- Не ходи туда: опять к князю Даниле в тенета попадешь. Да и что тебе сейчас в том монастыре? Всего две души обитают там: Курила Валун с женой Лукерьей.
- Валун? - переспросил Далибор, с недоверием глядя на Бачилу.
- Он самый. Поклялся Курила князю Войшелку, что, пока тот сбирает силы в Пинеске, сбережет, сохранит старинные книги и пергамены.
Для Далибора началась беспокойная, полная опасностей жизнь. Очень скоро сколотил он изрядную дружину и вместе с нею сновал по лесам и болотам между Волковыйском и Новогородком, держась левобережья Немана. Случалось, на несколько дней находили приют у какого-нибудь боярина, который, уповая на надежность дубового тына, отсиживался в своей исконной вотчине. Наведывались и в Литву. Однажды сделали привал на Темной горе, где под мерный гул священного дуба Далибору с горечью думалось, что они ступают по неостывшему пеплу Волосача. В ту ночь он не спал, вспоминал жену и сына, сгоревших во время осады Волковыйска, неотрывно смотрел на высокое, усеянное звездами небо. Оно было мудро и чисто, как материнская душа.
Со временем с согласия Миндовга и Романа Даниловича Далибор снова сел на княжение в Волковыйске. Да случилось так, что галицкие князья перехватили гонца, тайно ехавшего из Пинеска в Волковыйск с берестой от Войшелка. Хотел гонец сжечь бересту, но не успел. Из письма следовало, что вот-вот пожалует Войшелк с великой силой, чтобы восстановить свою власть в Новогородокской земле.
Даниил Галицкий опять бросил на Далибора галицкие, волынские и половецкие дружины...
Уходя от погони, примчался волковыйский князь с верными людьми под самую Руту в священную дубраву-алку. Аккурат желудь с дубов падал - тяжелый, налитой. Вместе с Бачилой шел Далибор по алке, слушая, как под ветром жестяно скрежещет дубовая листва. И вдруг перед ними предстало необычайное зрелище: на отлогом берегу болотистой речушки как бы беседовали человек и дикий кабан. Человек был небольшого росточка, хилый и невзрачный, а кабан - настоящий исполин. Живою горой возвышался он рядом с человеком, в то время как держались они, похоже, на равных.
- Козлейка, - потрясенно прошептал Бачила. - А говорили же, Миндовг его сжег.
У медника подкосились ноги, он как стоял, так и сел на землю. Далибор, чтобы не выдать себя, примостился с ним рядом, напряг слух. Ветер дул в их сторону, доносил добродушное сытое похрюкивание Жернаса, ласковый говорок Козлейки. Бывший Миндовгов любимец почесывал кабана за ухом, бубнил:
- Желудь с дубов валится, землю устилает. Начинай снова скликать своих братьев, Жернас. Много отменной еды ждет тебя в алке.
Он прищурил глаза, усмехнулся - вот-вот по-кошачьи выгнет спину, но вдруг тень тревоги легла на его лицо, он резко обернулся, прислушался. Далибор с Бачилой перестали дышать.
- Жду тебя, Жернас, - успокаиваясь, светлея лицом, снова заговорил Козлейка. - Мы с тобой счастливчики. Кто, кроме тебя, ел желуди из-под священного дуба? Никто! Я же - единственный среди людей! - погасил священный Знич. Знал бы ты, какое это счастье! Да ты знаешь, потому что ты умнее иного человека. Мы с тобою делали и будем делать то, что Пяркунас и все боги запретили остальным под страхом жесточайшей кары. Не это ли и есть счастье?
Он, упиваясь собою, закрыл глаза. А Далибора трясло от гнева и возмущения. До боли в пальцах он сжал кулаки, с отвращением смотрел на маленького человечка и на громадного кабана. "Такие жернасы и такие козлейки плодят и множат зло на свете, - думал он. - По крови, по костям собратьев рвутся они к своему корыту. Пусть горит песок и трещит по швам небо - им нужно только одно: жрать! Проклятые! Пусть ведут на смерть родного отца, пусть надругаются над родною землей, пусть слепым вражьим плугом перепахивают могилу матери - им нужно одно: жрать! Так нет же!"
Он рывком вскочил на ноги, побежал к своим дружинникам. Немного погодя большая ватага вооруженных людей вывалилась из дубравы и устремилась на Жернаса и Козлейку.
- Ату! - кричали дружинники.
- Бей их!
- Гони эту мразь в болото!
Жернас ринулся было на людскую стену, но был встречен пиками, топорами, дубинами. С окровавленным рылом, поджав хвост, он стал пятиться к речушке. Маленькие, глубоко сидящие глаза цепко отмечали все, что угрожало или могло угрожать ему.
В это время Козлейка, разбрызгивая затхлую черную воду, перебегал на другой берег. Едва ли он видел, как рассыпались перед ним, прятались кто куда многолапые серебристо-серые пауки, жуки-плавунцы. Ожиревшая водяная крыса не успела увернуться, взвизгнула под ногой. Стрела настигла Козлейку, когда он уже карабкался на вязкий, расквашенный дождями берег.
Жернас краем глаза увидел, как запнулся, а потом опустился на колени и пополз в ломкий тростник его приятель, самый лучший, самый умный из людей. Черная ярость ударила в голову, чуть ли не разорвала ее. Кабан ошалело бросился вперед. Могучее тело тараном вошло в толпу, и люди в ужасе расступились. Двух или трех дружинников Жернас оставил лежать на земле. Далибору оцарапал бок. Но снова взметнулись и с силой опустились на щетинистый загривок и на череп дубины с топорами. Жернас разинул пасть, и Бачила, вставший у него на пути, успел метнуть, вогнать в это ужасающее жерло свою кожаную торбу-суму. В торбе запасливый медник носил хлеб, кресало, трут. Там же нашлось место и железным желудям, на которые не поскупился в новогородокской кузенке Бессмертный Кондрат.
- Подавись! - крикнул Бачила,
Жернас обернулся было на него, но тут же вслед за Козлейкой бросился в речку. Волна ударила в берег, когда он уже нетвердо, клонясь то в одну, то в другую сторону, брел по воде.
- Не надо догонять, - махнул рукой Далибор. Все смотрели, как гора мяса и сала выползает на берег, как замедленно углубляется в камыши, оставляя за собою кровавый след. Через два дня над болотом закружило воронье...
В это же самое время отсчитывал свои последние дни Миндовг. Ему казалось, что в крае наконец наступили мир и покой, что его полюбили все: и смерды, и ремесные люди, и купцы, и бояре, и удельные князья. Что давно высохла и ушла без следа в землю кровь его противников, в том числе и близких убиенных им людей. Марфа по ночам дарила кунигасу свою женскую нежность. Мягко светились под рассветным солнцем августовские росы 1263 года...
Но покой был обманчив. Всяк, у кого была сила, захватывал и раздавал направо и налево общинные земли. Князья ненавидели друг друга, а все вместе ненавидели Миндовга. Римская курия денно и нощно ломала голову над тем, как бы сокрушить, уничтожить последнюю в Европе языческую державу. Упрямец Войшелк вернулся в Новогородок и был встречен радостными кликами народа. В Волковыйске сел на княжение Далибор-Глеб.
У кунигаса уже целую седмицу болела голова. "Боль - тоже жизнь", - сжимая зубы, думал он. И, чтобы утвердиться в этой мысли, объявил поход против князя Романа Брянского. Всех своих подручных князей и бояр погнал кунигас на восток - там ему мерещились новые земли. Сам с сыновьями, с двором ехал, немного поотстав от боевых дружин.
Утром 5 августа 1263 года в небе загромыхало. Гневные росчерки красных молний полосовали рассветную синь. Миндовг с Руклюсом и Рупинасом еще спали в походном шатре. Густо били по туго натянутому полотну дождевые капли.
Вдруг у входа отчаянно вскрикнул и тут же захрипел боярин-охранник. Миндовг вылетел из-под турьей шкуры, которой был укрыт, как стрела из лука. А на пороге уже стоял кунигас Довмонт с мечом в руке. Еще человек двадцать-тридцать, вооруженных, злых, топталось у него за спиной.
- Чего ты вернулся? - раздраженно спросил Миндовг.
Ни слова не говоря, Довмонт занес меч... Его сообщники стали рубить полусонных сыновей Миндовга. А сам он до последнего вдоха молчал, лишь ловил голыми руками, перехватывал красные от крови лезвия мечей, закрывая детей своим телом.
Великим князем стал жемайтийский кунигас Тройнат. Он позвал из Полоцка Товтивила "делить Миндовговы землю и имущество". Товтивил приехал с намерением убить Тройната, но тот первым нанес смертельный удар. Войшелк снова сбежал все в тот же Пинеск, Далибор - в пущу. А спустя какое-то время Миндовговы конюхи зарезали Тройната, когда тот шел в баню-мойницу. Тройнат умирал в муках, долго кричал страшным голосом.
Снова поднялась Новогородокская земля, забурлила Литва. Далибор с дружиной вышел из пущи. Тысячи людей встали под его хоругви. Надо было спасать державу, рожденную в огне и крови. Не мешкая, Войшелк с пинянами двинулся через леса и болота в сторону Новогородка. Где-то на Ясельде оба войска встретились.
- Слава великому князю! - прокричал Далибор и преклонил перед Войшелком колена. Войшелк обнял его, расцеловал. Дальше они пошли вместе.
Неумолимо и грозно катилась многотысячная рать на север. Где-то там, в вековечных пущах, в объятиях зеленых лугов искрился под солнцем, манил к себе Неман.
И в это же самое время у Лукерьи и Курилы Валуна родился сын - крепкий и пригожий. Счастливый Курила поднял первенца на своей огромной ладони, сказал:
- Расти, сынок. Расти, литвинок. Добрым воем будешь.
Лукерья смеялась. Сын заливисто плакал. Солнце заглядывало в окно.
Вместо послесловия
Все началось с того, что мне и моим коллегам-писателям нарезали в чистом поле по четыре сотки земли и предложили заделаться садоводами-любителями. Посоветовавшись с женой и сыновьями, я решился. Не то чтобы у меня был избыток времени. Просто вспомнилось, что я - крестьянский сын, ожил во мне своего рода патриотизм, который - не чудо ли? - ласточкиным гнездом неистребимо лепился где-то в уголке души. А мне-то уже лет двадцать, если не больше, казалось, что я стопроцентный горожанин. "И Париж когда-то был деревней", - отбросил я последние сомнения, купил новенькую острую лопату, оделся попроще и поехал электричкой на свой участок. Домой притащился поздно вечером. Болела спина, горели ладони. Жена участливо посматривала на меня. "У нас есть в родне или среди знакомых полярные летчики?" - с преувеличенной бодростью спросил у нее. "Зачем они тебе?" - не поняла, растерялась жена. "Да через год надо заказывать грузовой самолет. Завалим Норильск белорусскими огурцами и клубникой".