— Хакендаль, на допрос!
Остальных не беспокоили и по три дня: ни один следователь ими не интересовался. Эвой Хакендаль интересовались беспрестанно.
Все то, что очень хорошо, или очень плохо, уже этим импонирует глупцу! Эва импонировала своим товаркам по камере.
— Видать, натворила она делов, — говорили они друг другу. — А поглядеть — смирная, ничего такого не подумаешь.
— Ну и что ж, что смирная, еловая твоя башка! Смирные — они и есть самые вредные. Я когда-то видела отравительницу — ну, вылитая моя бабушка!..
— Знать твоя бабушка в тебя удалась, а тогда чему же удивляться.
Эва ходила взад-вперед, уважение товарок она воспринимала так же, как свое заточение: словно что-то внешнее, далекое, не имеющее к ней отношения. В душе она продолжала жить тем, чем жила все эти годы в одной комнате с Эйгеном Бастом, когда для нее ничто не существовало, кроме слепого. Эва сказала Гейнцу правду: все эти последние годы она почти не выходила из дому. Эйген держал ее, как узницу, взаперти. Эйген сделался профессиональным слепцом-попрошайкой, кроме того, он брал заказы на плетеные стулья. Заказы эти выполняла Эва, Эйгену же это давало возможность проникать в чужие квартиры и нащупывать подходящие операции для своих дружков — взломщиков. Бедный слепец с мальчишкой-поводырем ни в ком не вызывал подозрений, — да, Эйген Баст был хитрюга!
Так она и жила день за днем все эти бесконечные однообразные годы. Это были уже, разумеется, не такие страшные годы, как первые, когда она только привыкала к своему рабству и все еще помышляла о бегстве и свободе.
Однако все это дело прошлое, ни для чего подобного у нее уже не оставалось сил. Чувства в ней притупились, и она принимала все как должное. Бил он ее — ну что ж, она плакала. Таскал за волосы (что было особенно больно, куда больнее, чем побои) — она кричала на крик, и в конце концов он переставал ее бить, переставал и драть за волосы.
Но именно ее тупое безразличие снова и снова выводило из себя Эйгена Баста. Уж кто-кто, а он был изобретательный мужчина. Сущий гений по части измышления всевозможных пыток и издевательств. А ей хоть бы что! Ничего на нее не действовало. Он давно бы выгнал эту постылую клячу, если б она не была ему так полезна. Ведь и сам Эйген Баст был уже не первой молодости. С тех пор как он ослеп и не мог больше рыскать по городу, Эйген обленился и отяжелел. Он стал ценить порядок, чистоту в доме, хороший стол. Обо всем этом заботилась Эва, а стоила она ему гроши, только что съест и выпьет. На нее можно было положиться: скрытная, слова лишнего не скажет. Безропотная, безгласная, более слепая, чем сам слепец, она была его смиренной соучастницей.
Эйген Баст не мог больше выходить на грабежи и выгонять девиц на панель, и это его бесило, но вскоре он понял, что подстрекать исподтишка не в пример выгоднее, чем самому таскать каштаны из огня. Слепец нащупывал для своей братвы выгодные делишки и требовал за это большую часть поживы. Он был укрывателем краденого, а потом стал ссужать деньгами воров, постоянно терпевших в них недостаток. Баст всегда был при деньгах, имелся у него и счет в банке, и сейф, где он держал наличность в самой что ни на есть твердой валюте…
Итак, Эйген Баст стал большим человеком, но он и на этом не остановился. Когда однажды его «молодцы», вместо ожидаемых ценных бумаг, принесли ему пачку писем, он, разумеется, сорвал на них зло за столь непростительную оплошность и в наказание урезал их долю. Но как-то, чтобы убить время, он приказал Эве прочитать ему эти письма. Баст лежал на кровати и предавался пищеварению, а Эва, став голыми коленками на щетку рядом с его кроватью, читала ему вслух. Так наслаждался он от всей души…
До этого Эйген Баст весьма слабо представлял себе, как пишутся письма и откуда у людей берется чем заполнить от четырех до восьми страниц почтовой бумаги. Но корова была бестолкова, да поумнела, как старость приспела. Эйген убедился, что весьма поучительно знать, как некая она «доводит» некоего его на четырех густо исписанных страничках.
Сначала шли обычные клятвенные уверения в любви и сетования на разлуку. Но уже со второй страницы она пускалась в такие нескромные воспоминания, полные задорных намеков и непристойностей, что на него это должно было подействовать безотказно. И даже Эйгена Баста, хоть он ее и в глаза не видал, от этих любовных экивоков вчуже бросало в жар!
Он, разумеется, заставил Эву читать, пока она не свалилась со своей щетки. А потом большую часть ночи лежал молча, курил и напряженно размышлял. Это было поучительное чтение — слов нет, но, пораскинув мозгами, Эйген Баст пришел к выводу, что из таких писем можно извлечь и кое-что посущественней…
В том доме Эйген получил заказ на очень дорогие стулья английской работы, и плетение к ним полагалось особое — из камыша бронзового цвета, камыш должен был поставить сам Эйген. Хозяин дома, человек легкомысленный, вообразил, что слепой — он и есть слепой, и самым беспечным образом достал из тайника за обоями деньги на аванс для покупки камыша, Но если слепой не видит, то тем лучше он слышит, и хозяин был бы крайне удивлен, если б Эйген с точностью до десяти сантиметров описал ему, где находится его тайник.
Заказчик, если судить по стульям и сейфу, был человек состоятельный и к тому же семейный — жена, дети, да и корреспондентка его, судя по письмам, была женщина состоятельная и семейная…
Для бедного слепца это оказалось золотым дном — делом, которое само о себе заботилось: ребята притаскивали ему письма, не догадываясь об их ценности (как ни странно, чуть ли не в каждом третьем сейфе хранилась подобная переписка), Эва писала первые осторожные предупреждения, а бедный слепой попрошайка изображал посыльного, ни во что не посвященного посыльного («Мне приказали взять у вас пакетик для господина Земана, — ну, вы знаете!»)
Вот когда Эйген Баст расцвел вовсю! Впрочем, он уже давно не звался Эйген Баст, теперь это был Вальтер Шмидт или Герман Шульце, снабженный безукоризненными бумагами, в коих удостоверялось, что он — инвалид войны, живущий на ренту с капитала, все в лучшем виде, честь имею, господин обер- вахмистр! Да, он расцвел, он упивался своей злобой; в кромешной тьме, в которой Эйген пребывал день и ночь, он мог подолгу размышлять о письмах, о своих вымогательских письмах, и о том, как он может и как станет мучить этих женщин и мужчин, не давая им покоя, как он добудет кучу денег из их распутной корреспонденции, кучу денег — с помощью угроз, и просьб, и обмана… из кромешной тьмы…
Никогда он уже не заполучит такую помощницу, как Эва. Без вопросов, без жалоб, без прекословья делает она все, что ни повели. Никогда она его не предаст, она до такой степени его раба, что в мгновение ока, не поморщившись, выполняет любое его приказание. За все эти годы она ни на минуту не вышла из повиновения; не было человека, которому она бы на него пожаловалась (уходя, он тщательно запирал все двери), и голова ее была занята им одним! Рядом или вдали, он никогда не выходил у нее из головы, как и урок, который он вот уже три года не уставал твердить ей изо дня в день, на все лады, будь то упреки, жалобы, насмешки или угрозы, — что это она его погубила, сделала калекой, безобразным слепцом. И что ей должно искупить то, чего она никогда искупить не сможет…
Даже самый пройдошливый вор может в один прекрасный день попасться! Как бы хитро он все ни рассчитал, как бы осмотрительно ни вел себя, — у жизни свой расчет, и она всегда настигнет тебя из-за угла. Попался, натурально, и Эйген Баст, и попался тогда, когда против него не было ни малейшего подозрения, попался, хотя полиция и не догадывалась о его делишках, попался, хоть ни одно из его многочисленных тяжких преступлений не дало к тому повода, попался, как кур во щи, наперекор всем расчетам. Сама жизнь вывела его на чистую воду, а все из-за пустяка, из-за смены квартиры.
И не то чтобы сами Басты сменили квартиру, нет, их домохозяин выиграл наконец тяжбу против своего квартиросъемщика Дэрнбрака, злостного неплательщика. Благотворительная касса предоставила Дэрнбракам какое-то барачное помещение, и бывшая их квартира освободилась.
Эйген Баст понятия об этом не имел. Он не знал своего домохозяина, не знал и Дэрнбраков, не познакомился он и с новым съемщиком, неким Кверкулейтом. А между тем именно Кверкулейт и стал виновником его провала…
Баст квартировал в восточной части города, в огромном доходном доме, где сдавалась чуть ли не тысяча квартир. Именно в таком человеческом муравейнике чувствовал себя хорошо Эйген Баст. Здесь он тонул, исчезал, не привлекал к себе внимания. Обыкновенный слепой попрошайка — кое-кто в доме видел его стоящим на Фридрих-штрассе, мальчишка приводил его и уводил. Говорили, что с ним живет какая-то женщина, но никто никогда ее не встречал, должно быть, такая же уродина, как и он!
Мелькнул, потонул, смешался с другими, — в этом доме случалось столько трагедий, рожали детей, а потом били их смертным боем, у женщин были свои горести — сегодня этот напился, завтра тот слег. Да, дом был не из приятных (разве что для Эйгена Баста!) — в нем ютилась одна беднота, и еще в такое злосчастное время. Молодая чета Кверкулейтов предпочла бы поселиться в более приличном доме, но в эту пору в Берлине не было свободных квартир. Кверкулейт, молодой чиновник из жилищного управления, обеими руками ухватился за квартиру — не извольте беспокоиться, все в порядке, он давно в списках, да кто-то вовремя замолвил словечко, выбирать не приходилось!
И вот молодая чета въехала в этот перенаселенный дом. Они и в самом деле любили друг друга (и такое можно было встретить в этом диковинном, словно привидевшемся в кошмаре 1923 году!) и решили жить только для себя. Но это оказалось нелегко: дом то и дело вторгался в их жизнь; там, где Эйген Баст проходил, не проронив ни звука, ничего не замечая, фрау Кверкулейт говорила: «Ну что с тобой, бедняжка, чего ты разревелся, кто тебя обидел?»