Въехали в лес, и солнце не замедлило затеряться в сплетении его зеленых вершин. Деревья стояли еще мокрые, землю устилал сбитый дождем лист, тут и там валялись обломленные ветви. Ручьи, проложившие себе путь сквозь траву и мох, несли мертвых лесных мышей.
За топкой ложбиной открылась большая прогалина, чтобы не сказать поляна. Слева от тропы увидели вековой, в добрые два охвата дуб. Ночной ветровал вывернул его из земли, положил набок. Поражало обилие желудей: иные еще держались на ветках, иные были рассыпаны по траве. На бугристой, в глубоких отметинах прожитых лет коре грелись, сушили крылья стрекозы. Необычайной длины корни еще недавно покоившиеся в земле, беспомощно топорщились в небо и под ветром и солнцем на глазах белели.
- Что ж ты так? - сочувственно осмотрел лежащего исполина холоп Найден, когда подъехали ближе. - Разве можно было тут селиться? Болото, земля совсем не держит. На сухом месте надо было пускать корни, дубе. Вон как твои братья. - Он показал на залитый солнцем взгорок, где стояла светлая дубрава.
Далибор спешился, провел ладонью по шершавой коре. Впервые в жизни видел он поверженный дуб. Да, попадались ему на глаза расколотые, опаленные молнией, с разорванной сверху донизу корою, с черными провалами дупел. Стояли, как скелеты. Но стояли! Этот же лежал, как покойник. Жутковато было видеть его бессилие. "Болото, земля совсем не держит", - припомнились слова холопа. Значит, и впрямь надо искать надежную землю. Только вот где она, надежная? Опять в воображении возник ночной, в сполохах молний двор детинца, отец, потаенно от всех встречавший неведомого гостя. Ох, надежна ли земля под тобою, отец?
Наконец добрались до Темной горы. На лесной опушке оставили лошадей. Далибор выждал, пока Найден их спутает. Потом по узкой тропке двинулись на синий столб дыма, неподвижно стоявший над щетиной деревьев. Бросалось в глаза обилие ящериц. Они беспрерывно мелькали в траве, грелись на камнях, на галечных осыпях. Их маленькие блестящие глазки-капельки пребывали в неустанном движении.
На сухом склоне, прочно вцепившись корнями в землю, рос комлистый, дававший густую тень дуб, увешанный рушниками с вышитыми изображениями солнца и молний, неведомых зверей и птиц. В кору дуба здесь и там были вбиты кабаньи и волчьи клыки. Подножье его опоясывал деревянный помост сажен по двадцать в длину и в ширину, усыпанный листьями. Точь-в-точь посередине помост был как бы продавлен исподнизу громадным сине-зеленым валуном. Рядом с валуном из небольших камней была выложена круглая, как чаша, площадка, на которой горел костер. Вещун Волосач сидел под навесом, лепившимся к комлю дуба. Мелкие лесные птахи сновали подле него. Вещун был во всем белом и, похоже, дремал. Заслышав шаги, шевельнул веками. Медленно, словно нехотя, приоткрылись узкие, как порезы от осоки, щелочки глаз.
- Пришел? - нисколько не удивился Волосач.
- Пришел, - сказал княжич. - Скудно ты живешь.
- А зачем жить богато? Думаешь, богатый да сытый всегда счастливый? Бывают дни, когда сытый рад бы поголодать. Однако отошли холопа. Не для его ушей наш с тобой разговор.
- Ступай к лошадям, - велел Найдену княжич.
- Не сытости ради живет человек, а ради любви, - продолжал Волосач, когда тот беззвучно исчез. - Надо сказать себе: "Я люблю несчастных, люблю калек, люблю брошенных с корабля в море, как некрасивых, так и велми пригожих, как слабых, так и отменно сильных".
- А какой я? Слабый или сильный? - перебил его Далибор.
- Ты слаб, но станешь силен.
- Когда это будет? - Далибор схватил вещуна за плечо.
Тот не спешил с ответом. Бросил в огонь сухую былинку, сказал:
- За каждый желудь с этого дуба мне женщины из окрестных деревень куриное яйцо дают. И еще... Приводят мне на заклание кто овцу, кто козу, а кто и корову. Так я кишки и другие отходы сжигаю на костре, а мясо ем...
- Не то говоришь! - осерчал Далибор. - Зачем звал меня?
От гнева у него заходили желваки на щеках, черные глаза, казалось, пронизывали вещуна насквозь.
- Ну что ж, - торжественно поднялся Волосач со своего "трона". - Слушай, священный зеленый дуб. Слушай, священный огонь. Слушай, небо. И ты слушай, княжич Далибор. Новогородокский князь Изяслав Василькович не отец тебе, а ты ему не сын.
Сказал он это громко, внятно, решительно, отчаянно-смело, словно бросился вниз с горы. И опять сел, уставился на костер, словно подшевеливал взглядом красные лепестки, плясавшие на черных, задымленных камнях. Далибор, оглушенный услышанным, тоже смотрел на огонь. И почему-то вспоминалось ему, как немчина, приезжавший минувшим летом из Риги, говорил, будто бы в огне, в пламени живут саламандры, наводящие ужас красноглазые существа. Ни в воде они не могут жить, ни в земле, ни в зеленой листве деревьев, а только в огне. Вот и сейчас жутко гримасничает, скалит на огне зубы отвратительная саламандра. Вот она показала Далибору длинный раздвоенный язык. На языке лежит, перекатывается горячий, брызжущий искрами уголек.
Княжич метнулся к вещуну, сгреб его за грудки, аж рубаха затрещала, встряхнул что было силы, прокричал:
- Что ты плетешь?! Да я тебя... я тебя убью!
По шалому взгляду Далибора Волосач догадался, что тот грозится не зря, но произнес со спокойным достоинством:
- Смерти я не боюсь, княжич. Всех живущих приберет к себе Перун. Убивай, но сперва выслушай до конца.
Далибор, скрежетнув зубами, оттолкнул его, и вещун летел бы далеко, не окажись у него на пути дуба. А княжич в ярости подцепил сапогом, разбросал головешки из костра. Схватил одну за холодный конец, ткнул ею чуть ли не лицо вещуну.
- Говори, не то глаза выжгу!
- Зачем бы мне было заводить речь о том, чего не знаю - начал Волосач. - У тебя одна жизнь, у меня - другая. Ты, княжич, высокого рода, я - жалкий калека. Ты летаешь под облаками, я ползаю по земле. Что нам делить? Так слушай; ты не сын Изяслава Васильковича. Ты - Миндовгов сын. А мать твоя, верно, княгиня Марья. Так оно и есть. Слушай. Семнадцать солнцеворотов назад я прислужником-вайделотом был у самого Криве-Кривейты в Жемайтии. Сбежал из Новогородка от попов и князя и прибился к ним.
- За каждое слово ты отвечаешь мне головой, - отшвыр. нул головешку в траву Далибор.
- Слушай. Раздрай великий шел тогда повсюду. Из Риги и Мариенбурга жали рыцари, поход за походом. Зола на листьях и на траве лежала в Жемайтии, аки снег. Пруссы бежали за Неман. Ятвязи искали спасения в пущах, живьем зарывались в землю. Аукштайты отсиживались с детьми и женами в своих болотных городах. В Литве резали друг дружку Миндовг и кунигасы Рушковичи. Князь Изяслав сбежал от новогородокских бояр и купцов в Здитов. И дошло тогда до разумных людей: надо, чтоб уцелеть, заодно держаться. Съехались Изяслав с Миндовгом, целовали крест христианский в новогородокской церкви на вечное согласие. А потом и к Криве-Кривейте поехали...
Волосач умолк: собирался с духом.
- Говори! - тряхнул его за плечо княжич.
- Приехали к Криве-Кривейте, и святой вещун, видя, что реки текут уже не синие, а красные, повелел им, Изяславу и Миндовгу, кровной цепью себя сковать, обменяться на три седмицы женами, чтобы те родили им сыновей. Они и поклялись под священным дубом, перед Пяркунасом: так, мол, и поступят. Своими ушами слышал я эту клятву, подкладывая дубовые поленья в костер. Своими глазами я видел, как шли княгини Марья и Поята к белым шатрам, чтобы выйти оттуда через три седмицы. И разъехались князья от святого Знича. И родился ты в Новогородке, а Войшелк - в Руте.
- Войшелк? - переспросил Далибор. - Войшелк.
Вещун сорвал пук травы и обтер взмокшее лицо. То ли от волнения пробил иссохшее тело пот, то ли со страху.
- Ешь землю из-под священного дуба на том, что сказал правду, - требовательно глядя Волосачу в глаза, приказал Далибор.
Не сморгнув, вещун набрал горсть серой лесной земли, единым духом проглотил ее. Съел бы и травинку, что налипла на нижней губе, да не заметил такой мелочи. Далибор смотрел на эту травинку, на лицо Волосача, темное от загара, и не знал, что ему делать. Поднял глаза вверх, увидел сквозь неподвижную листву дуба синие бездонные провалы неба. И надо всем - тишина. Хоть бы кто-нибудь подал голос, хоть бы проскрипел, тернув веткой о ветку, дуб, хоть бы прошелестел в листве ветерок. Но стояла мертвая тишина, а значит, вещун говорил правду. Княжич равнодушно, уже без злости, посмотрел на него и пошел прочь от священного дуба. Отпустив Найдена в Новогородок, сел на коня и тронул поводья. Куда ехал - и сам не знал. В какую-то осиновую чащобу, в еловый сумрак, где понизу все было заткано бледно-зеленой заячьей капустой. Здесь и там лежали громады истлевших деревьев. Иные, поваленные когда-то бурей, висели на плечах у своих соседей, не касаясь земли. Не один солнцеворот, сгибаясь, кряхтя от натуги, держат на себе живые деревья мертвецов. Конь, испуганно всхрапывая, провез Далибора под одной такой аркой, проложил тропу в чаще низкорослых березок, встал перед сочившимся водою болотцем. Княжич, как во сне, спешился, забрел по щиколотки в темно-рыжую, прохладную на глаз воду. В нескольких саженях от него на травяном гнезде сидела розовоклювая утка-кряква. Увидела человека, замерла, свела чуть дрогнувшие веки.
Он был не тем, кем числил себя всегда, вот до этой встречи с вещуном. Руки, ноги, глаза оставались прежними, а кровь... Миндовгова кровь текла в нем!
Заржал конь, окликая хозяина. Далибор, звучно хлюпая по грязи, пошел к нему. И тут же сорвалась с гнезда кряква.
Многое сделалось понятным княжичу, пока он в глубоком раздумье ехал домой. И несхожесть их с Некрасом, и то, отчего мать, обозлясь, называла его, любимого, казалось бы, сына, косоурой, и то, почему отец именно его посылал в Литву к Миндовгу.
Розовая хмарь облаков плыла над землей. Нарастал гул ветра в подступавших к проселку лесах. Далибор свернул в белый березняк, в разлив трав и цветов. Где покинул седло и сел прямо на землю. Конь пасся неподалеку, лениво отмахиваясь хвостом от мух и комарья.