И в это самое мгновение, точно услышав зов брата, Эрих повернулся к нему и закричал:
— Ну как, Малыш, нравится? Правда, красиво? Разве мы наобещали тебе слишком много?
И он с насмешкой, торжествуя, смотрит на брата.
Гейнц встает, он хочет ответить Эриху — нет, хочет убежать, но не в силах глаз оторвать от той, что медленно, о, так медленно к нему подходит…
«Нет, бежать отсюда… Прочь… Я…»
— Малыш, — чуть слышно говорит Тинетта и кладет ему руку на плечо.
И под этим легчайшим прикосновением он подламывается, будто его сразил кулак, кулак судьбы. Он падает перед ней на колени, ее рука играет его волосами, ее нагое тело перед ним. И он прижимается к нему головой, он стонет от вожделения и отчаяния, он упивается запахом жизни и тлена…
И слышит смех…
Не скрипка ли смеется? Но разве может скрипка смеяться над человеком?
Повсюду зажглись огни, холл ярко освещен — Гейнц Хакендаль, семнадцати лет, пал на колени перед французской шлюхой и целует ее нагое тело, точно это святая дароносица! А в дверях стоит его брат и проклятая плясунья и смеются над ним, высмеивают его муки, его невинность, всю его жизнь!
— Чудесно, Тинетта! — кричит Эрих. — Да он у тебя совсем ручной! Пусть тебе ноги целует, до чего же мне хочется поглядеть, как он будет тебе ножки лизать…
Тинетта только слабо вскрикнула, когда внезапный толчок свалил ее навзничь. А Гейнц уже бросился к брату и так налетел на него, что оба рухнули на пол. Но младший держит старшего в железных тисках, удар за ударом разит его потасканное, красивое, бесстыжее лицо…
И, вымещая свой гнев, Гейнц чувствует, что так можно избивать только брата, ненавидеть брата и что бьет он его за то, что ненавидит в себе самом: за свою собственную бесхарактерность, за свое собственное стремление к легкой жизни, за свою собственную трусость…
Он в каком-то душном угаре, этими побоями он хотел бы убить все прошлое, сбить с себя налипшую грязь — так ударами очищают серебро… Он почти не чувствует, как дергают и тащат его обе женщины… И лишь когда угар проходит, встает… и, ни на кого не глядя, ни разу не обернувшись, уходит из холла…
Не спеша натягивает он в прихожей свое пальто, щегольское, сшитое на деньги брата первоклассным портным пальто. Он поправляет галстук и надевает шляпу. Из зеркала смотрит на него бледное лицо с остановившимся взглядом. Он хочет улыбнуться, но улыбка не дается ему.
Он нашаривает рукой выключатель. Свет гаснет, а с ним и бледное лицо в зеркале. Затем снимает цепочку, отпирает дверь и выходит на морозный стылый январский воздух.
Выйдя на улицу, Гейнц в последний раз останавливается. Еще раз оглядывается на дом. Вот оно стоит, освещенное тут и там, величественное здание благородных пропорций, оно производит впечатление сдержанного, неброского богатства…
Здесь он был гостем много недель, мучительных недель. Гостем?.. Нет, пленником! С уверенностью говорит он себе, что никогда больше сюда не вернется. Куда бы ни завела его жизнь, вряд ли его снова потянет в кварталы богачей, на сытое, распутное житье… Побег свершился изнутри, пленник сам вышел на свободу. Из прихотей своих господ раб сковал оружие, разбившее его цепи.
Еще раз оглянулся он на виллу и пошел. Пошел свободный.
Сбор оружия пришлось отменить — эту задачу профессор Дегенер уже не мог поручить своему воротившемуся ученику.
— Нет, с этим кончено, — сказал он со слабой улыбкой. — Опять вы не в курсе, Хакендаль. Вы были в длительном отъезде, не правда ли? Все оружие должно быть сдано, самовольное хранение оружия карается тюрьмой до пяти лет или денежным штрафом до ста тысяч марок. У меня, разумеется, нет ста тысяч марок.
— И вы сдали оружие властям?
Профессор опять улыбнулся. Он разглядывал свои белые руки с тонкими пальцами и сеткой голубоватых жилок.
— Оружия больше нет, Хакендаль, — сказал он мягко. — Как сообщают мне ваши товарищи, оружие исчезло во всем Берлине, — очевидно, сдано властям, как и предписано указом. Нет, я бы к тому же считал правильным, чтобы вы, воротясь из далекого путешествия, немного занялись предстоящими экзаменами. Через две недели начнутся письменные испытания…
Гейнц сделал досадливый жест.
— Мне нужна настоящая работа, господин профессор! Что-нибудь такое, во что можно уйти с головой. У меня на душе так пусто…
— Ну, ничего, ничего! Это в порядке вещей, бывает со всяким, вернувшимся из далеких стран. В работу не сразу втягиваешься, говорят в таких случаях. А все же скромный, упорный труд в поте лица совсем не повредил бы некоему Хакендалю. В известных кругах приходится слышать не самые лестные отзывы о небезызвестном вам ученике.
— Поймите же меня, господин профессор, — не сдавался Гейнц, — мне необходима настоящая задача, которая может поглотить человека…
Профессор Дегенер неторопливо кивнул.
— Да-да! Разумеется! Понимаю! Но дело в том, что я не вижу для вас такой задачи. То же самое говорили мне ваши товарищи, когда мы перестали собирать оружие. Единственное, что я могу вам посоветовать: повремените! Наберитесь терпения!
— Но… — не сдавался Гейнц Хакендаль.
— Совершенно верно! — перебил его учитель. — Молодость не хочет ждать. Ей не хватает терпения. Она еще ничего не посеяла, а уже берется жать. Ну что ж, старшеклассник Хакендаль, ваша ближайшая задача — заработать отличный аттестат зрелости!
— Аттестат мне ни к чему. У отца нет средств послать меня учиться дальше.
— Дуралей! — сказал профессор ласково. — Отличный аттестат вам нужен для себя, а не для дальнейшей учебы. Для себя, чтобы доказать себе, что вы способны чего-то добиться. Скажите, мой милый ученик, вы уже что-нибудь свершили в своей жизни?
— Ровно ничего! — покаянно ответил Гейнц.
— Эх вы, дуралей в квадрате! — продолжал издеваться профессор. — За это мы у вас вычтем пять очков, ученик Хакендаль! Вы учились, а следовательно, ничего не могли свершить. Но сейчас вам предстоит драться за аттестат, это — ваша первая задача, ученик Хакендаль! И вы должны выполнить ее с блеском! Я…
— Но я… — не удержался Гейнц.
— Молчать! — загремел учитель. — Какой это гонимый эриниями первоклассник осмеливается прерывать красноречивые излияния своего учителя? Клянусь, — продолжал он так же выспренне, — что и я, невзирая на ваши успехи в области мертвых языков, закачу вам двойку по латыни и греческому, если вы окажетесь менее подкованным в других предметах. — Он насмешливо улыбнулся. — Мы вас провалим с барабанным боем, Хакендаль!
Такая решимость не могла не произвести впечатления на ученика Хакендаля. Перед ним явственно обозначились кое-какие изъяны в его школьной подготовке — изъяны, небезызвестные, конечно, и педагогам.
— Если я засыплюсь на экзаменах, — сказал он с присущим ему апломбом, — точка! У отца нет средств держать меня в гимназии лишний год.
— Тем необходимее сделать максимальное усилие, — сухо возразил профессор. — Вряд ли вам улыбается разбиться о первый же подводный камень на вашем жизненном пути, если только это ваше первое крушение…
Профессор Дегенер замолчал. Человек, всегда охотно называвший вещи своими именами, он считал для себя недостойным из ложной щепетильности щадить раны действительно поистаскавшегося ученика Хакендаля. О том, что раны эти были получены не в слишком благородных битвах, говорила одутловатая бледность и косые взгляды юноши. Профессору Дегенеру были понятны ошибки молодости, но сентиментальности в нем не было ни капли.
Однако он и тут сумел соблюсти меру и не стал наслаждаться замешательством изобличенного ученика, а, выдержав минутную паузу, продолжал уже в ином, подбадривающем, тоне:
— Итак, задача первая — аттестат. Из ваших собственных слов вытекает и вторая задача: вам надо подумать о ваших родителях. Вы, голубчик, молоды и здоровы, вы получили недурное образование. Вы попросту без громких слов пойдете работать и на собственном опыте убедитесь, с каким трудом достаются деньги, в которых ваш отец в течение семнадцати лет вам не отказывал…
Гейнц Хакендаль молчал. Ему грезились жертвы и подвиги, деятельность, исполненная героизма… А тут ему трезво говорят: сдавай экзамены и научись зарабатывать деньги. Какая проза, какое жестокое разочарование!
— Мои задачи вам, кажется, не по душе? — спросил профессор. — Мой милый Хакендаль, я предвижу наступление еще худших времен, чем те, что у нас за плечами. Каждому придется в своем собственном узком мирке позаботиться о порядке и опрятности. Боюсь, что в задачах у нас недостатка не будет, хватило бы сил их выполнить. Я не знаю ваших личных обстоятельств, Хакендаль, но не исключено, что и перед вами, даже в тесном семейном кругу, встанет ряд задач, могущих вполне удовлетворить молодого человека, жаждущего деятельности…
И учитель выжидающе умолк. Но Гейнц все еще не сдавался, ведь он мечтал о большем…
— Хакендаль! — воскликнул профессор. — Будьте же честны с самим собой! Я вижу по вашему лицу, что таких задач у вас хоть отбавляй. Но они для вас слишком мизерны. Вам хочется сотворить что-то в общенациональном масштабе, но не думаете ли вы, что такие задачи вам еще просто не по плечу?! А тем более сейчас, в наше сложное время! Кроме того, вспомните — может ли быть тело здоровым, если больны его клетки? Оздоровите сперва собственную клетку, а там будет видно… — И он протянул Гейнцу руку через стол.
— С этого дня я рассчитываю на ваше ежедневное посещение гимназии. А также на ваше активное участие в занятиях. Мы еще поговорим — после получения вами аттестата. После получения аттестата — понятно?!
Итак, Гейнц Хакендаль опять посещает школу. Он уезжал в далекие края, он дышал воздухом, насыщенным миазмами, но наконец нашел в себе силы вырваться из трясины и снова, вместе с другими учениками, посещает школу…
Сначала это было нелегко, так же, как после далемского изобилия нелегко было привыкать к скудному столу на Вексштрассе. Но как тело его перестроилось за несколько дней, так и дух быстро окреп и Гейнц взялся за выполнение очередной своей задачи, — вместо того, чтобы разбираться в капризах взбалмошной женщины. Порой, во время перемен, когда все сидели за партами и под дробный перестук столешниц беседовали на своем излюбленном, напыщенно-шутовском жаргоне — причем, доставалось и немецкому языку, и бицепсам соседей, — в нем оживали воспоминания: он видел себя светским денди на низеньком табурете в мастерской французской модистки, вникающим в тайны туалета хорошенькой женщины…