21
Всё, что я до сих пор совершил в словах и трудах, есть ничто. Всё это лишь тщетные и обманчивые выражения моей сути. Они так или иначе принаряжены и приукрашены. Чего я на самом деле достиг, покажет только смерть.
Они не выстрелили. И я боюсь, что знаю теперь, почему. Я боюсь, что нашёл этому объяснение, почему я был пощажён.
Я не обернулся. Я, прямой как палка, хромал оттуда, ожидая выстрела, но он так и не последовал. Даже сами они не последовали за мной, и я не смею надеяться, что причина в том, что на них напали овцы. Я думаю, они учинили настоящую резню среди ни в чём не повинных животных, пока не поняли, что произошло, а потом прекратили стрельбу, но преследовать меня не стали.
Притом что этот манёвр с сигналом паники был совершенно глупый. Смехотворная попытка поиграть в героя, какие бывают только в кино.
Думаю, я пересмотрел за свою жизнь слишком много фильмов. Ведь в каждом типичном голливудском триллере есть сцена в самом конце, когда герой попадает в безвыходное положение и обречён. И хотя по всем человеческим меркам у него нет никаких шансов, ему удаётся в последний раз обратить ситуацию в свою пользу и победить. В «Терминаторе» Саре Коннор удаётся сохранить самообладание, когда последние остатки кажущегося нерушимым робота уже тянутся к её горлу, и она в нужный момент включает гидравлический пресс. В «Крепком орешке» герой, которого играет Брюс Уиллис, оказался дальновидным и приклеил себе скотчем пистолет на загривок так, что он оказался наготове в тот самый момент, когда ему было приказано поднять руки за голову. И так далее. Ум и храбрость побеждают, каким бы безвыходным ни казалось положение, учит нас кино.
Вот это я и попробовал. В конце концов, надо же показать себя героем. Безумная попытка, которая потерпела неудачу, потому что не была ни умной, ни храброй, а прежде всего потому, что это не кино, а действительность, где даже храбрые и умные могут потерпеть поражение.
Я тащился вниз по склону, тщетно стараясь не сгибать правую ногу, а использовать её лишь в качестве подпорки, и весь этот шум, гам и кавардак просто остались позади меня, впитались в ночь и нежный туман. В какой-то момент я снова остался один, и всё же не один: я слышал голоса, далёкие шаги, щелчки ружейных затворов, чувствовал себя обложенным невидимыми охотниками, широким полукольцом загонщиков, о которых можно было только догадываться и которые не потерпели бы, если бы я пошёл другим путём, а не назад, в Дингл.
Этот путь тянулся бесконечно. Чем дольше он длился, тем короче становились отрезки, после которых мне приходилось останавливаться и отдыхать, долгие минуты, когда я, обливаясь по́том и задыхаясь, просто стоял, как забытое огородное пугало, и желал себе смерти. Моя левая нога, которой приходилось брать на себя всю нагрузку и всю работу, шаг за шагом перемещая вперёд мои полтора центнера веса, дрожала от бессилия. Но я не мог включить мышечные усилители, потому что всякий раз, когда я пытался сделать это, мне грозил разрыв правого бедра.
И хотя через некоторое время я и нашёл ужасно утомительный способ продвижения вперёд, хромая и подволакивая правую ногу так, чтобы держать её прямой и неподвижной и чтобы прекратились яркие, пронзительные вспышки боли, которые прорывались даже сквозь моё седативное обезболивание, с каждым проходящим часом бедро становилось всё более хрупким, горячим и разбухшим.
И тянулись часы, пока я дюйм за дюймом преодолевал тот путь, которым летел сюда, не замечая времени. Каждая преграда и ограждение превращались в сущую пытку. Иногда я ложился на камни и спрашивал себя, что будет, если я просто больше не встану. Но потом я все-таки переворачивался на живот, с трудом поднимался, хрипя, задыхаясь, обливаясь потом, и тащился дальше с пересохшим ртом и воспалённой глоткой.
Они шли за мной всё это время. Иногда вспыхивал фонарь, далеко позади меня, иногда я слышал крик или ругательство из того широкого полукруга, которым они гнали меня перед собой.
Или всё это мне лишь казалось? Неужто вспышки были только раздражением моей сетчатки или ошибочными включениями моих имплантатов, а дальние голоса – только эхом моих собственных свистящих хрипов и стонов?
Так или иначе, никто ко мне не приближался. Я оставался один. Когда я добрался до первых домов, боль в ноге сменилась глухим онемением, которое я счёл бы более успокоительным, чем предыдущее состояние, если бы был ещё способен к каким-то чувствам. Небо над горой на востоке стало слегка розоветь, когда я протащился мимо одной из их машин. В ней сидели двое. Тот, что был за рулём, спал, запрокинув голову в щель между подголовником и боковым стеклом так, что она могла того и гляди отломиться, второй держал в руках что-то вроде кружки с кофе и пялился на меня, раскрыв рот, как на привидение. Больше ничего. Он таращился, пока я не проплёлся мимо, а что он сделал потом, ускользнуло от меня, потому что я перестал обращать на них внимание.
Я не ожидал, что будет ещё хуже, но на пешеходной аллее я вдруг почувствовал, что в любой момент могу рухнуть и тогда больше уже не в состоянии буду подняться. Тот Иисус на распятии всё ещё висел на кресте и тоже страдал, только он был сделан из дерева и ярко раскрашен, а я состоял из плоти и железа и вонял овечьим навозом. Я не рухнул. Я протащился, тяжело дыша, мимо и не рухнул. Вот и транспортный круг, вот и моя улица. Я был первым из двух поколений Фицджеральдов, кто возвращался на то место, которое он собирался покинуть навсегда.
В доме Бренниганов светилось окно. Тёплый, жёлтый свет падал из окна, которое я никогда раньше не видел освещенным. Я остановился напротив, не имея никаких намерений, во-первых, потому что мне так и так пора было отдохнуть, – теперь мне приходилось делать это чуть ли не на каждом втором шаге, – а во-вторых, из простого, бесхитростного любопытства.
Это была гостиная или, во всяком случае, комната, которая служила Бренниганам гостиной в их более счастливые времена. Теперь это была комната больного. Там лежал муж библиотекарши, опираясь спиной на немыслимое сооружение из подушек и тюфяков, которые поддерживали его туловище в полулежачем состоянии, и он бессильно грёб руками, с посиневшим лицом, а жена склонилась над ним и что-то ему делала – должно быть, вентиляцию дыхательных путей. Рядом с его кроватью стоял аппарат искусственного дыхания, металлический ящик, выкрашенный в цвет слоновой кости, с толстыми чёрными гофрированными шлангами, на ящике крепились синий и белый кислородные баллоны, и время от времени миссис Бренниган приставляла к его лицу дыхательную маску, отчего он начинал хрипеть и пыхтеть, но лицо его постепенно приобретало нормальную бледность. Хотя вид у миссис Бренниган был серьёзный, вся процедура казалась хорошо сыгранной сценой, процессом, который был в этом доме вот уже много лет ежедневным развлечением.
Я наблюдал происходящее, сам пытаясь в это время отдышаться, но всё же мне приходилось не так туго, как бедной миссис Бренниган. На полке над дверью, прибитой так, что он мог хорошо её видеть, стояли три весьма жизнеподобных экземпляра из собрания его чучел: две птицы, которые оглянулись и казались по-настоящему испуганными, увидев позади себя кошку, готовую к прыжку. Я разглядывал расслабленного больного и невольно думал о том, что его жена рассказала мне неделю назад.
И с чувством ужаса, который сжал моё сердце, подобно каменной горсти, я вдруг осознал, почему меня пощадили. Почему мои преследователи удовольствовались тем, что обложили меня, отрезав пути для бегства, вместо того чтобы пристрелить меня или раскатать своим вездеходом.
«Вы самый удачный экземпляр», – как говаривал Рейли. У меня не было доказательств, разумеется, нет. Но я думаю, они пощадили меня, потому что хотят получить моё тело в невредимой целости, как великолепный экземпляр для их тайной коллекции. Я представил себе подземный музей, куда имеют доступ лишь единицы особо посвященных, вот они входят в зал Железного Человека и в раздумье останавливаются перед впечатляющим зрелищем, телом Дуэйна Фицджеральда, киборга номер 2, самого удачного экземпляра из того, увы, неудавшегося проекта. И как он хорошо сохранился! Ни пулевого отверстия, которое вывело бы его из строя. Ни деформаций, которые указывали бы на насильственную смерть. Безукоризненное тело. Раритет.
Не безумие ли это? Не знаю. Разве друзья не называют его «Хантером», то есть «Охотником», того человека, который когда-то, во время охоты с президентом, пристрелил с расстояния в сто футов гремучую змею за мгновение до того, как она укусила дочь президентского советника по безопасности? Не потому ли он стал преемником профессора Стюарта? Из благодарности? Я читал потом обширную статью об огромном поместье, где он живёт, в двадцати милях к северу от Арлингтона. В этой статье не было ни одного снимка, на котором не красовалось бы чучело какого-нибудь зверя: голова оленя с ветвистыми рогами на стене позади письменного стола, медведь гризли в вестибюле, даже белый орёл в спальне. Он любит противников, превращенных в чучела, это ясно.
Ну хорошо, может, это и безумная мысль. Может, действительно существуют лишь приказы с разных иерархических уровней, противоречащие друг другу, может, действительно все бросились сломя голову исполнять их, в то время как на ночных нескончаемых совещаниях в подземных командных бункерах пытались выработать верную линию между паранойей и легкомыслием. Может, вся эта история – просто свадьба паники и неумения.
Тем не менее я всё ещё содрогался от ужаса своей догадки, стоя перед окном Бренниганов, и мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног и я должен бежать. Ещё один взгляд на чучело кошки – и я бы, наверное, закричал.
У меня было такое чувство, что до дома я бежал бегом, хотя я определённо не мог этого сделать. Каким-то образом и ключ от дома оказался у меня в кармане, что довольно странно, пот