— Еще бы, говоришь, — а чего тут радоваться, коли вспомнить, что и я когда-то радовался вам. Сегодня мне и не верится, что я был таким же дураком.
— Что ж, это не мешает мне сегодня радоваться, отец.
— Ясно. Тебе, конечно, кажется, что ты не такой отец, как я. Ну, да ладно, не хочу тебя огорчать. Я только желаю, чтобы твой ребенок причинил тебе не больше неприятностей, чем ты причинил мне. А тогда можешь быть счастлив и доволен.
— Спасибо, отец! А теперь помаленьку побреду домой да сосну немного, мне сегодня еще много чего предстоит.
— Что же тебе предстоит? Пойдешь на службу или попросишься в отпуск?
— Моя служба… видишь ли, отец, тебе я могу это рассказать… Ирма еще ничего не знает. Загремела моя служба — меня уже три дня как уволили.
— Вот так-так! — удивился старик. — И надо же, чтобы все свалилось сразу! Ну, и как, трудно приходится? Будешь ходить отмечаться?
— Еще погляжу, как и что… Не очень-то хочется.
— Давай, я поговорю с Зофи? Может, она что придумает. До нее теперь рукой не достанешь с ее клиникой. По-моему, она там полная хозяйка.
— Лучше не надо, отец. С Зофи я никогда не мог спеться.
— Ты прав: от родственников лучше подальше. А тем более не годится мешать родство с делом. Хорошо бы ты еще сегодня к матери зашел — сказать ей. Мне это, понимаешь, не с руки, тут требуется настроение!
— Посмотрим, отец! Может, придется отложить до завтра. — Гейнц колебался, он предпочел бы не спрашивать отца, но потом все же решился. — Ты ничего не слышал за последнее время об Эрихе?
Старик медленно повернул к нему свою большую голову.
— Об Эрихе? — спросил он с запинкой. — Ты просто так спрашиваешь или с какой целью?
— По-моему, меня из-за него так неожиданно уволили.
И Гейнц вкратце рассказал о своей недавней встрече с братом.
— Это Эрих! — кивнул старик. — Узнаю его проделки. Сразу чувствуется его рука. Нет, я о нем ничего не знаю, но встречал его разочка два на станции Цоо…
— Стало быть, и ты ничего не знаешь, — сказал Гейнц разочарованно.
— А ты не перебивай старого человека, подожди, что он тебе скажет. Так вот, встречал я его на станции Цоо — в цилиндре, с дальнозоркой трубкой и с портфелем. Часов этак около трех. Смекаешь?
— И я его встретил в цилиндре и с портфелем.
— И с дальнозоркой трубкой… — с ударением сказал старик.
— А этого я что-то не припомню.
— Все хорошо в меру, в том числе и глупость, — сказал старик неодобрительно. — А ну, какие поезда отходят от Цоо между двумя и тремя?
— Не знаю, отец, там столько всяких линий…
— Так ведь то поезда — у кого багаж, а я тебе толкую про поезда с дальнозоркой трубкой и цилиндром. Что, еще не раскумекал?
— Ах, ты вот о чем! — воскликнул сын, ошеломленный озарившей его догадкой.
— То-то же, — сказал отец с ударением. — Это я и имею в виду, что с вокзала Цоо около трех часов самая езда в Карлсхоф, Хоппегартен и Штраусберг. В свое время я немало перевез туда любителей скачек. Ну, конечно, и тотошников…
Свет, пролившийся на дела банкирского дома «Хоппе и K°» от поездок брата Эриха, сперва ослепил Гейнца, чтобы затем все прояснить… Сумасшедший, говорили про него в конторе… Пожалуй — если одержимый способен сойти с ума! Холодный до мозга костей, без совести и без сердца, если его дело — игра на бегах, то что для него составляют лишних десять — двадцать процентов с капитала! Экие негодяи — вот что они творят с деньгами маленьких людей!
— Сошлось, отец, в самую точку! — воскликнул он и поспешил к двери. — Мне надо поскорей…
— Куда ты спешишь? Ведь только пять часов.
— Завтра утром, отец, вернее, сегодня утром надо спасти для вкладчиков то, что еще можно спасти. Хоппе — отъявленный мошенник, сам-то он на скачки не ездит, боится, как бы его там не увидели! Экая свинья! Эти несчастные гроши…
— Знаешь, — сказал старик, — эти гроши принадлежат тем, кто не прочь нажить на них пятьдесят процентов. Нашел кому сочувствовать!
— Но ведь это же сплошное надувательство — насчет нефти в Люнебургской степи!
— Присядь-ка лучше, Гейнц! Чего ты на стену лезешь? Ведь они тебя выгнали, какое тебе дело до этой петрушки?
— Как же так, отец? Ведь надо же…
— Да чего ты ершишься? Тебе-то что? Думаешь — право, закон, и именно ты должен за них постоять? Да пусть они сами копаются в своем навозе, на то у них и полиция, и суд, и прокуратура, — в конце концов, это их дело! Ты-то чего разошелся?
— Нет, отец, — сказал Гейнц. — Никуда это не годится! Ты раньше так не рассуждал.
Старик помолчал минутку.
— Ты, видно, чертовски зол на Эриха? Это из-за того, что тебя попросили со службы, ты так на него взъелся?
— Я совсем не… — начал было Гейнц. Он хотел сказать: «зол на Эриха», но одумался и не сказал. Это было бы неправдой. Он был страшно зол на Эриха. Он ненавидел Эриха. И не только из-за той, давнишней истории. Он чувствовал, что Эрих — это зло. Он знал: Эрих любит зло, он делает зло ради зла — но не может быть никакого движенья вперед, если такие Эрихи будут творить все, что им вздумается… Нет…
— Нет, отец, я не потому хочу заявить, чтобы с ним поквитаться. Совсем нет. Я не мести ищу. Я только хочу, чтобы прекратился этот обман.
— Ладно, — сказал старик Хакендаль. — Заяви, но сперва предупреди Эриха. С нас достаточно того, что было с Эвой.
— Невозможно, отец! Если я предупрежу Эриха, он немедленно даст знать тому. А тогда от взносов и помину не останется.
— Сделай это в последнюю минуту. У него не будет времени…
— Не могу, отец! Не могу и не должен!
— Сделай это, Гейнц! Ну не все ли тебе равно? Ведь то, что было раньше — честность, порядочность, — все это сгинуло, одно слово — капут. Пусть их бесятся, думаю я часто. Мы уже ничего хорошего не дождемся, Гейнц. Пусть он удирает, Эрих.
— Все еще переменится, отец!..
— Да каким же образом? И откуда? Все идет к чертям собачьим! А уж с меня, Малыш, я считаю, хватит! Как она тогда стояла на этой ихней подсудимой скамье — я это про Эву, — а на меня и не посмотрит, а только на того мерзавца, и мне предлагают рассказать судье, какая моя девочка была в детстве, и он при всех меня допытывает, случалось ли ей воровать, и с каких у нее пор пошли дела с мужчинами, — и много ли она врала, а я себе говорю, это ведь дочь моя, а она на меня и не взглянет… И это — мое приношение немецкому народу!.. Нет, Гейнц, еще раз то же самое, да еще с Эрихом?.. Нет, мой мальчик, на это меня не станет! Этого мы не выдержим — ни я, ни мать…
— До свидания, отец, — сказал Гейнц, помолчав минуту. — Я сделаю, как ты хочешь. Хоть это, конечно, неправильно…
— Бог с тобой, Гейнц, и ты еще берешься судить, что в нашей жизни правильно…
Нет, это неправильно! Гейнц был в этом абсолютно убежден. Все утро он проторчал в полицейском отделении в Главном Управлении на Александерплац, он видел брюзгливые мины чиновников, видел нерешительность. На их лицах явственно читалось подозрение: месть уволенного служащего…
В Берлине царил хаос, здесь среди бела дня совершались вопиющие преступления; полицейские чиновники сбились с ног, к тому же у них накипел протест — как часто при поимке преступников они натыкались на помехи в виде политических соображений, кумовства и блата. Были банкирские дома посолиднее, чем какая-то лавочка «Хоппе и K°», были важные господа, носившие громкие имена Барматов и Кутискеров… Господа, по чьей милости не один полицейский чиновник слетел с места…
Нет, им отнюдь не улыбалось предпринять какие-то шаги по заявлению уволенного служащего. Ну, конечно, они будут наблюдать, приглядываться, наводить справки… Адрес они записали…
— Этак вы их упустите, — настаивал молодой человек. — А куда бы мне еще обратиться?
— Экий вы порох! — смеялись они. — Ну, ладно, пойдемте, раз уж вам так не терпится.
И они провели его в берлогу более важного зверя, известного бульдога, державшего в страхе преступный мир. Передали докладывающему секретарю протокол дознания, а сами удалились.
— Надоест ему ждать, — толковали они между собой.
Но Гейнц Хакендаль сидел и ждал, не замечая, как уходит время.
Ибо он думал о своем брате Эрихе, и это разжигало его упрямство. Внезапно он осознал, что ненавидит брата, как никого на свете.
Но за брата встал горой отец, старик, мало радости видевший от своих детей. Нетрудно было понять, почему он встал на защиту сына. Труднее было понять сына, да он и сам себя не понимал. Вот он сидит здесь, сидит из-за брата, но едва ему удастся напустить на него полицию, как он тут же побежит к телефону предупредить того же брата. (Он уже и телефон записал, вот он, в кармане.) Предупредить отнюдь не потому, что он верит, будто брат способен исправиться, нет, просто так, из малодушной жалости — ведь он твердо убежден, что Эрих и дальше будет творить зло…
Ему предстояло принять решение, — вопрос заключался в том, хватит ли у него мужества наступить себе на сердце, действовать, ни с чем не считаясь, по велению совести. Никто его не принуждает, но никто и не окажет ему ни малейшей помощи. Он предоставлен самому себе. Ах, будь это какой-нибудь безразличный ему человек, да тот же Хоппе, — и надо же случиться, чтобы тут замешан был его родной брат. И ему вспомнилось, каким Эрих был умным, способным мальчиком и как он, Гейнц, когда-то восхищался им и любил его…
Должно быть, думал он, так безмерно ненавидишь только то, что когда-то безмерно любил!
И снова мелькает мысль: а не лучше ли убежать от решения? Оснований у него достаточно — Ирма, уж верно, заждалась!
А вот и его черед идти к советнику уголовной палаты, — теперь он уж не убежит, эту возможность он упустил, но остается еще одна возможность — промолчать о брате (а потом ему позвонить).
— Ну-с, — сказал багроволицый толстяк, ознакомившись с кратким протоколом. — А теперь расскажите мне это своими словами…
Гейнц рассказал ему все, что было занесено в протокол, и больше ни слова.