Железные желуди — страница 57 из 59

- Где Войшелк?

- Говорили люди, в Пинеск подался.

Даниил Галицкий и не рассчитывал получить от поло­ненного волковыйского князя какие-то полезные сведения. Он приказал везти Далибора в Холм, а из Холма в Визан­тию - там, в монастырских кельях, искони влачили дни за­точения русские князья, от которых отвернулась удача.

Далибор был как во сне. Везли его на обычной тряской арбе, на каких смерды возят снопы и дрова. Лил ли дождь, горели звезды или светило солнце, а лошади все трусили да трусили, взмахивая длинными гривами. "Бог, наверное, для того насылает на людей несчастье за несчастьем, чтоб они не грустили, не печалились по безвозвратно уплывающему времени, - думал князь. - Кому охота оплакивать то, что безжалостно терзало душу? Только вперед должен смот­реть человек, только в завтрашний день, ибо этот день еще не наступил и может оказаться добрым. Только, разумеет­ся, не для меня. Мне Даниил не простит многолетней дружбы с Литвой. Уснуть бы, забыть обо всем, да сознание мое сродни ночному ворону, которому не спится под свист ветра в руинах".

Приехали в Холм. Построил его Даниил Галицкий на красивом лесистом возвышении посреди ровного поля. Сюда сбежались, спасаясь от татар, седельники, лучники, колчанщики, кузнецы по железу, меди и серебру, рассели­лись вокруг крепостной стены, наполнили новый город людскими голосами и трудовым гулом.

Одним из чудес Холма была церковь святого Иоанна. Пол ее, отлитый из меди и чистого олова, сиял, как венеци­анское зеркало. Четыре арки по углам стояли каждая на четырех каменных головах, высеченных из белого галицкого и зеленого холмского гранита. Образа и колокола князь Даниил доставил из Киева, а иконы Спаса и Пресвятой Бого­родицы подарила ему сестра Феодора из Феодоринского монастыря.

Посреди города соорудили высокую башню из тесаного белого дерева и вырыли у ее подножья колодец-студню глубиною в тридцать пять сажен, где в самую жару была хо­лодная, как лед, вода. Вокруг башни успел вырасти краси­вый тенистый сад.

Еще одной достопримечательностью был каменный столп, стоявший в поприще от Холма. На его вершине гор­до распростер крылья большой каменный орел. Плененного волковыйского князя подвезли к орлу, парившему над зем­лей на высоте двенадцати локтей, заставили слезть с арбы и постоять у подножья монумента. Очевидно, хотели, чтобы Далибор почувствовал свою малость и одновременно был поражен величием и мощью фигуры, олицетворяющей Галицко-Волынскую Русь.

Княжеский дворец, как и весь город, чернел пятнами вы­горевших стен, на подоконниках лежал налет сажи. Оказы­вается, совсем недавно в Холме бушевал пожар, да такой, что красная медь плавилась от огня, как смола. И виновни­ками пожара были не татары, не угры или ляхи - отличи­лась какая-то недалекого ума баба. В сильный ветер вы­гребла из печи-каменки горячую золу и с порога сыпанула ее под столярный верстак на сухие стружки. Не успела гла­зом моргнуть, как взревело, заполыхало пламя...

Далибора приняли во дворце как почетного гостя, кормили-поили с княжеского стола, развлекали пением и пля­сками, однако на двери его опочивальни неизменно висел тяжелый замок, регулярно сменялась стража. "Почему же меня не отправляют в Византию? - бессонными ночами думал Далибор и находил единственный ответ: - Наверное хотят схватить Войшелка с Товтивилом и уже вместе везти нас в монастырь. Зря стараются. Их время ушло. Галичина и Волынь пустили уже на ветер свою былую силу. Татарин становится господином в их доме".

А вскорости волковыйскому князю улыбнулась удача: он вообще вырвался из плена. И помогла ему в этом холмская княгиня, зеленоглазая Ромуне. В глухую ночь, когда бара­банил по крышам дождь, когда серые тучи жались к самой земле, за дверью его опочивальни послышался какой-то легкий шум. Далибор вскочил, затаился у стены обочь две­ри. Подумалось, что это идут по его душу, идут убивать. Никакого оружия у него не было, и он схватил первое, что попалось под руку, - массивную глиняную лампаду. С ти­хим скрипом дверь отворилась. Далибор поднял руку, что­бы обрушить лампаду на голову тому, кто первым ступит за порог.

- Князь, не бойся, - прошелестело из темноты. - Иди за нами. За дворцом тебя ждут кони. Только осторожней иди, не споткнись об охранника.

Приглядевшись, Далибор увидел длинное тело, безжиз­ненно лежащее на каменном полу и преграждающее ему выход. Доверившись Богу и своей звезде, он перешагнул через охранника, быстрым шагом двинулся за незнакомца­ми. Их было трое - все в длинных черных плащах с капю­шонами, все почему-то босые.

Ветер чуть не сбил с ног. Яростно хлестал дождь. Привя­занная к дереву, ждала пара коней под мокрыми седлами.

- Шибко не гони. Дорога от дождя размокла, - сказал прямо в ухо один из незнакомцев.

- Кто вы? - спросил Далибор, взлетая в седло.

Вместо ответа тот же незнакомец нашел на ощупь его руку, вложил в нее небольшую металлическую пластинку, похоже, с женского головного убора. "Ромуне! - забилось в мгновенной догадке сердце. - Любимая!"

- Береги тебя Бог, - тихо прозвучало из мрака. - Ворота не заперты. Как выедешь, оглянись: на верхнем ярусе двор­ца увидишь свет в крайнем левом окне. Это окно княгини.

Далибор бросил своего коня в стену дождя. Второй конь, сменный, привязанный на длинном поводу к его седлу, бе­жал сзади.

Миновав ворота, Далибор оглянулся: капелька света маячила в глухой и слепой ночи. Бесновался ветер, хлестал дождь, под их двойной тяжестью гнулись чуть ли не до земли деревья, а эта капелька жила, светилась, смотрела на него прощально и нежно.

Давая коням редкие и недолгие передышки, избегая людных торговых дорог, ухватывая считанные минуты сна на лесной траве, на охапках зеленых, из-под меча, веток, а то и в седле, Далибор день и ночь мчался на север. Он не сомневался, что Шварн пошлет за ним погоню, тех же по­ловцев, а кони у них горячие, быстрые. Две мысли подго­няли, давали ему крылья: что он на свободе и что обязан этой свободой не кому-нибудь, а зеленоглазой Ромуне.

В это самое время в Руте в страшных муках умирала кня­гиня Марта. Смертельная хворь скрутила ее внезапно: так из-под высокого облака во мгновение ока падает коршун на беззаботную птаху. Еще два-три дня назад княгиня была весела, румяна, ездила с Миндовгом смотреть, как койминцы неводом ловят в озере рыбу. Вернулась в отличном рас­положении духа, но все испортила служанка: причесывая княгиню ко сну, повернулась неловко и разбила ее люби­мую вазу синего немецкого стекла. Марта приказала слу­жанке встать на колени, взять в рот осколки вазы. Пришли с кожаными плетками конюхи и до крови расписали ей спину. А назавтра у Марты жутко схватило живот. От невыносимой боли она кричала, каталась по своей кровати, а потом и по застланному звериными шкурами полу. Мин­довг не мог взять в толк, откуда пришла беда. Позвал к больной травников и жрецов из окружения Криве-Кривейты - те оказались бессильны. Тогда, поразмыслив, он обратился за помощью к святому отцу Анисиму из Новогородка. В душу занозой вошло и не отпускало ощуще­ние, что это христианский бог наказывает его за отступни­чество. Но под покровом ночи проскользнул в опочиваль­ню великого кунигаса Астафий Рязанец и разрешил его со­мнения. Пару дней назад он случайно приметил, как одна из челядинок с заплаканным лицом и недобро блестевшими глазами, прячась в густой крапиве под забором, била ка­мень о камень и что-то шептала. Астафий неслышно под­крался сзади и увидел, что челядинка дробит-растирает намелко, в песок, синее немецкое стекло.

- Толченого стекла подсыпали в питье княгине, - убеж­денно заключил Астафий Рязанец.

Взбешенный Миндовг приказал тут же схватить и без жалости допросить всех служанок, приставленных к княгине. Однако, когда смертельно перепуганных девчат собрали в гурт, Астафий не нашел среди них той, что дробила стекло в крапиве. Ее нашли позднее в холодильной клети - повесилась.

Марта, будучи уже при смерти, позвала к себе мужа и, с обожанием глядя на него, прошептали слабым, рвущимся, как осенняя паутина, голосом:

- Одного тебя любила.. Сокол мой... Кунигас мой - же­лезная рука... Вот-вот помру... Сегодня же пошли гонцов в Нальшаны к кунигасу Довмонту... Пусть жену свою, а мою сестру Марфу отпустит на мои похороны... Сегодня же...

Она закрыла глаза, умолкла. Думая, что это конец, Миндовг поцеловал ее в лоб. Но княгиня зашептал снова:

- Пусть приедет Марфа... Мы с нею двойняшки, когда-то нас было не различить... Слышишь, кунигас? Она, конечно, приедет... Так вот: не отпускай ее назад... Сделай княгиней вместо меня... Я знаю: она не любит толстяка Довмонта... Она любит тебя... Мы с нею как две капли воды... Не от­пускай ее... Будешь каждый день, глядя на Марфу, видеть меня...

Среди ночи Марта, испуганно вскрикнув, отошла. Миндовг прогнал всех из опочивальни, сел подле покойной, горько заплакал.

За Марфой послали, и та не замедлила приехать. Сожгли на погребальном костре Марту и все ее наряды, и веретено, и иголку с ниткой, и ручную белочку, с которой так любила играть княгиня. Отплакав свое, отгоревав, Миндовг стара­тельно вымылся в бане, оделся по-княжески, пришел в све­телку, где сидела жена Довмонта, нальшанская княгиня, крепко взял ее за плечи, прожег черно-зелеными глазами и сказал:

- Будешь жить у меня...

Марфа побелела, потом покраснело и молча кивнула: да, да, конечно.

Когда кунигасу Довмонту Нальшанскому принесли из­вестие об этом, тот ножом с костяной рукояткой выструги­вал палочку или, может, стрелу маленькому сыну.

- Доколе можно терпеть такого зверя! - в бешенстве, в отчаянье выкрикнул Донмонт и полоснул ножом себе по ладони. Брызнула теплая кровь Довмонт горячечным взглядом посмотрел на разрастающееся ярко-красное пятно на столешнице, глухо выдавил: - Этой кровью клянусь, что отомщу.

X

Далибор хотел было укрыться на какое-то время в Лавришевском монастыре, но медник Бачила, с горсткой вер­ных людей прибившийся к князю в наднеманских лесах, отсоветовал: