженно, без радости. Язычество здесь было вчерашним днем. Никто не собирался закрывать церкви и снова приклеивать золотые усы Перуну.
В Жемайтии тоже не очень-то славили Миндовга. Кунигас Тройнат с боярами косо посматривал на Руту и Кернове, где попеременно жил со своим многочисленным двором Миндовг. Внешне Тройнат подчинялся Миндовгу и в 1263 году с тридцатитысячным войском напал на Мазовию и Хельминскую землю, убил князя Земовита Мазовецкого, а его сына Конрада пленил. Все это делалось по приказу Миндовга. Но жемайтийцы с нетерпением ждали дня, когда можно будет отомстить ему за обидные, пренебрежительные слова, сказанные им Тройнату. А сказал Миндовг вот что: "Еще ни разу кунигас из Жемайтии не володел Литвой. Все было наоборот". Тройнат, чья гордость была задета, будто бы пообещал своим боярам: "Ничего, когда-нибудь и я наступлю ему на кровавую мозоль". Как бы там ни было, между Литвой и Жемайтией пролегла первая трещина.
Очень сложные отношения были у Миндовга с Войшелком. Сын-христианин когда-то молился на своего отца пылко любил его, но пролетели детство, юность, прокралась седина в бороду - и все переменилось: не иначе как со скрежетом зубовным слышал и произносил Войшелк имя Миндовга. Себя он всегда и всюду называл литвином, подчеркивая этим, что в жилах у него течет не только литовская, но и славянская кровь, что он не язычник, а христианин, и что судьба его навсегда связана с Новогородком. По примеру своего господина стали звать себя литвинами многие бояре, купцы, ремесные люди и смерды как Литвы, так и Новогородка. Из уст Войшелка слышали только кривицко-дреговичскую речь. Все это отдаляло его от отца, а став православным монахом, он и вовсе порвал с Миндовгом, вернувшимся в лоно язычества.
Отец тоже невзлюбил сына. Не зря же с легкостью согласился, чтобы тот сидел в Лавришевском монастыре, а в Новогородке княжил Роман Данилович. Таким образом Миндовг рассчитывал сделать Галицко-Волынскую Русь своим щитом против татар. Но очень уж хлипким и ненадежным оказался щит.
Войшелк, поддерживая постоянную связь с Глебом-Далибором Волковыйским, с новогородокскими боярами и священнослужителями, ждал своего часа. Не просто ждал: через верных людей он неустанно следил за Романом. Галицкий князь чувствовал себя в Новогородке неуютно. Так бурливой, многоводной весной, сидя на клочке сухой земли величиною с телячий лоб, чувствует себя забытый Богом зайчишка. Он в панике: вокруг море воды, трещат, наползая одна на другую, льдины, в холодных водоворотах кувыркаются вырванные с корнем деревья... Сознавая, что почти никто в Новогородке не принимает его всерьез, Роман Данилович зело приохотился к вину и к игре в кости. Когда Войшелк и Далибор с дружинниками пришли глухой ночью на детинец, чтобы заковать князя-приблуду в цепи, тот азартно сражался в кости со своим телохранителем Алексой. Оба были под хмельком и в самом лучшем расположении духа.
Последствия не заставили себя ждать: как только Роман вопреки своей воле распрощался с новогородокским детинцем, с далеких Карпат послышалось рычание льва - князь Даниил Галицкий поклялся вызволить сына и отомстить за него. Со своими полками, с ятвягами и половцами он стремительно ворвался с юга в пределы Новогородокской земли. Под Волковыйском произошла жестокая ночная сеча. Удача сопутствовала князю Даниилу: на пределе сил он разбил волковыйскую дружину вкупе с новогородокским ополчением и даже захватил в плен раненого Глеба Волковыйского.
Глеба-Далибора привели в шатер к галицкому князю.
- Где мой сын? - спросил первым делом Даниил Романович.
- Не знаю. На земле много дорог, - ушел от ответа Далибор.