— они принадлежат отечеству.
Они прошли дальше по Франкфуртер-аллее — дома стояли все реже, а там потянулись сады и огороды. И вот уже перед ними первое настоящее поле — рожь.
— Погляди, Малыш, рожь, ее начали косить, да так и бросили. А ведь она в самой поре. Верно, тоже война помешала. Кто же теперь соберет урожай?
Он оглядел раскинувшиеся нивы, повсюду было тихо и пустынно. Никто не работал, и только по шоссейным дорогам торопливо шагали и ехали люди.
— Скоро, Малыш, настанет время, про какое я нынче толковал Рабаузе: женщины возьмутся за мужские дела.
— Значит, и мать?
— Да и мать, разумеется.
— Полно тебе, отец…
— А что же мать, — нужно будет, и она справится. Я сегодня же после обеда пойду запишусь добровольцем.
— Ты уже стар, отец! И сердце у тебя никуда.
— Сердце у меня в порядке!
— Ну что ты, отец! Ты иногда синий-синий делаешься.
— Ладно! Явлюсь, и меня наверняка возьмут. Вот увидишь!
— Но…
— Я говорю — возьмут. А ты знай помалкивай!
— Тогда и меня возьмут!
— Сказано — помалкивай!
Некоторое время они шли молча, потом свернули на проселок; перед ними лежала высокая железнодорожная насыпь.
— Что это за дорога, отец?
— В Штраусберг, Малыш! А там и дальше на восток, на Познань и, стало быть, на Россию.
— А вот и поезд, отец!
— Вижу…
Из Берлина, влекомый двумя паровозами, шел состав— преимущественно вагоны для скота — с открытыми дверями. Из вагонов выглядывали лошадиные головы, в дверях стояли солдаты в защитной форме, а на открытых платформах, к восторгу Малыша, выстроились пушки. То был первый поезд, уходивший на фронт у них на глазах, и отец с Малышом были одинаково взволнованы.
— Отец, отец, они едут на войну! Против русских! Урра! — кричал Малыш. — Взгрейте их как следует!
Солдаты смеялись и махали им в ответ. И Хакендаль кричал ура и махал солдатам. Вагон за вагоном…
— Сорок один, сорок два… — считал Малыш. — А это что было, отец? Черная штука с трубой? Такая потешная… Она поди тоже стреляет?
— Это — полевая кухня, Гейнц! По-солдатски — гуляшная пушка. Стреляет обедами.
— Сорок четыре, сорок пять, — с увлечением считал Гейнц. — Сорок семь вагонов, отец, не считая тендера.
— Малыш! — окликнул Хакендаль шепотом.
— Что, отец?
— Потише! Взгляни, Малыш, направо, вон туда, в кусты… Но только незаметно, чтоб не вызвать подозрение… Видишь человека в лозняке?
— Вижу!
— А теперь отведи глаза, видишь, на нас уставился. Притворись, будто башмак завязываешь. И зачем это он забрался в кусты, один? Похоже, прячется.
Малыш для виду занялся башмаком, а сам все на кусты поглядывает.
— Отец, он сунул что-то в карман — белое, вроде бумаги. может, поезд себе записал?..
— А для чего ему записывать поезд? — ворчливо отозвался Хакендаль.
— А как же? Ведь это же солдаты, лошади, пушки! А вдруг он — шпион, отец?
— Спокойнее, сынок, главное, без крику. Опять на нас пялится. Что это он все сюда поглядывает? Какое ему до нас дело!
— Его, должно быть, совесть грызет! Похоже, он и есть шпион!
— Давай спокойно рассудим. Что бы ему делать и таком глухом месте? Ведь если б мы случайно тут не оказались…
— Отец, отец, а сейчас он свистит!.. Нет ли у него поблизости сообщников?
— Что ж, и это возможно!
— Давай, отец, подойдем и спросим, что он здесь потерял. Если побоится смотреть нам в глаза, мы его сразу же арестуем.
— А как это мы его арестуем? Возьмет да убежит!
— Я небось шибче бегаю!
— Одному тебе не справиться. А мне его не догнать — из-за сердца…
— Вот видишь, отец, я и говорю — у тебя сердце!
— Потише! Он, должно быть, заметил, что мы следим, и хочет смыться. Пошли за ним!
— Пошли, отец!
— Не так быстро, Малыш! Никогда не следует пороть горячку. Пусть думает, что мы гуляем. А то учует погоню…
— Выходит на шоссе!
— Ну, ясно. Хочет в толпе затеряться.
— Ничего, мы его догоним, отец!
— Опять на нас обернулся. Поди коленки дрожат от страха!
Отец и сын оба загорелись — молодость и старость равно пылали огнем. Оба неотступно следовали за подозрительным субъектом и так старались себя не выдать, что это бросилось бы в глаза даже бесхитростному наблюдателю. Они показывали друг другу жаворонка в небесной синеве, а сами глаз не сводили с того субъекта. Когда он замедлял шаг, они останавливались. Малыш рвал цветы, а отец напевал себе под нос «Глория, Виктория!». Потом шли дальше, но и субъект, тем временем на них оглянувшийся, прибавлял шагу…
— Уматывает, отец!
— Ничего, таким-то аллюром и я за ним поспею! Но Хакендаль уже задыхался. И не только сердце, не только жара, главнее — волнение. Подумать только: шпион! Шоссе было уже совсем рядом, и на нем полно народу…
— Ничего, остановим велосипедиста, — утешал он сына. — Велосипедист его в два счета догонит…
На подходе к Франкфуртер-аллее субъект припустил вовсю. Однако, выйдя на людную улицу, он не бросился наутек, а остановил двух-трех прохожих и начал в чем-то горячо их убеждать…
— Уж не его ли шайка? — предположил Малыш.
— А вот увидим, — просипел Хакендаль. Он побагровел от натуги и с трудом переводил дыхание.
Обступив беглеца, люди молча следили за их приближением.
— Они самые! — неожиданно громко объявил субъект, давеча прятавшийся в кустах.
Когда Хакендаль вышел на Франкфуртер-аллее, прохожие во главе с субъектом тесно окружили его с сыном и грозно на них уставились.
— Господа! — воскликнул Хакендаль. — Этот субъект…
— Послушайте, вы, — обратился к нему субъект, молодой человек геморроидального вида. — Что вы сейчас делали у железной дороги?
— Этот субъект, — продолжал Хакендаль, указывая пальцем, — прятался в кустах и что-то записывал, когда проходил воинский эшелон.
— Это я-то? — вскричал субъект. — Какое бесстыдство! Вот уж — с больной головы на здоровую! Да я своими ушами слышал, как ваш сопляк вагоны считал, вы, гнусный шпион, вы!
— Это вы шпион! — заорал Хакендаль, еще больше наливаясь кровью. — Мой парнишка видел, как вы что-то белое совали в карман!
— А вы… — взвизгнул субъект. — Кто прикидывался, будто рвет цветы? Похоже это на вас — цветы рвать! Да вы уже покраснели, как индюк, — от нечистой совести!
Остальные с недоумением слушали эти обвинения, становившиеся все более серьезными. В нерешимости глядели они на обоих противников и недоуменно переглядывались.
— А может, оба шпионы? — предположил кто-то. — Да только случайно не знают друг про друга?
— Зачем же вы сидели в кустах? — обратился к бледнолицему бородач солидного вида. — Это и в самом деле звучит подозрительно!
— Я удовлетворял естественную нужду, — с достоинством отвечал бледнолицый.
— Он что-то белое сунул в карман, — не успокаивался Хакендаль.
— Туалетную бумагу! — отпарировал бледнолицый. — Она у меня всегда с собой, на всякий случай.
И он вытащил ее и показал.
— А зачем, ваш парнишка считал вагоны? — осведомился солидный бородач. — Это в самом деле звучит подозрительно!
— Просто так! — отрезал Хакендаль. — Мальчишки всегда все считают.
— Это не объяснение, — решил бородач. — А нуте-ка, пошли, на Франкфуртер-аллее наверняка найдется шуцман.
— Я могу удостоверить свою личность, — заявил Хакендаль. — У меня тут все бумаги. — И он похлопал себя по карману. — Я отводил лошадей на осмотр. Я — Хакендаль, владелец извозчичьего двора.
— Нуте-ка поглядим! — И бородач просмотрел бумаги. — Порядок! Прошу прощения, господин Хакендаль!
— Ничего, ничего… А как же этот негодяй?
— Пожалуйста, и я могу предъявить документы. Я иду на освидетельствование. Разрешите представиться: учитель Крюгер!
Кое-кто рассмеялся, другие недовольно ворчали.
— Прошу прощенья и у вас, господин Крюгер! Так вы, значит, оба не шпионы? Подайте же друг другу руки…
— Господин Хакендаль, мне очень жаль…
— Господни Крюгер, вы только исполнили свой долг…
— Идемте вместе!
Так они и сделали — предовольные и в приподнятом настроении. Только Гейнц шагал на отшибе, насупившись: он не мог примириться с мыслью, что человек этот не шпион.
Когда Хакендаль с Малышом вернулись домой, их ждала записка, всего несколько слов: «Сегодня в два выступаем. С Ангальтского вокзала. Отто».
Мать с неожиданным проворством ковыляла взад и вперед. Она сама накрывала на стол, чего давно не делала, — лишь бы ускорить сборы. На кухне хозяйничала Эва.
Уже садились за стол, когда явился Эрих. Он все утро мотался из казармы в казарму, часами ждал приема и повсюду натыкался на отказ: «Мы уже набрали людей. Нас осаждают тысячи желающих. Приходите месяца через два-три, там видно будет».
— Вот и отлично. Успеешь сдать экзамены для ускоренного выпуска.
Но этого-то Эриху и не хотелось, он предпочел бы не возвращаться в школу. Недели, проведенные у адвоката, сильно его изменили — он считал себя взрослым. Ему уже казалось невозможным снова сесть за парту.
— Нет, нет, я от одного парня слышал — в Лихтерфельдском кадетском корпусе формируют запасной батальон. Наведаюсь туда завтра пораньше.
— Да не торопись же, Эрих! — возмолилась мать. — Через три месяца война поди кончится. Как бы еще с Отто чего не приключилось!
Фраза не сказать чтоб складная, но все поняли. Эрих запел бравурную песенку:
Что слезы льешь напрасно —
И пуля не опасна.
— О таких вещах, мать, и думать не моги! — сурово оборвал ее Хакендаль. — Солдату с такими мыслями негоже идти в сражение.
— Сегодня, часов в десять, караулю я у окна, — заныла мать, — гляжу, а вместо тридцати двух пять лошадей ведут, и Сивка так-то жалостно свесила голову— чуть не до самых колен. Тут мне в голову и ударило: если столько осталось от наших лошадей, что же останется от моего сыночка?