- За грехи свои наказаны все эти люди, - уверенно заявил вой по имени Вель. - Гостил я в вотчине боярина Еремы. Так там озеро есть, глубокое, дна не видать. Сказывал боярин, что прежде на месте озера была велми богатая весь. Пришел туда Бог в обличье старого нищего и попросил, чтобы накормили его. Но никто не пожалел старика, крошки никто не подал. Разгневался Бог на люд тамошний, хотел всех до единого покарать. Да нашлась одна женщина, Пожалела нищего, дала ему поесть и еще каравай хлеба на дорогу. Бог и шепнул ей: "Собирайся и поскорее уходи отсюда. Только чур: не оглядываться". Пошла женщина, да уже за околицей вспомнила, что серп в хате забыла. Не выдержала, глянула назад через плечо. И сразу на месте веси вода разлилась, озеро забушевало, а сама женщина валуном обернулась. Всех же прочих Бог обратил в камни и разбросал по высокому берегу. И по сей день они там лежат, вот как эти. - Вель пнул носком кожаного сапога обомшелый камень.
- Как лев плотоядный карает шакалов, так и Христос покарал безбожников, - заключил Костка.
Все глуше становился лес. В иных местах приходилось мечами и секирами прокладывать путь в сплошной дикой чаще. Вои выбивались из сил. Кони тревожно храпели. Пот слепил глаза.
Но и в этих, казалось бы, вымерших дебрях угадывалось присутствие человека. Во всяком случае, люди бывали здесь, а возможно, и сейчас кто-нибудь следил за новогородокцами, прячась совсем рядом. Вот под лучом солнца невзначай пробившимся сквозь навись ветвей, вспыхнул, ожил до этого неприметный лист. А лист ли? А не устремлен ли на тебя настороженный человеческий взгляд? О том, что этот лес далеко не так безлюден, как кажется, свидетельствовал и самолов, в который угодил Найден, и тот камень над ручейком, из которого Далибор зачерпнул пригоршню воды. Он уже распрямился, когда увидел в траве у берега этот камень, на котором неведомой рукой были выбиты след босой ноги и подкова.
Совсем худо пришлось новогородокской дружине, когда расходилась непогодь. Какая там дорога была в лесу, но дождь доконал и ее. Подвязали коням хвосты, чтобы не тащили на себе грязь. Дождь набирал силу, лавиной обрушивался на лес. Глухой бесконечный шум пугал людей и коней.
На ночлег воевода Хвал остановил дружину в негустом березнике, что светлым окном врезался в хмурую стену старых елей. Зашипели, неохотно разгораясь, костры. В густеющих сумерках увидели,. как грузно прошествовал неподалеку громадина-зубр: три человека уместились бы промеж его рогов. Он сопел, крушил валежник, серчая на людей, нарушивших его одиночество, но подбежать к кострам, расшвырять, затоптать их не отважился и скрылся за деревьями - этакая живая гора.
Найден, прихрамывая, помог Далибору раздеться, принялся сушить над огнем одежду - сперва княжичеву, потом свою. Растянули под густой елью походный, из шкур, костер, застлали землю ветками, лапником, а поверх положили волчьи и медвежьи шкуры. Далибор, укрывшись толстым войлочным одеялом, ждал, когда холоп принесет жареную турью печень с молоком - любимое блюдо новогородокских князей. Потом вместе с Косткой прочли вечернюю молитву. Лях, погасив свечу, - она, воткнутая в звериный рог, скупо освещала вход в шатер, - пошел спать в отведенный им с Найденом шалашик. Далибор же устало растянулся на теплых шкурах и вдруг спиною ощутил что-то твердое, округлое. Дрогнуло сердце. Он вскочил было, но тут же опустился на колени, стал впотьмах осторожно ощупывать растопыренными ладонями свое ложе. И сразу нашел то, что искал. Еще не видя предмета, который держал в руке, княжич уже знал, что это желудь. Опять таинственный железный жедудь! Сначала хотел позвать Найдена чтобы тот зажег свечу, но передумал. Бесшумно подкрался к костру, подул на красные еще уголья, стал разглядывать находку. Этот желудь был как родной брат того, такая же искусная работа, так же венчает его чешуйчатая крышечка-шапка. Тускло поблескивал желудь в последнем свете костра и, казалось, холодил ладонь. Кто же подложил его? Найден? Костка? Зачем подложил? Во всем этом должен быть какой-то смысл. Почему загадочные желуди преследуют его, Далибора? Княжич с внезапной яростью размахнулся, хотел запустить желудем в сырой ночной лес, но уже на излете руки некая сила заставила его остыть, задуматься. Он вздохнул, тихо прошел в шатер, лег. Конечно же, этот желудь не что иное как оберег, талисман; кто-то хочет отвести от него, княжича, беду. В прошлый раз он не придал находке значения, что не осталось незамеченным: на-ка тебе второй желудь. Избавится от этого - получит третий... Обереги надо носить на груди, у сердца, но он, Далибор, не язычник, на груди у него христианский крест. Нашарил в темноте свой широкий походный пояс, украшенный золотыми и серебряными заклепками, расстегнул кисет для огнива, положил желудь туда.
Чуть свет снова пустились в путь. Через какое-то время Найден подозвал Далибора:
- Княжич, сюда!
Далибор подъехал, видит: холоп с просветленным лицом склонился над громадным муравейником.
- Чего тебе? - недовольно спросил Далибор.
- Смотри! - чуть ли не на шепот перешел Найден, кивая на верхушку рыжевато-бурого кургана. Диво-дивное предстало взору княжича: сотни муравьев выползали из дырочек-ходов, и у всех на спине были крылья. Немного погодя этот светлокрылый рой снялся с муравейника и полетел.
- Раз в солнцеворот и у муравьев отрастают крылья, - словно радуясь чему-то, сказал холоп, провожая взглядом на удивление беззвучный рой. Потом объяснил: - Это муравьиные князья и княгини. Теперь сядут где-нибудь, отгрызут ненужные больше крылья, выроют ямки и отложат туда первые яйца. Глядиш, новый муравейник, новый город вырос. Раз в году и муравьишка бывает крылат, - с каким-то умилением повторил он.
Далибор строго посмотрел на холопа ("Еще один наставник сыскался!") и вдруг представил себе, как увалистый, но крылатый Найден летит над лесом, над полями, над морем, летит, оставляя его, княжича, без своего холопьего попечения. "Улетел бы и даже не оглянулся", - подумал со злостью и приказал Найдену:
- Держись за мною и не суй нос куда не надо!
Остались позади отгорья Новогородокской возвышенности, пошла лесистая равнина. Дни стояли долгие, знойные. Ночи же с их прохладой были коротки, в две соловьиные песни. Вот-вот должна была показаться река Рута. Где-то тут, в городе с тем же названием, сидел Миндовг. Далибору не терпелось увидеть грозного литовского кунигаса: для этого, кроме всего прочего, у него были свои причины.
- Скорее! - время от времени подгонял он воеводу Хвала.
- Не надо бежать впереди своих коней, - строго и решительно отвечал воевода, покусывая свой выгоревший ус, что у него означало высшую степень недовольства.
- Костка говорит, что нам надо спешить, не то не застанем Миндовга в Руте.
- Костка? - переспрашивал Хвал и, недобро усмехнувшись, уходил от прямого ответа: - По чему распознают ляха? У него на пузе бляха.
Зол был воевода на Костку, ибо видел, что тот в большом почете и милости у князя Изяслава Новогородокского, обойдет, гляди-ка, и его, Хвала. Далибор хотел было в очередной раз осадить зарвавшегося воеводу гневным словом, но в это время несколько воев схватились за свои луки и с криком "Кукушка!" навели их на густолапую и в то же время высокую ель. Далибор еще ничего не успел сообразить, как с ели, ломая сучья, свалился и грохнулся наземь светловолосый юный крепыш. Он тут же вскочил на ноги, рванул дубину-мачугу, висевшую у него на кожаной петле через правое плечо. Но ему заломили руки, отняли мачугу, а он знай хватал ртом воздух. Само собой, это был литвин. Плотный, широкоплечий, с прямым, как почти у всех его сородичей, носом. На нем была белая льняная рубаха с длинными рукавами - по-литовски маршкиняй, - перепоясанная узким кожаным ремнем с бронзовыми бляшками. Стоял перед воями босой, кожаные же, с длинными голенищами сапоги - куда в таких лезть на дерево! - висели на перевязи через левое плечо.
- Кому служишь, "кукушка"? - спросил его воевода Хвал.
Воевода, как и большинство бывалых мужчин-новогородокцев, неплохо знал литовский язык, никогда не брал с собою толмача.
- Мой господин кунигас Миндовг, - ответил светловолосый юноша.
- Дым! - в один голос вскричали вдруг вои.
И верно: с самой верхушки ели, под которой шел допрос, врезался в небо изогнутый рог черного дыма.
- Твоя работа? - хмуро глянул на пленника воевода.
- Моя. Кунигас Миндовг должен знать, что к Руте приближаются чужие люди.
Далибор жадно вслушивался в речь литвина. Отдельные слова он понимал. Родным, знакомым светом вспыхнули они в потоке чужого языка. Так бывает в серый ветреный день, когда солнце то проглянет на небе, то снова спрячется в черноте туч. Видимо, не зря люди, постигшие мудрость старинных пергаментов, говорят, что когда-то, много веков тому назад, Литва, Новогородок и вся прусская славянщина были братьями по языку и по вере. Это было в те времена, когда одним и тем же голосом пел им свои песни вековечный лес, когда дикие кони и дикие коровы паслись на залитых солнцем сочных лугах, не зная принуждения со стороны человека. Это было, когда Перун и Пяркунас сидели в обнимку на высокой горе под священным дубом, а в порабощенной Римом Иудее еще не родился Христос.
- Меня зовут Гинтас. Я дружинник кунигаса Миндовга, который ведет сейчас большую войну против своего брата кунигаса Давспрунка, - говорил между тем воеводе Хвалу раздосадованный своей промашкой юноша. - Когда вернусь в Руту, кунигас жестоко накажет меня.
- За что? - не понял или сделал вид, что не понимает, Хвал.
- Я попал в полон к чужакам.
- Мы не чужие, - возразил Хвал. - Мы вои новогородокского князя Изяслава Васильковича. Не с мечом, а с медом, хлебом и солью идем мы в Литву к кунигасу Миндовгу, чтобы побрататься с ним, чтобы общим щитом прикрыться от татарских арканов и тевтонских арбалетов. Я дам тебе серебра, Гинтас. Я скажу кунигасу, что ты показал себя храбрым, как пущанский тур, и остроглазым, как ястреб. Ты ведь зажег сигнальный огонь.