Над нашими кроватями располагались измерительные приборы, и они отметили, что его температура поднялась выше нормы. Стояла глубокая ночь, когда в нашем спальном зале включили свет, ворвалась целая когорта врачей и смотрителей, и все ринулись к кровати Джордана. Они мерили его температуру, заглядывали ему в глаза, совещались на латыни, а потом увезли его.
– Спите! – прикрикнул на меня один из них, когда я предложил сопровождать Джордана. – У вас завтра операция.
Я слышал, как овцы завозились, почувствовал их беспокойство. Когда-то я с первого взгляда полюбил этих животных с их чёрными мордами и серьёзным, вечно удивлённым выражением глаз. Они встречались мне на всех моих прогулках, зачастую свободно разгуливая по дорогам и сенокосным лугам, поскольку здесь, в Ирландии, люди не особенно утруждали себя строительством загонов. Что-то полное достоинства крылось в породе этих овец и в их сути, по-другому я не мог бы сказать.
Мои прогулки. Одинокие странствия сквозь свет, тени и дождь часто казались мне вместе с тем путешествиями по моей собственной душе. Во время одной из таких прогулок я впервые увидел её, женщину с ярко-рыжими волосами, которая фотографировала обломки судов на берегу. Я остановился и наблюдал за тем, что она делает и с какой концентрацией. Не отрывая взгляда от валяющейся на песке ржавеющей лодки, она то и дело меняла позицию своего штатива, отступала на шаг в сторону, потом снова возвращалась, подходила ближе и снова отодвигалась назад. При этом она минутами, не шевелясь, смотрела в видоискатель. У меня не было впечатления, что она вообще замечает меня.
Несколько дней спустя я снова увидел её на Мейн-стрит, с водителем трёхколёсного фургончика, который стоял у входа в отель «Бреннан». То, что после этого она скрылась в отеле, больно задело меня, теперь я понимаю, почему: то было огорчение, что она всего лишь туристка и через несколько дней исчезнет навсегда. Но потом я обнаружил её фотографию в проспекте, который висел у входа в отель, и узнал, что её зовут Бриджит Кин и что она – новый администратор отеля.
С тех пор я часто видел её. Это значит, я всё устраивал так, чтобы чаще видеть её. Она была… такая живая. По-другому и не скажешь. Живая. Она двигалась так грациозно, всем телом, сопровождая всё, что говорит, слегка пританцовывающими движениями. Меня это завораживало.
Я никогда не предпринимал попыток приблизиться, поскольку мне с первого взгляда было ясно, что из этого никогда ничего не выйдет.
По сравнению с ней я был наполовину мёртв, уже давно, ещё задолго до того, как меня прихватило на этом овечьем пастбище.
Джордан всё ещё болел, когда я пережил очередную операцию. Но я пропустил кое-что другое за то время, что провёл в отделении реанимации, занятый заживлением и восстановлением: медицинский руководитель проекта, профессор Стюарт, неожиданно ушёл. В его кабинете теперь сидел другой человек, гражданский, но не врач; из секретных служб, ходили слухи. Его звали Ларри Робинсон, и он хотел со мной поговорить.
Я узнал от других, что на одной из первых бесед с собравшимся составом Робинсон проявил свою некомпетентность в медицинских вопросах. Кто он на самом деле, оставалось пока открытым. Ясно было только, что отныне всё пойдёт ещё быстрее, чем шло до сих пор. Кто-то оказывал нажим и торопил проект.
Робинсон был низкорослый человек с отвратительным кривым черепом и поразительным множеством родинок на лице. Когда он говорил, то гнусавил так, будто ему неотложно следовало бы обследоваться на предмет полипов. Он вскочил, когда я вошёл к нему, пожал мне руку, пригласил сесть, предложил что-нибудь выпить и представился. Несмотря на всю его чёрт знает какую разлюбезность, он мне сразу не понравился.
Посреди нашего незначительного разговора зазвонил телефон. Робинсон прервался на полуслове. Звонил кто-то, кого он хорошо знал, к тому же высокий чин, это было заметно по реакциям, по тому, как он подносил трубку к уху и как назывался. Этот высокий чин, кажется, благоволил к нему, поскольку в разговоре сразу установился доверительный тон.
– На охоту?! – воскликнул Робинсон с таким восторгом, что всё, что он демонстрировал до сих пор, решительно разоблачил как неумелое притворство. – Что? Конечно же, в любой момент. На оленей? Пока не приходилось, но то и дело что-нибудь приходится делать впервые, я это всегда говорю… – Он повернулся ко мне, наморщив лоб и слушая в это время звучный голос, слова которого на расстоянии были неразличимы, и показал мне одним взмахом руки, что я должен выйти. Точно таким жестом, каким отгоняют назойливое насекомое.
Я вышел. Некоторое время ждал в его приёмной, где секретарша игнорировала меня. Это было ещё одно новое лицо; наверное, он привёл её с собой. Через четверть часа я заметил, что сигнальная лампочка на телефоне уже довольно давно погасла, но мистер Робинсон и не собирался снова пригласить меня в кабинет. Я ушёл, и на этом дело было кончено; во всяком случае, с его стороны больше ничего не исходило.
Было всё ещё темно, когда до моего сознания постепенно дошло, что я лежу боком на сырой траве и овечьем навозе. Две овцы и давешний баран оглядывали меня, пережёвывая траву, с большим интересом. Я издал стон, после чего одно животное на шаг отступило, а остальные равнодушно стояли на месте. Вот, оказывается, как далеко зашло дело: я перестал представлять для них опасность.
Я ощупал ещё раз бедро, и мне почему-то показалось, что дело уже не настолько безнадёжно. Во всяком случае, когда я ощупывал неестественные контуры, боль была терпимой. Что, естественно, могло происходить оттого, что уровень медикаментов в моей крови достиг максимального значения, но, как бы то ни было, представление, что я снова смогу подняться на ноги, было иллюзорным.
Внезапно баран поднял голову и с трепещущими ноздрями стал вглядываться в какую-то точку на горизонте. Точку, судя по всему, чем-то его беспокоящую.
Я выгнулся и посмотрел в ту же сторону, что и баран. И понял, что его встревожило.
Меня это тоже встревожило.
Невооружённым глазом была видна короткая цепь пляшущих огней. При ночном видении и с включённым увеличением мне стали видны мужчины, идущие рядом, и некоторые из них светили перед собой карманными фонарями.
Но это было ещё не самое тревожное. По-настоящему тревожным было то, что те, у кого не было карманных фонарей, держали в руках ружья с включённым лазерным прицелом.
Можно было заключать пари, что это не ирландские крестьяне-браконьеры.
Я со стоном вжался поглубже в траву. Пришла, значит, пора. Уборки урожая. Шуточки закончились. Они решили взять меня. Неужто они знали, что со мной случилось? Нет, не знали. Иначе они не двигались бы с такой осторожностью. У меня даже сложилось впечатление, что они не знают, где я.
Быстро как мог – что было не особенно быстро – я выдернул из кармана маскировочный костюм, встряхнул его и укрылся им. О том, чтобы надеть его, нечего было и думать, но он всё ещё был ощутимо холодный; в случае, если у них есть при себе инфракрасные приборы – а они у них гарантированно есть, – это хоть на какое-то время поможет мне оставаться необнаруженным.
Потом я сообразил, что это мне ничего не даст. О борьбе нечего было и думать. У меня не было другого выбора, кроме как оставаться лежать, где лежу, и ждать, когда они подойдут с носилками и наручниками. Или что уж там они считают достаточным, чтобы повязать киборга.
Они остановились, как будто в ожидании приказа. Я услышал отдалённый шум моторов. Внедорожники. В туманной дали мерцал свет, который мог исходить от фар. Силы-то сколько нагнали. Ну да, а что это могло быть ещё. Я напрягся и привстал, мне удалось занять сидячее положение с вытянутой правой ногой, и увидел, что овцы уже все проснулись и тревожно следили за тем, что происходит вокруг меня.
Мне в голову пришла идея. Несомненно, дурацкая идея, но у меня было такое чувство, что терять особенно нечего. Я прошёлся по банку звуков, который заложил в свои спокойные, созерцательные дни, когда слушал овец, встречавшихся мне на воскресных прогулках. Успокоительные звуки я сегодня ночью уже несколько раз успешно применил, но нет ли среди них ещё?..
Да, так и есть. Звук паники. Сигнал тревоги. Требование бежать врассыпную, сломя голову, во все стороны. Я издал сдержанный, для человеческого уха звучащий вполне безобидно сигнал, однако действие его на овец оказалось сенсационным: их как будто подстегнули, они вскочили и понеслись прочь, блея во всё горло, как резаные, и мне приятно сообщить, что они внесли смятение в ряды моих преследователей. В ночи загремели выстрелы, началась пальба на чём свет стоит, земля содрогалась, как от топота конницы, я видел, как бараны с дикой отвагой нагнули головы и рогами вперёд пошли в атаку, а ягнята с жалобным блеянием, как малые дети, метались и вились волчком, и во всём этом светопреставлении я попытался привстать на мои полторы ноги. Каким-то чудом мне это удалось, и я заковылял прочь, назад, тем же путём, каким пришёл, кривясь от боли, оглушённый обезболивающим наркотиком в кровеносной системе, с биением крови в бедре и с жаркой яростью в горле. Лишь облизав губы, я понял, что это слёзы текут по моим щекам.
Так я хромал вниз, зная, что гора позади меня высится чёрной тенью в ночи, неприступная и непроходимая, и с этим ничего не поделаешь, остаётся только ждать и гадать, в спину или в голову придётся та пуля, которая готовит конец моему пути. Я тащился вперёд, досадуя, чего они там медлят с этим добивающим ударом, с этой милостивой пулей сострадания, с финальным свинцом. Я уже чувствовал, как у меня начинается зуд в том месте спины, куда ей предопределено попасть. А может, в этом проявлялось дополнительное искусственное чувство, о котором я ничего не знал, чувство, способное ощутить, в каком месте красная тлеющая точка лазерного прицела ощупывает моё тело? Я не оборачивался. И не обернусь, нет. Такого удовлетворения я им не доставлю. Если они убьют меня, то пусть делают это злодейски, в спину, как трусы, каковыми они и являются.