Железный Хромец — страница 3 из 16

Глава 1Поэт и царь

О вы, которые уверовали! Будьте стойкими пред Аллахом, исповедниками по справедливости.

Пусть не навлекает на вас ненависть к людям греха до того, что вы нарушите справедливость.

Будьте справедливы, это ближе к богобоязненности, и бойтесь Аллаха, поистине Аллах сведущ в том, что вы делаете!

Коран. Сура 5. Трапеза. 11 (8)

Более трех лет прошло с тех пор, как закончилось стояние эмиров под Самаркандом в местности под названием Кан-и-Гиль. Более трех лет прошло с тех пор, как пришел конец дружбе двух властителей, дружбе необыкновенной и великолепной, вызывавшей зависть и недоумение у всех прочих властителей Мавераннахра и земель, его окружающих. Прошло более трех лет, как эмир Хуссейн выбрал местом своего постоянного пребывания родовое гнездо – Балх, город большой, богатый и живописный. Эмир Тимур остался в Самарканде. Жители города охотно признали его своим главой. После казни сербедаров они быстро пришли в обычное, невоинственное расположение духа и порой сами себе удивлялись – откуда взялось столько горячности и злости в простых ремесленниках?!

Правители других крупных городов междуречья рек Сыр и Аму молчаливо признали право безродного, по большому счету, барласского батыра командовать в Самарканде и Кеше, но он чувствовал, что это признание, да и сама власть его неполноценна и неустойчива. Стоит ему один раз оступиться, как найдутся желающие напомнить, что верховной властью в здешних землях имеют право пользоваться только представители рода чингисидова. Все же другие, будь они даже семи пядей во лбу и с десятью туменами войска, всегда останутся временщиками и узурпаторами.

Побуждаемый такими размышлениями, решил Тимур позаботиться о законности установленного им порядка. Ничего особенно необычного придумывать ему было не надо. В эти бурные времена многие сильные люди оказывались в положении, подобном тому, в котором оказался сын Тарагая, и тогда они приглашали на царствование кого-нибудь из потомков рода Чингисхана, которых имелось во всех окружающих землях во множестве. Родовитые царевичи приглашались на роль царствующих, но не правящих. Приличие, таким образом, было соблюдено, а суть дела не затронута.

Тимур решил последовать примеру своих предшественников и соседей.

Стало быть, решено было призвать чингисида, но кого именно?

Как всегда в таких случаях, Тимур решил для начала спросить совета у тех, чьей преданности доверял безраздельно. Мансур, Курбан Дарваза и Байсункар явились на зов в новый дворец эмира, который он воздвиг посреди большого чинарового сада в северной части города.

Приближенные выслушали решение своего хазрета и задумались, они знали, что Тимур не любит, когда ответы на его вопрошания выпаливаются сразу. В этом был элемент притворства, потому что у каждого из них ответ на вопрос, кого именно звать в церемониальные цари Самарканда, был готов давно. Мансур и Байсункар считали, что на этом месте лучше всего смотрелся бы Суюргатмыш; племянник хорасанского правителя Курбан Дарваза, с детских лет ненавидевший все хорасанское, вплоть до ковров, желал Адиль-хана, внука хана Синей Орды[52].

Интересно, что Тимур заранее знал о предпочтениях своих старинных соратников и считал, что обе стороны по-своему правы. Спрашивал он их, конечно, всего лишь для того, чтобы соблюсти определенный ритуал. Зачем спешить, когда спешить нет никакой необходимости. Ведь сказано: быстро – значит скучно.

Обдумав свои давным-давно принятые решения, ходатаи за Суюргатмыша и Адиль-хана начали говорить. Долго, обстоятельно и в высшей степени уважительно по отношению друг к другу. Тимур и слушал, и не слушал. Историческая традиция приписывает римлянину Гаю Юлию Цезарю умение одновременно читать, писать и разговаривать. Возможно, если бы барласский батыр, ставший мавераннахрским эмиром, научился вовремя чтению и письму, он бы смог составить конкуренцию древнему италийцу по части одновременной эксплуатации этих умений. Но и в том, чем Тимур обладал от природы, он достиг успехов немалых. Что имеется в виду? Правитель Самарканда мог одновременно слушать, думать о своем, вспоминать и мечтать.

О том, что он слушал и слышал, сказано выше; думал Тимур при этом, что своему уму он доверяет все же больше, чем преданности своих соратников; вспоминал о своих давнишних разговорах с Шемс ад-Дин Куларом (причем совершенно непонятно, почему это вдруг); мечтал о том, какие он возведет стены вокруг Самарканда.

Байсункар и Курбан Дарваза закончили говорить и теперь почтительно и одновременно значительно молчали, ожидая реакции хазрета.

Тимур погладил бороду искалеченной рукой. Движение это давно уже вошло у него в привычку, и было трудно сказать, какой части тела оно приятнее, руке или бороде.

– Я согласен с вами.

Соратники невольно переглянулись.

– Да, со всеми вами согласен, вы не ослышались. Оба кандидата, названные вами, имеют право занять то место, которое мы им приготовили. Меня радует то, что мои ближайшие советники готовы к размышлениям во благо государства.

Ближайшие советники скромно и польщенно потупили глаза. Хазрет редко кого хвалил.

– Да, Суюргатмыш родовитее Адиль-хана, но верно и то, что дед Адиль-хана правоверный мусульманин, в то время как отец Суюргатмыша весьма приблизительно следует заповедям Пророка.

Батыры хорошо знали своего господина и после этих слов поняли, что, как бы он ни хвалил их сегодняшние советы, следовать он им не собирается.

– Я остановил свой выбор на другом представителе славного царственного рода.

– Кто же это? – не удержавшись, спросил Мансур, когда молчание после слов хазрета затянулось.

– Кабул-Шах Аглан.

Мансур, Курбан Дарваза и Байсункар с одинаковым изумлением поглядели на эмира.

Тимур усмехнулся:

– Вижу, что изумил вас. Сейчас я развею это изумление. Вы, конечно, слышали, кто такой этот Кабул-Шах Аглан.

– Он дервиш! – воскликнул Курбан Дарваза.

– Хуже того – он поэт! – с едва скрытым в голосе негодованием высказался Мансур.

– Он живет в горах, в пещере. Как животное! – завершил парад характеристик Байсункар.

Тимур кивнул:

– Все, что вы сказали, справедливо. Но справедливость не венец творения, а лишь правильно выбранный путь. Подумайте над этими словами. Но потом, когда мы закончим говорить. А сейчас я скажу вам вот что. Я решил призвать Кабул-Шаха Аглана, и я призову его. Многим он уступает тем чингисидам, за которых высказываетесь вы, но в одном он многократно превосходит их.

– Что ты имеешь в виду, говоря это, хазрет? – спросил нетерпеливый Мансур.

– Суюргатмыш и Адиль-хан наверняка согласятся на наше предложение, согласятся царствовать не правя, но в глубине души и тот и другой будут мечтать о дне, когда смогут к своему блеску прибавить еще и власть. Кабул-Шах Аглан никогда не допустит такого желания в свое сердце. Нельзя вожделеть того, от чего добровольно отказался. Это во-первых…

Тимур вдруг прервал речь, и прервал надолго, так что соратники сочли возможным поинтересоваться, о чем он счел нужным умолчать.

– А «во-вторых», хазрет, что «во-вторых»?

«Во-вторых, я не хочу вас ссорить друг с другом. Ибо, если я предпочту Суюргатмыша или Адиль-хана, я нарушу равенство между вами. Тот, чей ставленник станет самаркандским ханом, воспарит в мыслях своих, возмечтает о туманных усладах будущего возвышения, и с этого начнется раскол. Трещина его пройдет через мое сердце. Чтобы не потерять никого из вас, я никого из вас не поддержу».

Так подумал Тимур, но не произнес вслух ни слова из того, что подумал.

Байсункар, Мансур и Курбан Дарваза разошлись в недоумении, так и не дождавшись ответа на свое «во-вторых». Всего лишь в недоумении, а такое настроение высокостоящих не опасно для государственного порядка.

На следующий же день были отправлены люди на поиски того места, где скрывается царевич, ставший дервишем и поэтом. Оказалось, что поиски его не такая уж простая задача. Когда вокруг человека много слухов, большая часть из них, естественно, оказывается ложной. По одним – Кабул-Шаха видели в горах Бадахшана, по другим – он блуждал в низовьях реки Аму. И в горы, и в речные низовья были отправлены отряды. И тот и другой вернулись ни с чем.

Поиски продолжались несколько недель, и с каждой неделей недоумение Тимура становилось все больше. Как может бесследно затеряться человек, который не прячется и имя которого у всех на устах?

Нет брадобрея и погонщика в Мавераннахре, не знающего наизусть хотя бы несколько газелей[53] его сочинения. Его меткие остроты цитируют и ученые улемы, и сквернословы-чайханщики, а его самого – нет.

Где же он?

Может быть, умер?

Нет, весть о смерти распространяется быстрее, чем любая другая, она распространяется, даже когда ее не распространяют.

Чем долее тянулось это непонятное положение, тем раздраженнее становился Тимур. Он слишком привык к тому, что когда он принимает решение, оно должно быть выполнено. Кроме того, Самарканду и в самом деле был крайне необходим законный правитель. Сверх этого ему было неудобно перед Байсункаром, Мансуром и Курбаном Дарвазой. Получается, что их кандидатам, пусть и несколько сомнительным, но все же живым людям, он предпочел неуловимый, бесплотный дух. Пустое, блуждающее по дорогам молвы имя.

От неприятных мыслей отвлекало Тимура только одно: он призвал из Дамаска знаменитого Али ибн-Ширази, лучшего архитектора этого славного города. Он поделился с ним своими мечтаниями о будущем Самарканда. Ничего не скрыл, изложил самые заветные и фантастические из своих замыслов.

Архитектор, человек почтенных лет с длинной, до пояса седой бородой, в зеленой, расшитой серебром чалме, внимательно слушал эмира, изредка поглядывая на него запавшими черными глазами, не утратившими остроты за все годы напряженных трудов. Много, даже слишком много повидал на своем веку Али ибн-Ширази и людей и городов. Сердце его остыло, а разум очистился от заблуждений. Ему нравился этот молодой хромец с затаенным огнем за щелками прищуренных глаз, нравился ему и фантастический небывалый город, о котором он так страстно и одновременно толково рассуждал. Но вместе с тем старик отчетливо видел абсолютную несбыточность излагаемых перед ним мечтаний. Ибо перед тем как прибыть во дворец, Али ибн-Ширази подробно осмотрел Самарканд, эту груду растрескавшегося самана.

Молчание Тимура затянулось, и тогда старик осторожно сказал:

– Хазрет, я поражен тем, как увлеченно и с каким знанием дела говоришь ты о градостроительстве и архитектуре. Можно подумать, что ты изучал это достойное ремесло в самой Кордове или Севилье.

Тимур машинально расчесал бороду израненной рукой.

– Ты начинаешь мягко, чтобы потом вынести твердый приговор.

Старик вздохнул:

– Я бы взялся построить тебе такой Самарканд, какой тебе нужен, но для этого тебе бы пришлось завоевать полмира.

– Полмира?

– Не меньше.

– Столько нужно золота?

Старик выпятил губы и отрицательно покачал головой:

– Не золото главное, хотя и без него обойтись, конечно, нельзя. И даже не в материалах дело. И мрамор, и лазурит, и яшму, и все остальное ты смог бы купить, собрав золото с половины мира.

– Скажи же наконец главное!

– Скажу. Люди.

– Что за люди? Я сгоню хоть двести тысяч человек. В людях недостатка не будет.

– Не об этих людях я веду речь – это мусор, а не люди. Нужны те, кто понимает, как строить города, и без которых бессильны и твое золото, и мои знания. Строители, резчики по камню, художники, чеканщики, гончары и плотники… Я составлю тебе список, если ты хочешь.

Тимур несколько раз кивнул:

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Составь мне такой список, и когда все, кто нужен, будут у меня под рукой, я тебя позову.

Али ибн-Ширази улыбнулся:

– Я приду. Если буду жив.

Разговор этот продолжился бы, ибо Тимуру слишком приятно было беседовать с человеком, способным оценить грандиозность его замыслов, чтобы он так скоро его отпустил. Но тут из-за толстого, шершавого ствола чинары появился Байсункар, он остановился в позе, говорящей, что у него есть сообщение для хазрета одновременно и важное и секретное.

Архитектор не стал дожидаться, когда его отошлют, и сам попросил разрешения удалиться.

Отпустив его, Тимур обратился к визирю.

– Нашли Кабул-Шаха? – с вопросительно-утвердительной интонацией произнес он.

– Нет, хазрет, пока еще не нашли.

– Тогда в чем дело, говори!

– Вот.

С этими словами визирь достал из рукава своего халата кинжал и протянул Тимуру. Тот взял его, повертел в пальцах. Кривой, старый, ручка украшена старой бирюзой. Он узнал его сразу, но не сразу вспомнил то, что с этим ножом было связано. А когда вспомнил, почувствовал – кровь бросилась в голову и сильно заколотилось сердце.

– Откуда это у тебя?

– К воротам дворца явился человек. Одет как небогатый торговец, говорит скорее как духовное лицо. Сказал, что хочет видеть эмира Тимура. Когда у него спросили зачем, велел передать тебе этот кинжал.

Глава 2Поэт и царь (продолжение)

– Как тебя зовут?

– Береке. Сеид Береке.

– Ты духовное лицо?

– Можно сказать и так. Я учился в бухарском медресе.

– Как Маулана Задэ? – не удержался эмир. Гость улыбнулся, и нельзя было не отметить, что улыбка у него приятная.

– Нет, я учился намного лучше. С тех пор я странствую от города к городу.

– Но такая жизнь больше подходит обычному дервишу, а не тому, кто может считаться родственником Пророка.

Сеид Береке кивнул, подтверждая правильность слов, произнесенных эмиром.

– Я не отказываюсь от столь высокого происхождения, но Аллах вложил в меня непреодолимую страсть к путешествиям и столь же непреодолимое стремление к истине, а где, как не среди людей, должны мы искать ее?

– Некоторые считают, и, возможно, небезосновательно, что наилучший путь – полное уединение.

– Даже полное уединение не гарантирует от широко распространенных заблуждений.

Обмен общими фразами продолжался еще некоторое время. Тимур внимательно рассматривал необычного собеседника, но никак не мог удовлетворить полностью своего интереса. За прошедшие годы человек, сидящий перед ним, кажется, совсем не изменился: та же короткая густая борода, то же сдержанное веселье в глазах, та же благородная осанка. То, что он человек знатный, не вызывало никаких сомнений. То, что он умный, – тоже. Оставалось решить, не является ли он человеком опасным. Ибо ум, принадлежащий твоему врагу, самое страшное оружие.

– Итак, ты рассказал мне о себе…

– О себе почти все, что могло бы представлять интерес.

Тимур сделал движение рукой – продолжай, мол.

– Но необходимо тебе знать кое-что о моем отце.

– Расскажи.

– Когда-то он был правителем в Термезе. Он правил там под титулом худован-задэ…

– И был убит Кейхосроу, правителем Хуталляна.

– Был убит, – кивнул Береке, – в силу чего я вынужден был оставить родной кров, хотя, как я уже сообщил, это совпадало с моими устремлениями.

– Несмотря на совершенную подлость, Кейхосроу не удалось утвердиться в Термезе.

– Там правит брат моего отца, сеид Тахир ад-Дин.

– Я знаю его, много слышал о твоем отце, но почему так мало мне было известно о тебе?

– Не хочу, чтобы мои слова выглядели пустой похвальбой, но тем не менее скажу: если человек ничего не делает для достижения славы, она иногда его все же настигает, но когда человек умело славы бежит, считая ее едва ли не самой страшной опасностью для души, у него есть возможность достигнуть успеха.

По идее, Тимуру должна была эта речь не понравиться – слишком прямой и самоуверенный намек на ничтожество той деятельности, которой посвятил себя эмир, содержался в ней. Но, странное дело, ничего похожего на раздражение или обиду не посетило сердца хазрета.

– Я вижу, что ты хочешь задать мне еще несколько вопросов. По крайней мере один – точно.

Тимур усмехнулся:

– Ну, если Аллах наградил тебя помимо стремления к истине еще и проницательностью – задай мой вопрос себе сам, сеид Береке.

Гость кивком головы показал, что понимает иронию, заключенную в словах хазрета.

– Тебя мучает загадка Шемс ад-Дин Кулара. Вернее, даже не так, тебе хотелось бы узнать, каким образом мне удалось предсказать его смерть за две недели до ее наступления. Бьюсь об заклад, тебя даже посещали мысли о том, не помогала ли мне какая-нибудь темная сила.

– Не преувеличивай степень моего недоумения, не преувеличивай также размеры того места, которое этот случай занимал в моих мыслях. Что касается старика, то предсказать его смерть было не так уж трудно, учитывая его возраст. Если ты гордишься случаем, то гордишься зря. Скорее всего, тут простое стечение обстоятельств.

Береке счел возможным возразить:

– Твои слова обнаруживают трезвость ума и уверенность в себе, хазрет. По-своему ты прав, на самом деле суть в другом.

– В чем же?

– В том, что я изучал не только богословие, но и медицину.

– Любой мулла скажет, что это вещи несовместимые.

– Мнение глупцов, ничего не смыслящих ни в том, ни в другом!

– Как знать.

– Так вот, бродя по Мавераннахру в поисках того, что мы позволим себе назвать истиной, я не мог не посетить дом благородного Шемс ад-Дин Кулара, человека, широко прославившегося своей святостью.

– Прославившегося? Ты говоришь о славе?

Береке кивнул. Тимур хочет его вывести из себя, ловя на мелких речевых противоречиях, но это у него не получится.

– Я застал его уже в плохом состоянии. У него разлилась желчь и опухли ноги, а водянка в таком возрасте – одна из самых опасных болезней. Я определил, что жить ему осталось менее месяца. Как потом выяснилось, ошибся я всего на несколько дней.

– Это я понял, но скажи, зачем ты прибыл ко мне с этим странным предсказанием?

– Мне надо было с тобой поговорить, причем поговорить о вещах серьезных, вряд ли бы ты стал беседовать с человеком случайным. Случайности у тебя, как я вижу, вызывают подозрение. Справедливо. Мне нужно было выделиться из толпы.

– Ты выделился, Береке, но почему не воспользовался предоставившимся случаем, куда ты исчез?

Сеид потупился: ему предстояло сказать Тимуру не совсем приятную вещь.

– Ты был тогда еще не готов к серьезным словам.

– Не готов?!

Сеид утвердительно кивнул:

– Не готов. И я скажу больше: если сейчас ты не сможешь подавить возникший у тебя в груди гнев, значит, ты не готов и сейчас.

Глаза Тимура превратились в щелки, внешне его состояние ни в чем не проявлялось, разве что слишком сильно вздымалась грудь.

– Ты очень смелый человек, сеид Береке.

– Я смелый человек, но не глупая смелость заставила сейчас меня говорить тебе дерзкие слова.

– А что же?

– Уверенность в том, что за дерзким их облачением ты рассмотришь разумную сердцевину до того, как отдашь приказ своим слугам удавить меня.

Помолчали. Гость почувствовал, что ему дано разрешение продолжать.

– Давно, почти с первых твоих шагов, я понял, что ты не просто очередной бек-рубака, что ты человек предназначения. И знаешь, когда впервые?

– Когда?

– После того как ты расстался с Хаджи Барласом и встал под знамя Токлуг Тимура. Многие были тогда этим удивлены. Но больше всех я. К тому времени я был достаточно зрелым человеком, многое видел и считал, что не осталось больше людей, способных на поступок, подобный тому, который совершил ты.

– Что же в нем особенного?

– Такими поступками создаются государства и династии, по крайней мере с них они начинаются.

– Не очень-то понятно, клянусь Аллахом, но продолжай, сеид Береке.

– Все прочие способны только к одному – разрушению. Дроблению, измельчению. Никто не способен посмотреть за границы своего вилайета, своего родового гнезда.

– Прошли времена Потрясателя Вселенной.

– Верно, прошли. Это был степной ветер, который смел старую жизнь, но он ничего не оставил после себя. Ничего, кроме огромного поля деятельности, на котором надобно построить жизнь новую.

– Ты хочешь всех превратить в строителей и землепашцев, сеид Береке?

– Не упрощай мою мысль. Строить – это не значит только лишь копаться в земле и месить глину. Строительство будет сначала производиться кровью и силой, а лишь потом закрепится в камне и духе. Ведь у нас есть все для этого дела. И вера Пророка, и меч Тимура.

Застыл в задумчивости на некоторое время эмир Тимур. Гость терпеливо ждал ответа, перебирая четки.

– В вере Пророка нет ни у кого сомнений, это сила сил, и она поведет нас. Но откуда у тебя уверенность, что именно мой меч осенит она? Ведь ныне в Мавераннахре десятки правителей. Неужели они все не годятся?

– Не годятся.

– И даже мой друг эмир Хуссейн?

– Ты и сам знаешь ответ на этот вопрос. Он годится не больше, чем другие. Нет у тебя теперь врага злее, чем он. Злее и опаснее. Ибо он тоже мог бы занять то место, которое теперь занимаешь ты. Провидение долго выбирало между вами. И теперь, мне кажется, выбор произведен.

– Как-то очень легко ты рассуждаешь о таких вещах, как провидение.

– Но что я могу поделать, если я полон уверенности, что мои рассуждения верны.

Тимур посмотрел на гостя и понял, что тот говорит сущую правду.

– Хорошо. Но объясни мне тогда еще вот что. Много воды утекло с тех пор, как я обратил на себя твое внимание. Мои сыновья тогда были дети, теперь они воины. Отчего ты сразу не пришел ко мне и не сообщил все, что тебе пришло в голову. Ты же знаешь, я бы оценил твои прозрения.

– Я сомневался.

– Сомневался?

– Да. Ведь истина явилась мне не в виде свитка, где все изложено подробно и однозначно. Прозрение всегда туманится сомнением. Я сделал попытку приблизиться к тебе, и она оказалась не совсем удачной. Потом с тобой произошло несчастье.

Тимур выпростал из рукава изувеченную руку:

– Ты это имеешь в виду?

– Именно. Я счел это знаком судьбы. Не может же быть строителем великого государства человек, настолько ущербный телесно. Я впал в отчаяние, ибо был уверен, что твой двойник эмир Хуссейн для этой роли никак не подходит, несмотря на полное телесное здоровье. Надо еще ждать, подумалось мне. Ждать и внимательно смотреть вокруг себя. Значительно позднее, пройдя по многим кругам духовных поисков, я вдруг понял, что твое увечье не в ущерб тебе дано. Это свидетельство и ознаменование окончательного выбора. Закончилось существование Тимура, Тарагаева сына, всем известного в качестве хорошего конного воина. Надобен теперь Тимур-государь, будущее царство теперь скрывается не в ножнах у тебя, а в голове, и все дело в том, сумеешь ли ты добыть его оттуда.

– Ты пришел мне помочь?

Сеид склонил голову:

– Да, хазрет.

Тимур помедлил, он догадывался, что сейчас ему предстоит принять очень важное решение.

Оставить при себе этого человека? Только за то, что его слова совпадают с самыми тайными твоими замыслами? А вдруг это всего лишь лукавый обольститель, и для того, чтобы войти в доверие к правителю Самарканда, он готов притвориться единомышленником и союзником?

Но если его отринуть? С кем тогда остаться? Преданных людей хватает – и Байсункар, и Мансур, и Курбан Дарваза. Они готовы в огненную пучину кинуться ради своего господина. Но иногда полезнее для дела никуда не бросаться, даже не вынимать из ножен оружия, а просто сидеть и размышлять. Размышлять и советовать.

– Хорошо, оставайся.

Сеид Береке опять поклонился. Лицо его было очень серьезным. Он был рад тому, что все завершилось так, но не показывал своей радости.

– Я не хочу, хазрет, чтобы ты долго ждал результатов моей службы, первую пользу я хотел бы тебе принести уже сегодня, и вот какова она.

Тимур поднял брови:

– Говори.

– Я слышал, ты решил призвать в Самарканд царевича Кабул-Шаха Аглана.

– Решил, и что? Ты хочешь сказать, что это было неправильное решение?

– Оно уже принято тобой, хазрет, и, значит, отменено быть не может. Ибо вред от такой перемены был бы больше, чем от той неправильности, что могла бы быть в нем заключена.

– И что же дальше?

– Твои люди ищут царевича-дервиша по всему Мавераннахру, но они ищут его не там.

– Он уехал в Султанию? Мне передавали такой слух.

– Нет, хазрет, он не уехал в Султанию, так же как не уехал в Дамаск или Каир. Он живет в Самарканде.

– Где-где?

– На окраине, в развалинах ширазского караван-сарая. Там много таких, как он.

Тимур встал и, прихрамывая, прошелся.

– Немедленно велю его доставить сюда.

– Прошу простить меня, хазрет, но не соблаговолишь ли ты выслушать один совет.

Тимур обернулся к сеиду:

– Слушаю.

– Разумнее сделать это под покровом ночной темноты.

– Почему?

– Когда горожане и воины узнают, что над ними поставлен человек, извлеченный из грязной норы в городских развалинах, это может показаться им неподобающим. Кабул-Шах будет получать меньше почтения, чем тебе надобно в задуманной ситуации. Это может косвенным образом повредить и твоей власти.

– Но ведь он чингисид, важно ли то, где ему угодно было в последнее время жить?

– Почти не важно, но, послав людей своих к нему ночью, ты избавишься и от этого «почти».

Тимур пожал плечами:

– Пожалуй. Но скажи мне, всезнающий: а те, что занимают соседние норы рядом с будущим самаркандским ханом, знают, кто он, как ты думаешь?

Береке успокаивающе поднял руки:

– Не для того отказывался Кабул-Шах от претензий на царский венец, чтобы кичиться знатностью своего рода перед какими-то оборванцами. Тиха и скромна его жизнь и делится без остатка между молитвой и поэзией. К тому же он не вполне устойчив здоровьем.

– А это нас почему должно волновать? Если мы боимся, что он, усевшись на вершине, попробует расправить крылья, лучше вообще от него отказаться.

Береке снова сделал успокаивающее движение руками:

– Нет-нет, упоминание о его здоровье не имеет под собою никакого замысла.

Тимур взял в руки колотушку, обитую войлоком, и ударил в небольшой серебряный гонг.

Явился Байсункар. Тимур сказал ему:

– Это сеид Береке. Отныне он будет жить во дворце. Позаботься о его устройстве.

– Надолго ли он у нас останавливается?

Хазрет поскреб пальцем переносицу, и визирь с поклоном удалился. Этот знак означал, что пока еще у эмира нет ответа на вопрос.

Глава 3Старые друзья

Никогда со змеи не настрижешь овечьей шерсти;

Никогда упавший в реку не выйдет из нее сухим.

Но человек, которому ты пожелал смерти,

Может оказаться полезен.

Кабул-Шах, «Дервиш и его тень»

Загорелые грязные ноги неутомимо шагали по пыльной дороге. На каждом третьем шаге ударял рядом с правой ступней отполированный до блеска посох. На голове у дервиша была высокая обтрепанная шапка, нижнюю часть лица покрывала густая, спутавшаяся борода.

Между опушкой шапки и бородою посверкивали два внимательных глубоких глаза.

Сразу после полудня дервиш нагнал длинную вереницу телег, запряженных безропотными мулами. Гружены они были резаным горным камнем и древесными стволами.

– Куда направляетесь, правоверные? – весело спросил дервиш голосом Маулана Задэ у погонщиков. Те не знали, с кем имеют дело, потому не сочли нужным отвечать. Стояла такая жара, что даже языком пошевелить было трудно. Тем более было понятно, что вопрос задан праздный. Только ненормальный мог не знать, что по этой дороге никуда, кроме как в Балх, не приедешь. Да и никуда, кроме как в Балх, не могли везти такое количество строительных материалов.

Дервиш не обиделся на невнимательность погонщиков и пошел вдоль вереницы телег, поглядывая в их сторону и явно подвергая счету.

К вечеру он подошел к городу и еще раз убедился в том, что молва, приписывающая ему наименование «цветущий», совершенно права. Балх утопал в садах, под благодатными сводами которых текла неторопливая, размеренная и сытая жизнь. Вернее, еще недавно текла, потому что с некоторых пор эмир Хуссейн, правитель города и прилегающей области, вознамерился превратить Балх в неприступную крепость. На эти цели он пустил большую часть богатств, добытых в десятилетних войнах, которые он вел на обширных пространствах от Хорасана до Ферганы.

Маулана Задэ переночевал в шатре базарного брадобрея, потому что все постоялые дворы и караван-сараи были заполнены: для производства строительных работ Хуссейн согнал в город очень большое количество народу.

Утром поддельный дервиш отправился блуждать по улицам. Необычайное оживление царило на них, казалось, что абсолютно все жители участвуют в великом начинании своего эмира.

Со скрипом тащились по кривым улочкам груженые арбы, кричали погонщики, ибо привычные улицы сделались вдруг невозможно тесны. Дымились костры с подвешенными над огнем большими черными казанами, ритмично кричали рабочие, поднимая по деревянным полозьям обтесанные каменные глыбы.

– Вот оно что, – сказал под нос себе дервиш, подойдя к тому месту, где еще год назад были жалкие пыльные развалины, а теперь обозначились внушительные, если не сказать монументальные, стены.

Да, Хуссейн не ограничился возведением только лишь оборонительных стен, это позволяли себе некоторые особо независимые правители, хотя считалось такое строительство безусловным нарушением уложения Чингисхана; так вот, не ограничился Хуссейн внешними стенами, а решил строить еще и неприступную цитадель, хиндуван. Такое в свое время позволил себе Тимур в Кеше, правда, его цитадель скорее напоминала укрепленную усадьбу, чем крепость. Да и вскоре была разрушена воинами Баскумчи.

Весь день провел дервиш в блужданиях по городу, осмотрел все, до чего мог только добраться его взгляд, и, кажется, остался в высшей степени доволен увиденным.

Утром следующего дня дервиш исчез. Не из города, а вообще исчез. Вместо него явился к стенам строящейся цитадели некий каменщик в стоптанных, заляпанных известью туфлях, старом, видавшем виды фартуке, с необходимым для каменщицкого дела инструментом в руках. Посмотрев, что тут к чему, он незаметно смешался с толпою рабочих и вскоре уже вовсю трудился на укладке внутренней стены.

Ничего удивительного в том, что никто не обратил на него внимания, не было. Рабочих повсюду было очень много, и их перегоняли непрерывно с места на место. Так что Маулана Задэ незаметно прижился в цитадели.

Для чего это ему было нужно? Он справедливо рассудил, что именно здесь ему легче всего будет осуществить задуманное. Хуссейн, чьим любимым детищем является балхский хиндуван, не может не навещать его время от времени, дабы следить за тем, как идет строительство. Внутри уже имеется такое количество залов, укромных углов, что организовать неожиданную встречу с эмиром – вполне посильная задача.

Все случилось так, как и задумывал новоиспеченный каменщик. Увидев, как Хуссейн въезжает под надвратный свод внутрь хиндувана, он осторожно, так, чтобы никто из работающих рядом не заметил, завернул за выступ свежевозведенной стены, прошмыгнул через несколько залов, забрался на вершину недостроенной башни. Оттуда ему было удобнее всего наблюдать за передвижениями эмира.

Хуссейна сопровождал Масуд-бек, каменщик обрадовался – это было кстати. Племянник эмира считался человеком умным и осторожным, в случае чего он удержит Хуссейна от поспешного поступка.

Правитель долго и обстоятельно осматривал сердце своей будущей крепости. Он ходил по пустым залам, где не было ни одного постороннего человека, но два телохранителя не оставляли его ни на мгновение. Это бы не помешало, если бы эмира нужно было убить, но поскольку с ним нужно было переговорить с глазу на глаз, это становилось непреодолимым препятствием. Увидев врага-сербедара, Хуссейн отдаст приказ немедленно его зарубить, так что не удастся произнести и двух связных слов. Невозможно добраться до эмира и во дворце, ибо правитель двора потерял в самаркандских событиях, которыми руководил бывший богослов, всю семью и теперь ненавидит сербедарского вождя больше самого Хуссейна.

Маулана Задэ находился в каких-нибудь двадцати шагах от нужного ему человека, пару раз он уже порывался, рискуя всем, окликнуть его, но осторожность победила.

Можно было уже отчаяться. И времени в запасе оставалось немного, в любой момент Хуссейн мог уехать, а на улицах города он еще менее достижим, чем в залах крепости.

Что же делать?

И тут Маулана Задэ пришла в голову спасительная мысль. И навел его на нее Масуд-бек. Он поотстал от Хуссейновой свиты, заинтересовавшись каким-то колодцем в полу. Долго в него всматривался, поднял камешек и бросил вниз, проверяя, не бездонен ли он.

Вокруг никого.

Маулона Задэ бесшумно приблизился и негромко, но отчетливо сказал:

– Не оборачивайся, Масуд-бек.

Племянник эмира осторожно выпрямился, одним глазом косясь в темноту провала, другим пытаясь уловить, кто же это возник за его спиной. Молодой человек понимал: одно легкое движение, малейший толчок в спину, и он полетит туда, откуда ему не будет обратного пути.

– Я Маулана Задэ.

С трудом преодолев сухость в горле, советник эмира спросил:

– Что тебе надо?

– Мне нужно встретиться с твоим дядей.

– Ты хочешь убить его?

– Никогда не думал, что умный Масуд-бек скажет такую глупость! Я хочу помочь ему. Эта встреча выгоднее для него, чем для меня.

– Я… попробую.

– Обещай мне!

Масуд-бек находился в таком положении, когда пообещаешь все, что ни попросят.

– Хорошо, и обещаю тебе…

– Объясни, постарайся и объясни своему дяде, что теперь я ему не враг. Когда-то был – теперь нет, к тому же…

Бывший богослов не успел закончить фразу. В помещении потемнело: кто-то занял дверной проем. Кто-то появился в оконном. Легко было догадаться кто.

– Что тебе нужно, безумец? – раздался голос эмира. – Отпусти моего племянника, и я дарую тебе жизнь.

Сердце Маулана Задэ облилось предсмертным холодом, несмотря на это, он твердым, хотя и тихим голосом сказал на ухо Масуд-беку:

– Помни свое обещание. А теперь я спасу тебе жизнь. – С этим он сделал шаг назад, оттаскивая эмирова племянника от темного провала. Когда он отпустил Масуд-бека, то был мгновенно схвачен и опрокинут на колени.

Эмир медленно, осторожной и одновременно вальяжной походкой приблизился к пленнику. Два телохранителя следовали за ним с полувытащенными из ножен саблями.

– Кто ты, дикарь? Аллах помутил твой разум, ибо ты не понял, на кого набрасываешься.

Глядя в пол, Маулана Задэ сказал:

– Наоборот, я слишком хорошо знал, как твоему сердцу дорог твой племянник Масуд-бек, и поэтому искал встречи именно с ним, хазрет.

Хуссейну, естественно, его голос показался знакомым, и он наморщил высокий лоб, пытаясь вспомнить, кому бы он мог принадлежать.

– Вторично я спрашиваю тебя о твоем имени. Кто ты? Третий раз буду спрашивать уже не я, а те, кому я плачу деньги за умение задавать вопросы.

Маулана Задэ поднял голову, и Хуссейн увидел рябое лицо и лихорадочно блестящие глаза.

– Ты узнаешь меня, хазрет.

– А-а, – Эмир отступил на полшага назад, и лицо его стало искажаться от приливающей к нему ярости. Он схватился за рукоять кинжала, висевшего на поясе. Он собирался убить этого наглого преступника сам, не прибегая к помощи нукеров. И он бы безусловно привел свой внезапный кровавый замысел в исполнение, если бы на его руку не легла рука Масуд-бека, уже оправившегося от пережитого потрясения. Голова молодого царедворца работала очень быстро, и он уже успел сообразить, что в данной ситуации было бы непростительным расточительством просто взять и зарезать бывшего сербедарского вождя.

– Хазрет, – сказал он, – может быть, его лучше допросить сначала, а потом только убить?

– Его? – заревел Хуссейн. – Зачем? Что он нам нового расскажет? Как грабил самаркандских купцов и осквернял мечети, как призывал народ к неповиновению? Все это мне известно не хуже, чем ему.

Стараясь говорить как можно тише, чтобы сказанное не стало добычей тех, кто не должен быть посвящен в тайны мира, Масуд-бек попытался еще раз вразумить вспыльчивого дядю:

– Он пришел сюда сам. У него к тебе важное дело.

– Сам?!

– Вот именно.

– Не смеши меня, Масуд-бек. Какое у этого безродного негодяя может быть ко мне дело? Я видел, как он хотел убить тебя, может быть, ты это имеешь в виду?

Масуд-бек улыбнулся:

– Вот это я ему прощаю. Но не прощу, если выяснится, что он хотел тебя побеспокоить по пустякам.

Вспышка гнева стала подергиваться пеплом недоумения в сознании эмира, и племянник вовремя это почувствовал, пустил в дело еще несколько аргументов:

– К тому же, хазрет, он в наших руках. Полностью. Мы можем убить его в любой момент.

Хуссейн молчал.

– И потом, если он достоин смерти и мы это выясним, то глупо открывать ему такой легкий выход из этой жизни, как удар кинжалом в сердце. Пусть он познакомится на прощание с нашими мастерами пыточных дел.

Последний довод показался Хуссейну наиболее убедительным, он сосредоточенно кивнул:

– Правильно. Это ты сказал правильно. Он у нас в руках. И никуда из них не денется.

Трудно было спорить с этой мыслью, ибо насильно коленопреклоненного сербедара держало уже шестеро здоровенных нукеров.

На этом закончилась первая часть разговора, продолжение последовало в башне дворцовой тюрьмы, в темном круглом помещении с каменным полом. В окружении многочисленных пыточных устройств и инструментов. Хуссейн считал, что люди всегда становятся разговорчивее, когда имеют возможность понаблюдать эти изощренные изобретения человеческого ума.

Племянник эмира считал, что если на людей простого склада это наблюдение распространяется полностью, то человеческие экземпляры типа Маулана Задэ они вряд ли могут потрясти.

Поскольку разговор-допрос должен был носить характер строго тайный, Хуссейну пришлось ограничиться минимальной охраной. Глухонемой носитель опахала сменил свой веер на бамбуковой палке на длинное копье, Масуд-беку было велено повесить на пояс два кинжала вместо одного. Сам эмир тоже кое-что прятал в широком рукаве своего халата. В добавление к этому бывшего сербедара заключили в колодки, дабы связать не только движения его рук, но и движения ног. Хуссейн слишком хорошо помнил об отрубленных головах Буратая и Баскумчи и не хотел себя подвергать и малейшему риску.

Маулана Задэ внесли в камеру пыток и в скрюченном состоянии поместили на полу в нескольких шагах перед балхским правителем.

– Клянусь священным камнем Кааба[54], вот в таком виде ты мне даже приятен, висельник.

Сербедар, даже находясь в описанном положении, умудрялся сохранять в своем облике что-то напоминающее о чувстве собственного достоинства.

– Ну, говори, для чего ты явился сюда? Подсматривать, подслушивать? Хотел выяснить, что происходит в славном городе Балхе, да?

– Для этого не надо было сюда являться. Вряд ли есть в Мавераннахре, Хорасане и даже в Индии человек, который бы не знал о твоей великой стройке.

Хуссейн самодовольно откинулся на подушки и заявил голосом очень уверенного в себе человека:

– Правильно.

– И должен сказать, хазрет, молва ничуть не преувеличивала того, что я увидел на самом деле.

– Ты пытаешься говорить мне приятные слова, надеешься этим разжалобить меня? Ты глуп, если надеешься.

– Нет, не для этого я прибыл сюда.

– А для чего? Отвечай, и не уклончиво. Я и так потерял с тобою слишком много времени.

– Я прибыл, чтобы служить тебе.

Глаза эмира удивленно раскрылись. Он явно не верил в то, что правильно понял сказанное.

– Слу… служить?! Ты?! Мне?!

Маулана Задэ попробовал кивнуть, но ему помешала колодка, сдавливавшая и руки и шею.

– Именно я, именно тебе, хазрет.

Хуссейн повертел головой, как бы высвобождая шею из тисков воротника.

– Ты так говоришь, поскольку уже давно перешел предел дерзости и заработал себе самую мучительную смерть, какую только можно себе представить, и думаешь, что можешь говорить отныне мне все, что тебе заблагорассудится?

– Совсем о другом я думаю, хазрет.

Масуд-бек, стоявший за спиною эмира, сделал пленнику знак рукою, чтобы скорей переходил к делу.

– Я думаю о том, что не только погонщики верблюдов и купцы ведут сейчас речь о том, какие стены вокруг Балха воздвиг эмир Хуссейн. Не только водоносы и райаты восхищаются рассказами о том, каким прекрасным и неприступным будет балхский хиндуван.

Хуссейн прищурился и склонил голову набок.

– Ни болтовня погонщиков, ни восторги городской черни тебе не страшны.

– Не страшны. Но ты хочешь сказать, что кого-то я все же должен опасаться?

– И ты прекрасно знаешь, кого именно. Твоего давнишнего друга и даже, кажется, брата.

Хуссейн возмущенно хлопнул себя ладонями по коленям, отчего из правого рукава вылетел на каменный пол тонкий короткий кинжал. Звеня и подпрыгивая на каменном полу, он подлетел к самым ногам пленника. Все замерли. Ноги Маулана Задэ были свободны только ниже колен. Сербедар напряг правую и куцым, но резким движением загорелой ступни отбросил кинжал далеко в сторону. Собственно, он при всем желании не смог бы воспользоваться тайным оружием эмира – это всем было ясно, но Хуссейну понравился поступок пленника.

– Друга, брата… Но Тимур, и это всем известно, ведет в Самарканде строительство почище моего.

– Чингисханово установление запрещает возведение стен вокруг городов и особенно строительство городских цитаделей… – начал было вмешиваться в разговор Масуд-бек, но его прервали.

– То есть как это? – вспылил Хуссейн. – Мне оно запрещает, а ему нет?!

– Все законы действуют до тех пор, пока живы люди, готовые им следовать, – сказал Маулана Задэ.

– Не говори загадочными фразами, я не выношу, когда со мною так разговаривают!

– Я только хотел сказать, хазрет, что в Мавераннахре есть люди, которые считают, что в этом отношении вы не равны с твоим бывшим братом. Они до такой степени потеряли стыд и ум, что пришли к выводу, что Тимуру не только можно, но и надлежит заниматься укреплением Самарканда, тогда как тебе подобные шаги в отношении Балха следует запретить.

– Запретить?!

– Именно.

– И кто они, эти люди?

Маулана Задэ непритворно вздохнул:

– К сожалению, их довольно много. Правители Шаша, Ходжента, Отрара, Тавриза, Бухары… Только худован-задэ из Термеза придерживается той точки зрения, что все владетели Чагатайского улуса должны быть равны пред словом Чингисхана.

Хуссейн нахмурился:

– Твои сведения верны?

– К несчастью.

Масуд-бек снова попытался стать участником разговора:

– Тимур присылал в Балх людей с советами прекратить строительство. Но как можно было таким советам последовать без того, чтобы не признать его верховенства над собой. Он даже намекал, что вступит в союз с Кейхосроу, если его предупреждения не возымеют действия.

Маулана Задэ усмехнулся:

– Для меня в этом не было бы ничего удивительного, ибо сношения меж ними постоянны.

Эмиру Хуссейну разговоры именно на эту тему были особенно неприятны, он даже не удержался от того, чтобы поморщиться, и тут же переменил тему:

– Служить, ты сказал, да?

– Сказал.

– А в чем может заключаться твоя служба? Как ты сам, наверное, догадываешься, мне не хотелось бы иметь такого человека, как ты, подле себя. Ведь может статься, что на самом деле в твоей голове никакая не служба, а желание меня зарезать, когда я проникнусь к тебе доверием и стану неосторожен. Ты на это рассчитывал, признайся?

Маулана Задэ шумно хмыкнул, настолько громко, что по-восточному этикету проявил настоящую непочтительность.

– Отчего мне хотеть твоей смерти, хазрет, только оттого, что ты когда-то хотел моей? Жизнь изменчива, и те, кто когда-то были близ сердца, становятся далеки, как горы северных стран. Тебе разве не приходилось встречаться с такими историями, а, хазрет?

– Очень редкие из людей, находящихся при мне, имеют данную мною привилегию задавать мне вопросы. Не усугубляй своими речами собственной участи, она и так плачевна.

– Припадаю к стопам твоим, хазрет. Просто иногда отвечая вопросом на вопрос, о большем даешь представление спрашивающему, чем в тех случаях, когда отвечаешь по правилам. А что касается той службы, что я мог бы тебе сослужить, то замечу, что конечно же не надеялся я, что ты так наивен и доверчив, чтобы оставить меня при своей персоне. Я прошу службы вдали от твоего дворца. И в том месте, где она тебе ныне более всего необходима.

– Где же это место?

– В шатре Тимура.

Хуссейн подергал ноздрями. Уже не первый раз за время разговора собеседник огорошивал его слишком резкими поворотами своей речи. Такому тучному и основательному человеку, как балхский эмир, это никак не могло понравиться.

– Я объясню сейчас подоплеку моих слов. Но объяснение опять пойдет не по прямому пути, я умоляю уделить мне толику внимания и терпения.

Маулана Задэ перевел дух, возражения не последовало, он мог продолжать.

– Тимуру непостижимым образом удалось объединить вокруг своих замыслов очень многих владетелей Мавераннахра. Они готовы поддерживать его во всех начинаниях. Самых ретивых я тебе уже перечислял. Тавриз, Шаш, Бухара… И знаешь, что здесь самое поразительное? Я встречался с некоторыми – они понимают, чего им будет стоить их подпадание под власть того, кто возвысился неимоверно в Самарканде. Понимают, что им придется поделиться частью власти, и все же идут на это.

Хуссейн слегка наклонился вперед. Наконец-то этот разбойник заговорил о вещах, которые его всерьез интересовали.

– Что-то сломалось в головах. Семя чингисидово выродилось, будущее этого блистательного рода представляется мне ужасным. Но не это занимает меня больше всего. Я бы мог безропотно проглотить свои слезы и похоронить горестный плач по потомству Потрясателя Вселенной в недрах сердца своего, когда бы на место верховного душителя, на место главного палача выдвигали кого-то другого, а не Тимура.

Огладив свою бороду рукою, унизанной перстнями, Хуссейн поинтересовался:

– Когда ты успел возненавидеть своего тайного друга? Помнится, были времена, когда ты оказывал ему большие услуги. Спас семейство и прочее…

– Не хочется в присутствии столь высокомудрых собеседников говорить вещи, которые вертятся на языке у любого болтуна. Но сказать придется. Как враг может с течением времени сделаться другом, так и друг по прошествии лет и дней может превратиться во врага.

– Наоборот, – сказал Масуд-бек.

– Что наоборот? – одновременно спросили Маулана Задэ и Хуссейн.

– Вторую часть изречения нужно поставить на первое место, а первую на второе.

Эмир раздраженно махнул четками на племянника и велел сербедару говорить далее.

– Ты прав как никогда, хазрет, напоминая мне о тех временах, когда я совершал во имя Тимура деяния, на которые не был способен ни один из его друзей и нукеров. А он прогнал меня. Ведь если ты не забыл о том, то я не забыл тем более. А он выгнал меня как собаку. Издавна, очень из далеких времен идем мы с ним соседними тропинками. И почти всегда вели они в одном направлений, не один и не два раза пересекались, и горько мне теперь сознавать, что разошлись отныне навсегда.

– Проще говоря, ты рассчитывал, что Тимур оценит твою преданность и хитроумие и сделает тебя своим визирем?

– А он сделал визирем Байсункара, этого простака, – усмехнулся Масуд-бек.

– Байсункар не был мне соперником. Тимур его любил, ценил его преданность, но никогда не пускал в глубины своего сердца, не делился своими самыми тайными мечтами о будущем. И не потому, что не доверял, просто Байсункар как был, так и остался простым нукером, которого возвысили за личные воинские подвиги и сделали потом визирем, потому что он стал калекой. Он ведь хромает почти так же, как сам Тимур, только на левую ногу. Вот и весь секрет его возвышения.

Хуссейн злорадно усмехнулся:

– Теперь понятно. Кажется, при Тарагаевом сыне появился кто-то, кто истинно завладел его сердцем, и ты понял, что отставлен и отринут не на время, а навсегда.

Маулана Задэ закрыл глаза и опустил голову.

– Кто этот человек? – спросил эмир.

– Его зовут Береке. Одни говорят, что он сын бывшего худована-задэ из Термеза, другие утверждают, что он родом прямо из Мекки. Что он прибыл оттуда специально, дабы вручить Тимуру какие-то тайные и очень древние знаки, которые подтверждают его право на власть над всеми правоверными Чагатайского улуса и землями, к нему прилежащими.

– Лучше пусть правы будут первые, – задумчиво сказал Масуд-бек, – я уверен, что слух о прибытии этого Береке из Мекки сам Тимур и распускает, чтобы поднять свой авторитет. Не потому ли к нему примкнули все мели́ки и худован-задэ, что наслушались этих разговоров.

Маулана Задэ покачал головой, насколько ему позволяли деревянные скрепы колодок.

– Возблагодарил бы я Аллаха, когда бы это было так.

– Ты хочешь сказать… – начал было Хуссейн, но Маулана Задэ позволил себе перебить его:

– Если Тимур начнет против тебя войну, все владетели Мавераннахра поддержат его и войну ты проиграешь, хазрет.

Волна гнева вновь поднялась в душе эмира.

– Ты явился для того, чтобы об этом мне поведать?

– Нет, я явился к тебе, чтобы сообщить, что, несмотря на все сказанное выше, у тебя есть способ совладать с твоим бывшим братом. И есть человек, который знает этот способ.

– Себя имеешь в виду?

– Да, хазрет.

– Ты знаешь, как убедить мели́ков и худован-задэ отложиться от Тимура?

– Нет, я не знаю, как это сделать.

– Наверное, ты знаешь, как построить мое малое войско, чтобы оно побило большое войско Тимура.

– И это мне неизвестно.

Хуссейн и Масуд-бек переглянулись.

– Тогда объяви, что известно тебе и что в твоих силах, хитроумный сербедар.

– Только что я громко возмущался тем, что все сильные и богатые люди Междуречья готовы безропотно вручить свое будущее Железному Хромцу.

– Железному Хромцу? – встрепенулся Хуссейн. – Так его теперь называют?

– Именно так.

– И давно?

– После того как он изрубил чагатаев возле Шаша. Так вот, я возмущался из-за предпочтения, оказываемого Тимуру, но если говорить честно, то выбран он не зря.

– Что значит – не зря?!

– Это значит, что второго такого в Междуречье нет. Он сердце и ум наметившегося объединения, а что происходит с человеком, как бы ни был он велик и силен, когда его поражаешь в самое сердце?

Хуссейн и Масуд-бек снова обменялись короткими понимающими взглядами.

– Ты хочешь убить Тимура?

– Да. И когда я убью его, в Мавераннахре воцарится хаос. Каждый считает себя достойным занять первенствующее положение, когда мертв истинный предводитель. Угроза твоему благополучию в Балхе рассеется, как утренний туман над арыком. И более того, даже может так случиться, что они попросятся под твою руку, ибо все помнят, что ты был единственным достойным противником Тимура.

Картина была настолько заманчивой, что даже самовлюбленный Хуссейн поверил в нее не сразу и не полностью.

– Не будем сейчас об этом говорить, ибо это дела дней отдаленных. Лучше объясни мне, как ты собираешься добраться до его горла. Или это не обязательно будет горло, может быть, ты убьешь его в спину?

– Еще не знаю. Могу утверждать только одно: убью я его не так, как убил Баскумчу и Буратая. Тимур ждет удара с этой стороны и наверняка предостерегся. Я буду думать, и я придумаю. Еще не было такого, чтобы я не достиг цели, которой очень хотел достичь.

– Так иди, убивай. Зачем ты пришел ко мне? Просить разрешения? Ты что, боялся, что я стану тебя отговаривать или вообще запрещу убивать моего злейшего врага?

Хуссейн и Масуд-бек весело рассмеялись.

Маулана Задэ не обиделся на этот смех или сделал вид, что не обиделся.

– Мне нужна помощь. После разгрома моих людей в Самарканде, после тех казней, что вы устроили с Тимуром, мне мало кто верит. Даже мои единомышленники в Хорасане отказываются мне помогать.

Эмир выпятил нижнюю губу.

– Но если тебе не верят даже твои единомышленники, почему тебе должен верить я?

– Потому что тебе выгоднее всего поверить в мои слова, хазрет. Ты ничего не потеряешь, однако очень многое сможешь приобрести в случае удачи.

– Хорошо, считай, что Аллах внушил мне необъяснимое доверие к твоим безумным словам, что дальше?

– Дальше, если это внушение проникло глубоко в твое сердце, ты дашь мне то, что я попрошу.

– Что я должен тебе дать? – опасливо спросил Хуссейн, его жадность с годами ничуть не смягчилась.

– Мне нужны деньги и люди. Я уже сказал: никто из прежних сторонников не хочет идти со мной, а в одиночку то, что я задумал, никак не совершить. В одиночку и без денег. В убийстве чагатайских нойонов участвовало до двух десятков человек.

– И много ли ты им заплатил?

– Тогда у меня не было нужды платить кому-нибудь, тогда мне было достаточно приказать. Мое слово стоило намного дороже золота.

Хуссейн задумался. Он и верил, и не верил бывшему вожаку сербедаров. Но что-то подсказывало эмиру, что эта ядовитая гадина не лжет. Перебирая в голове все повороты беседы, он не находил в объяснениях Маулана Задэ никаких противоречий или притворства. Он не пытается набить себе цену, прямо говорит о своем нынешнем ничтожестве, о том, что его оставили сторонники. Интересно, что по этому поводу думает Масуд-бек, впрочем, что бы он ни думал…

– Какие тебе нужны люди?

Маулана Задэ в ответ на этот вопрос облегченно вздохнул. Можно было считать, что он победил недоверие Хуссейна.

Масуд-бек тоже вздохнул, и тоже с облегчением, но только не так шумно, как колодочник, сидящий на каменном полу. Он с самого начала считал, что предложение бывшего сербедара надо принять. Слава Аллаху, эмир пришел к такому же решению.

– Нет ли у тебя нескольких мерзавцев, совершивших преступления, но еще не наказанных?

– Как не быть.

– Желательно, чтобы они были из числа твоих телохранителей или просто приближенных, одним словом, людей, готовых на многое ради того, чтобы вернуть твое расположение.

Хуссейн немного подумал и кивнул:

– И такие есть.

– И последнее, что требуется, хазрет, чтобы они были молоды и здоровы.

– Не колчерукие и не хромоногие? – поинтересовался Масуд-бек, и этот вопрос вызвал взрыв всеобщего веселья.

Глава 4Птица в клетке

И сказал он: «О сыны мои! Не входите одними воротами, а входите разными воротами.

Ни в чем я не могу избавить вас от Аллаха.

Власть принадлежит только Аллаху: на Него я положился, и пусть на Него уповают уповающие».

Коран. Сура 12. Йусуф

Кабул-Шаха Аглана поселили в северной части дворца, в покоях просторных, но достаточно уединенных. Причиной была не предусмотрительность Тимура, а просьба бывшего царевича. Эмир очень боялся, что он вообще откажется от предложения играть ту роль, которая ему предлагается.

Доставленный из своего неотдаленного уединения, царевич-дервиш-поэт спокойно выслушал то, что сочли необходимым сказать ему Тимур и Береке. Именно спокойно, а может быть, даже и равнодушно. Он добровольно сошел с подножия золотого трона на пыльную дорогу духовного странника, должно ли было его волновать предложение вернуться обратно? Тем более что приобретал он на этот раз намного меньше, чем некогда отверг. Тогда он отказывался от возможности стать настоящим ханом, теперь ему предлагали стать ханом подставным.

Тимур сообщил своему условному господину, что разослал многочисленных гонцов по всей стране, а также по странам сопредельным со строгим указанием разыскать его.

– Ты слышал об этом, Кабул-Шах?

– Да.

– Отчего же ты не явился сам, ведь от твоей норы до моего дворца не более фарасанга?

Поэт, преодолевая равнодушие и особого рода лень, ответил, что не понимает, почему он должен был это делать.

– Надо ли тебя понимать так, Кабул-Шах, что тебе все равно, кем быть на этой земле, грязным нищим дервишем или ханом Самарканда?

Поэт поднял на спрашивающего большие черные глаза. Он был грязен и обтрепан, ибо Тимур не пожелал ждать, когда он посетит баню и переоденется. Веки Кабул-Щаха были воспалены – действие едкого кизячного дыма, – это придавало взгляду особый оттенок, но не было при этом ничего в нем демонического. И весь облик царевича говорил о своеобразной умеренности и уравновешенности. Да, он был грязен и обтрепан, но не настолько, как иные наиболее неистовые представители наиболее неистовых дервишских орденов. Одежда его была в относительном порядке, то есть он не вываливался специально в грязи и не раздирал ее сознательно, дабы явить миру особую степень своего падения и несчастья. Волосы его были спутаны, но не до состояния войлока. Его трудно было представить бьющим себя руками в грудь или посыпающим голову пеплом. Пожалуй, лишь абсолютное спокойствие в не слишком обычной ситуации казалось чем-то чрезмерным.

– Но мне же предложено стать подставным ханом, а не настоящим.

– Ты видишь тут большую разницу? – спросил Тимур с легкой настороженностью в голосе.

Кабул-Шах медленно оборотил свое лицо к нему:

– Конечно. Мне кажется, что моя жизнь в этом качестве мало будет отличаться от моей жизни в той норе, из которой вы меня извлекли.

– Как это – не будет отличаться? – удивленно поднял брови эмир. – Там ты был голоден, наг, лишен удовольствий и женщин, каждый мог тебя обидеть. Здесь же все наоборот, ни в еде, самой изысканной, ни в одежде, самой нарядной, ни в женщинах, с любым цветом волос и кожи, тебе не будет отказа. Не говоря уж о том, что вся моя армия встанет на твою защиту, если ты сочтешь, что кем-либо оскорблен.

Поэт спокойно дослушал речь эмира, хотя с первого слова знал ее содержание.

– У тебя неправильное представление о той жизни, которую я вел, но это простительно, ибо у тебя не было возможности попробовать. И я не поленюсь объяснить тебе, в чем твоя ошибка. Ведь дело не в том, какова еда, а в том, чтобы быть сытым, согласись. Я даже не буду говорить о том, что чревоугодие грех, а сытость угодна Аллаху, просто замечу, что в своей норе я был сыт. Мои стихи и проповеди приносили мне вдоволь и лепешек, и урюка, и овечьего сыра. Приблизительно то же можно сказать и об одежде. Не сказано ли, что она должна защищать от холода и пыли и тогда она хороша. Станет ли она лучше, если будет привлекать внимание и завистливые взгляды? С женщинами еще проще.

– Ты посвятил себя Аллаху и поэтому… – попытался предугадать его мысль Береке.

Кабул-Шах усмехнулся, но не снисходительно, а спокойно и дружелюбно:

– Ты спешишь, сеид, но это не страшно. Не грех, когда человек спешит, чтобы приписать другому человеку достоинства и подвиги, которыми тот не обладает.

Береке чуть-чуть покраснел и потупился.

– Когда я был молод, я знал женщин. Я чувствовал, как это приятно. При моей нынешней жизни у меня нет в них большой потребности, но я не буду утверждать, что у меня никогда не возникнет потребность в них. А мысль моя такова: силен не тот, кто может пользоваться услугами многих и разных женщин, силен тот, кому все равно, услугами каких он может воспользоваться. Не разные, но любые…

Тимур кивнул:

– Мысль твоя тонка, но, кажется, я постиг ее. Но что ты скажешь о защите? Не будешь ли ты утверждать, что, бродя по дорогам с одним лишь посохом в руках, ты был сильнее защищен от опасностей, чем я, которого окружают тысячи и тысячи верных и умелых воинов.

– Напрасно ты считаешь это место в моих рассуждениях самым слабым – оно самое сильное. Скажи, человек, которому все равно что есть, что одевать, все равно, спать с женщиной или нет, скажи: чье он привлечет внимание? У меня ничего нет, значит, меня нельзя ничего лишить, нельзя, стало быть, ограбить. Человек, окруженный тысячами защитников, вызывает алчный интерес у десятков тысяч желающих поживиться. Разве я не прав?

– Возможно, в твоих словах и содержится какая-то правота, но она меня не убеждает.

– Я пришел сюда не для того, чтобы тебя в чем-то убеждать. Я пришел сюда по твоей просьбе и отвечаю на твои вопросы, среди которых главный – почему я тебе не отказал.

Щека Тимура непроизвольно дернулась. Кажется, разговор из развлекающего грозил стать раздражающим. Этот умник только что доказал свою полную неуязвимость, не хотелось бы, чтобы он из-за этой невидимой стены начал осыпать гостеприимного хозяина ядовитыми упреками и отравленными насмешками. Но выяснилось, что Кабул-Шах совсем к этому не стремился.

– На твой вопрос не было короткого ответа, поэтому нам пришлось проговорить долго, отнимая твое государственное время. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, что я согласился поселиться в дворце, потому что считаю – здесь смогу вести ту же жизнь, что вел до сих пор. Суть не в еде, не в одежде, не в почестях, не в охране. Суть в том, что я тут буду так же свободен, как и там.

И Тимур и Береке встрепенулись. Эмир спросил:

– Свободен? Что ты вкладываешь в это слово?

– У меня здесь так же не будет обязанностей, как не было там. Я ни за что не буду отвечать, ничего не буду решать, значит – что?

– Что?

– Я никому не смогу навредить. Разница между настоящим правителем и правителем мнимым такая же, как между тобою и последним нищим из грязных пещер на окраине Самарканда.

Кабул-Шах повел себя именно так, как обещал. Его жизнь была жизнью дервиша, но дервиша, живущего во дворце и окруженного тем почитанием, которым окружают представителя царственного рода. Или, вернее, пытаются окружить. Кабул-Шах предпочитал уединение, отказался от какой бы то ни было прислуги, из людей подобного рода к нему входил только один человек, который приносил ему пищу.

Вместе с ним поселился один юноша, страстный почитатель его таланта. Он готовил письменные принадлежности, растирал чернила, отпаривал пергаменты – словом, обязанностей у него было немного. Ибо даже коврик в сад, подходивший к ступеням дворца, поэт выносил сам. На этом коврике он проводил большую часть дня в неподвижном сосредоточении.

Первое время Тимур посылал к Кабул-Шаху человека, когда в южном крыле дворца затевался какой-нибудь пир или прибывало важное посольство. Мнимый государь являлся, но пользы от его присутствия было не больше, чем от присутствия какой-нибудь неодушевленной статуи. Наконец эмир понял, что таким образом поэт дает ему понять, что приглашать его на подобные сборища не надо, и пошел навстречу этой сложно выраженной просьбе. Кабул-Шаха оставили в покое. Собственно говоря, от него было получено все, что нужно. Всем в Самарканде, всем в Мавераннахре было известно, что Тимур, сын Тарагая, не сделался узурпатором власти в городе, что он всего лишь управляет им, почитая род чингисидов, что доказывает уважение, выказываемое царевичу Кабул-Шаху.

Жизнь шла своим порядком.

Самарканд, так же как и Балх, был охвачен строительными работами, и это волновало многих. Ведь издревле существовало мнение, что крепости воздвигаются не просто так, не на всякий случай – они воздвигаются против кого-то.

Вопрос – против кого именно, – не нуждался в ответе. Все понимали, что Самарканд рано или поздно будет воевать с Балхом, единственное заблуждение всех заключалось в том, что они почему-то были уверены, что это произойдет «поздно».

Так думали не только самаркандские горожане, не только купцы, прибывавшие на его базары из отдаленнейших мест, того же мнения держались и лазутчики Хуссейна, возглавляемые Маулана Задэ.

Неправильным было бы сказать, что причиной их заблуждения была глупость или ненаблюдательность. Они старательно делали свою работу, подробно все вынюхивали, высматривали, расспрашивали и подкупали, кого удавалось подкупить. И все они приходили к одному выводу – незаметно никаких приготовлений к войне. Они заключали это оттого, что городские кузницы работали так же, как всегда, сборщики податей не требовали налоги за год вперед, в Самарканд не собирались отряды вольных батыров, готовых примкнуть, за определанную мзду, к любой армии, согласные участвовать в войне, против кого бы она ни была направлена.

* * *

Маулана Задэ, засевший в Карши, собирал стекающиеся к нему сведения от лазутчиков, замаскированных под уличных брадобреев, харчевников, погонщиков и т. п., и, соединив их вместе, принужден был признать, что, пожалуй, в ближайшие месяцы Тимур не собирается выступать против Балха. Это удивляло и смущало опытнейшего интригана. По его расчетам выходило, что война должна грянуть вот-вот. Кому же верить? Собственным расчетам или многочисленным и упрямым фактам? Его расчеты почти никогда его не обманывали, факты же часто оказывались обманчивыми.

И главное, что сообщать эмиру в Балх? Если настоять на том, что он должен готовиться к скорой войне, ему придется прерывать почти законченное строительство. Если окажется, что тревога была пустой, не сносить головы Маулана Задэ. Да, два дела сразу Хуссейн делать не сможет. Или война, или стройка. Но, с другой стороны, послав эмиру успокаивающие известия, позволив ему пребывать в благодушном спокойствии, можно нанести ему непоправимый вред, потому что враг его получит возможность нанести удар внезапный. А внезапный удар почти всегда смертелен.

Итак, Маулана Задэ мучился, изводимый своими предчувствиями и их несовпадением с тем, что удавалось подсмотреть его лазутчикам.

Самое интересное, что бывший сербедарский вождь мучился не зря. Чутье его не обманывало. Почему подосланные им люди не видели военных приготовлений Тимура? Потому что все приготовления были сделаны заранее. Тимуру незачем было тревожить кузнецов, потому что его арсеналы ломились от мечей, копий, стрел и тому подобного. Ему не нужно было перегонять к городу табуны лошадей и объезжать молодняк, потому что отличные подседельные кони стояли у него в конюшнях. То же самое касалось и провианта и денег. Разумеется, деньги и провиант находились не в конюшнях, а на складах и в казне.

Тимур мог отправить свою армию в поход одним движением руки, а лазутчик, способный подсмотреть и правильно понять такое движение, еще не был рожден на свет. Как и тот, который способен подсмотреть движение мыслей в голове правителя.

Хуссейн легко поверил в то, что он пока может быть спокоен. Минимум год у него еще есть. Легко он поверил потому, что ему хотелось в это поверить. По словам строителей, как раз год требовался для того, чтобы полностью закончить внешние стены, сделать их неприступными, равно как и стены цитадели.

Подозрительный Маулана Задэ все же не успокоился. Он выпросил у Хуссейна еще десяток человек, чтобы сделать свою подслушивающую и подсматривающую сеть еще плотнее, чтобы уловить ею тех мелких рыбешек, по которым можно судить о приближении большого косяка.

И ему удалось поймать такую рыбешку. Один из лазутчиков, бывший троюродным братом помощника щербетного мастера из дворцовых кухонь, сообщил, что во дворец прибыл некий Мухамед-касым. Маулана Задэ знал, что это за человек. Доверенное лицо Кейхосроу. И не просто доверенное. Мухамед-касым всегда отправлялся в стан того союзника, вместе с которым властитель Хуталляна намеревался на кого-то напасть. Излишне было спрашивать, на кого.

Маулана Задэ бросил несколько золотых монет гонцу, прилетевшему с этой вестью, и велел тут же будить другого, которому надлежало немедленно отправляться в Балх.

Нет, он решил разбудить троих. И отправить их по отдельности, ибо путь предстоял дальний и опасный. Как бы не перехватили.

Каждый из троих вез всего одно известие. Война!

Надо отдать должное сообразительности Маулана Задэ, потому что в тот самый час, когда он отдавал свои торопливые приказания, Мухамед-касым вместе с Тимуром блаженствовал в бане. Блаженствовал и вел спокойную, обстоятельную беседу. Эмир тоже был обстоятелен и нетороплив. Зачем куда-то спешить человеку, который ко всему готов заранее?

После бани Тимур, Береке, Мансур, Байсункар и, разумеется, Мухамед-касым поедали специальным способом приготовленных перепелов, в меду с орехами и шафраном, пили легкое, почти не пьянящее кашмирское вино и говорили о том, каким именно образом им следует двигаться, чтобы обе армии подошли к Балху одновременно.

– Дальше оттягивать нельзя, так требует и закон справедливости, и закон войны. Нам надо появиться под стенами Хуссейнова логова, пока стены еще не достроены, – сказал Тимур, и этим военный совет был завершен. Зачем лишний раз обсуждать то, что и так ясно?

Гость, насладившись вином и перепелиным мясом, поинтересовался, а где же находится знаменитый Кабул-Шах Аглан, отчего он не украшал собою баню, а теперь не спешит украсить столь замечательное застолье?

– Я знаю многие его стихи. Он жил как сумасшедший, но рассуждал как мудрец.

– С тех пор как он совершил мудрый поступок, согласившись поселиться в моем дворце, он перестал рассуждать вообще, – криво усмехнувшись, сказал Тимур.

– Он больше не пишет стихов и почти не разговаривает, – добавил сеид Береке.

Мухамед-касым промолчал, понимая, что коснулся темы, неприятной для хозяев. Воистину, иногда безопаснее говорить о войне, чем о поэзии.

Тимур допил вино, перевернул свою чашу вместилищем вниз и сказал:

– Мы выступаем.

– Когда? – Это спросил Курбан Дарваза, появившийся в дверях пиршественной залы.

– Сейчас.

– Сейчас? – переспросили многие.

– Неужели у нас что-то не готово? А если так, что нас должно задерживать? С рассветом войско должно быть за пределами города.

С возражениями выступил только Байсункар. Он сказал, что двор – то есть повара, жены и музыканты – в несколько меньшей степени готовы к немедленному выступлению, чем пехота и конница, поэтому он просит один день на сборы, дабы тяжкое путешествие не кончилось гибелью для тонких растений, которыми украшено существование самаркандского правителя.

Ответ Тимура на это, в общем-то, разумное предложение был в высшей степени неожиданным:

– А ты, Байсункар, вообще не тронешься с места.

– Почему, хазрет?

– Потому что не тронется с места Кабул-Шах Аглан. Кто-то должен остаться при нем.

Визирь покорно, хотя и недовольно, склонил голову.

На этом время разговоров закончилось, вскипела стихия воинских сборов.

Приказание Тимура было выполнено. Солнце только начинало всходить, а из южных ворот Самарканда выползала последняя колонна пехоты, заметая свой след пыльным хвостом.

Тут же на выезде из города кибитку с золоченым верхом, в которой начал поход эмир, догнал всадник, несколько неуверенно держащийся в седле. Это был визирь Байсункар, он крикнул, что у него есть два важных слова к хазрету.

Из-за занавесей появилось недовольное лицо Тимура. Он очень не любил, когда с ним спорят, а сейчас был уверен, что старый товарищ прискакал, чтобы поспорить относительно того, стоит ли ему оставаться во дворце, когда все остальные отправились в поход.

– Что тебе?

– Кабул-Шах умер.

– Как умер?

– Сидит под чинарою и не дышит. Он уже холодный. Почти как живой, но совсем холодный.

– Он же еще молодой, он ничем не болел, – попытался спорить с очевидностью Тимур, но скоро оставил это занятие, более достойное женщин и философов.

– Это дурной знак, – осторожно сказал с неопределенной интонацией визирь.

Тимур усмехнулся, покосившись на него:

– Только не для тебя. Я жду тебя в лагере под Балхом.

Глава 5Цитадель

Какая цитадель самая неприступная?

Та ли, что воздвигнута посреди богатого города?

Та ли, что возведена на горной вершине?

Нет, та, что стоит в сердце твоем!

Кабул-Шах, «Мысли на прощание»

Сказать, что войско Тимура пало на Балхские земли как снег на голову или как песчаная буря, значит, не сказать ничего. Конники самаркандского эмира появились под стенами родового Хуссейнова гнезда прежде самых неопределенных слухов о начавшейся войне. Не зря сказано и повторяется: неожиданность – это половина успеха. Так вот, что касается половины успеха, то она была достигнута буквально в течение одного дня. В тоске и ужасе заперся Хуссейн внутри возлюбленной своей стройки.

Тимур не стал предпринимать штурм с ходу, как советовали ему многие. Выразительно высившиеся на фоне синего неба нововозведенные укрепления Балха подсказывали, что не следует этого делать. Не важно, что защитники деморализованы и похожи скорее на стадо баранов, чем на войско.

– Из-за таких стен даже зажмурившаяся овца может поразить неустрашимого барса.

Решено было ждать, когда подойдут стенобитные машины вместе с китайскими мастерами, специально выписанными из Поднебесной империи для их обслуживания. А пока следовало обложить Балх со всех сторон, дабы не прорвались к нему подкрепления или обозы с провиантом и другими припасами.

В те дни, когда Тимур занимался подготовкой к длительной осаде, Хуссейн обходил свои хранилища и проверял, насколько город готов к длительному сидению в полной изоляции. Оказалось, что все не так уж плохо. И риса, и пшеницы, и сушеных фруктов, и масла, и вяленого мяса, и сыра овечьего и козьего запасено было в количествах просто огромных. Четыре полноценных источника имелось внутри городских стен, не считая специальных резервуаров с дождевою водой.

Из хранилищ Хуссейн отправился в арсеналы, сердце его осталось довольно и этим посещением. Многие тысячи стрел, копий и мечей хранились там всегда готовые к применению. Бурдюки с китайским песком, то есть порохом и нефтью, для ведения огненной войны также имелись в изобилии.

Эмир искренне поблагодарил старого визиря Ибрагим-бека за его старание и даже подарил ему богато украшенный персидский акинак[55], что сочтено всеми придворными было как знак высочайшего расположения.

Вечером того же дня к Хуссейну прокрался, миновав посты осаждающих, человек от Маулана Задэ и сообщил, что сербедар ни в коем случае не предал своего хазрета, более того, уже начал осуществление своего плана, в результате которого войско, прибывшее из Самарканда, должно быть обезглавлено.

На следующее утро Хуссейн, глядя на Тимуровых конников с высоты своих стен, не испытывал никакой робости, он даже шутил со своими приближенными, говоря, что воинам его бывшего друга придется пришивать своим коням крылья, дабы они могли взобраться на укрепления Балха.

Хуссейн верил, что изворотливый Маулана Задэ успеет заколоть Тимура раньше, чем в хранилищах города закончатся запасы. А лишенная единого управления армия, стоящая сейчас под стенами, перестанет быть грозной силой. Мансур и Курбан Дарваза не захотят подчиняться Кейхосроу, сеид Береке их в этом поддержит. Не захотят подчиняться лисе из Хуталляна и мели́ки Карши и Бухары, по слухам, уже прибывшие к Балху. Разодранное противоречиями войско гостей с севера станет легкой добычей. Да, жеребец, вырывающийся вперед в самом начале скачки, порой приходит к ее финишу последним.

Вслед за своим эмиром воспряли духом и его воины. Все чаще в адрес всадников Тимура неслись со стен оскорбительные выкрики, издевательские приглашения в гости. Нападающие и защищающиеся обменивались стрелами, но результативность такой стрельбы была ничтожной. Ибо одни все время двигались, а другие прятались за стенами.

Воины Тимура часто вызывали воинов Хуссейна на честный батырский поединок, но ничего из этого не выходило. Владетель Балха строго-настрого запретил своим участвовать в этих поединках. Он боялся подвоха. Ведь для того, чтобы выпустить всадника из крепости, необходимо хотя бы ненадолго отпереть ворота.

Каждое утро, проснувшись, Хуссейн интересовался, жив ли Тимур. Нет ли слухов о его безвременной кончине? И каждый раз немного расстраивался, когда ему говорили, что таких слухов нет. Почему Маулана Задэ медлит? Или он не медлит, а хочет сделать дело наверняка? И жив ли он еще? Хуссейну хотелось иметь ответы на эти вопросы, но он не знал, кому их задать.

Между тем Маулана Задэ действовал.

Для начала выяснил, где расположено то становище, которое эмир выбрал для своего пребывания. Теперь нужно было придумать способ пробраться внутрь его и отыскать шатер эмира. И то и другое сделать было очень трудно. Все воины, собранные в сотню телохранителей Тимура, отлично знали друг друга в лицо, знали также и всех слуг, мулл, улемов, тех, кто ухаживал за лошадьми и подвозил пищу. Не говоря уж о поварах.

Кроме того, как понял Маулана Задэ по ряду второстепенных деталей, Тимур никогда не ночевал два раза в одном шатре, в одной и той же кибитке. Словно чувствуя, что ему угрожает какая-то опасность, может, даже и догадываясь, какая именно.

Строго говоря, для бывшего сербедара уже само нахождение поблизости от того места, где располагалось становище Тимура, было смертельно опасно. Слишком многие знали его в лицо. Поэтому пришлось прибегнуть к маскировке. Маулана Задэ переоделся, как всегда, дервишем – это был наилучший вариант отвлечь от себя внимание. С течением времени вокруг Балха собралось огромное количество святых странников, они словно шли на запах, жались поближе к тому месту, которое должно было стать полем кровопролитного столкновения.

Но в этот раз дервишеское облачение не слишком помогло Маулана Задэ. Ни его самого, ни многочисленных его собратьев не подпускали близко к тем местам, где стояли шатры, в коих можно было надеяться застать эмира.

Соратники Тимура дивились столь необычному поведению хазрета, обычно он вел себя на войне по-другому. Когда Кейхосроу задал ему прямой вопрос по этому поводу, Тимур усмехнулся и ответил так, чтобы хорошо его слышали все присутствовавшие при разговоре:

– Вспомните про Баскумчу и Буратая. Не во время ли осады пострадали они?

– Ты думаешь, Маулана Задэ здесь? – спросил Береке.

– Не думаю – чувствую.

– Может быть, и всем прочим надо принять меры предосторожности? – поинтересовался Курбан Дарваза.

Тимур пожал плечами:

– Не знаю, но думаю, что пока я жив, вам опасаться нечего.

Маулана Задэ кружил вокруг лагеря как зверь. Спал на голой земле, питался отбросами и теми подачками, что швыряли ему наиболее благочестивые из воинов врага. Он исхудал, кожа его покрылась коростой, истерический блеск глаз превратился в обжигающий. Им владела одна безумная, кровавая идея, и он всего себя посвятил ее осуществлению. Чем отвратительнее и нестерпимее становилось его желание, тем благочестивее, святее выглядел он внешне. Даже Тимуровым полустепнякам, толком еще не утвердившимся в мусульманской вере, он казался святым человеком. Большинство простых людей связывает святость со способностью к врачеванию. И вот настал момент, когда к Маулана Задэ обратился один десятник, пехотинец, с просьбой помочь его брату, на которого навалилась некая хворь. Маулана Задэ согласился, внутренне возликовав. В неприступной стене образовалась небольшая, но все же брешь.

Конечно, ни к какому врачеванию Маулана Задэ был не способен, но был весьма способен к внушению. Он осмотрел больного, метавшегося в жару, и многозначительно сообщил десятнику, что ему надобно приготовить лекарства. Сказал еще, что болезнь тяжелая, но при помощи продолжительного и правильного лечения брата можно спасти.

– Спаси его, святой человек!

Маулана Задэ обещал, но сказал, что ему понадобится часто бывать здесь, на территории лагеря, на что получил заверение, что в этом ему не будет препон. Новоиспеченный врач отправился к ближайшему меловому обрыву, чтобы наскрести в свою баклажку лекарства, а потом к ручью, чтобы это лекарство развести. В это время к лагерю наконец подполз обоз со стенобитными машинами, что вызвало взрыв ликования среди осаждающих.

Следующее утро принесло Хуссейну новый прилив тоски в сердце.

Опять никаких сведений о том, что справедливое возмездие настигло хромого разбойника.

К стенам ползут какие-то приземистые, деревянные гады непонятного и угрожающего вида. Хуссейн знал, что дальних их предков завез в эти места еще Чингисхан и с их помощью превратил в пыль пустыни все имевшиеся в Мавераннахре крепости.

– Сжечь их! – приказал Хуссейн.

Первая реакция человека, который не знает, что делать с надвигающейся опасностью. Хуссейн почти физически ощущал, как беззащитны его только что сложенные стены перед угрюмой силой этих жутких механизмов.

Конечно, его приказание попытались выполнить. И конечно, ничего из этого не получилось.

– Они все время поливают их водой, – сказал глава лучников Карабек.

– Так убейте тех, кто носит воду!

Это была правильная мысль. Если перестать смачивать деревянные брусья, из которых были изготовлены стенобитные машины, то под палящим солнцем они очень скоро превратятся в отличное топливо.

Второе приказание было выполнить еще труднее, чем первое. Носильщиков прикрывали большими щитами, и до них было еще дальше, чем до самих машин.

Что оставалось правителю Балха? Грызть в ярости усы и бессильно наблюдать, как неуклонно, хотя и медленно подползают к его городу губители городов.

Стенобитные монстры еще только примерялись к каменным преградам, которые им предстояло сокрушить, а Маулана Задэ вовсю трудился у стены меловой. Осколком камня он истолок в мелкую пыль добытый мел, развел его водой, добавил сок нескольких кизиловых ягод для цвета и вкуса. Он правильно рассудил, что нужно изготовить лекарство, которое не окажет на организм больного никакого действия, сколь долго его ни принимай, а за время лечения можно будет осмотреться и что-нибудь придумать.

Маулана Задэ начало везти: приготовленное им питье, против всех ожиданий, принесло больному некоторое облегчение. Сыграла, видимо, здесь свою роль и способность сербедара воздействовать на человеческую психику. Он сказал больному, что ему сейчас станет немного полегче, и тот стал считать, что действительно наступает улучшение.

Как бы там ни было, авторитет святого дервиша в глазах братолюбивого десятника вырос еще выше. Теперь он доверял ему беспредельно. Кроме того, с началом активных боевых действий под стенами Балха в лагере стало меньше строгостей. Пару раз дервишу, сделавшему вид, что он находится в состоянии непреодолимой задумчивости, удавалось забредать довольно далеко в глубь его. Он неплохо стал ориентироваться на его пространствах, помимо этого примелькалась его фигура и перестала вызывать немедленное подозрение у стоящих повсюду стражников.

Больной доедал уже вторую горсть измельченного мела, когда стало известно, что сделана первая пробоина в городской стене. Предстоял решительный штурм.

Маулана Задэ сидел, склонившись над больным.

Десятник торопливо перепоясывался мечом, пристраивал на голове металлическую шапку.

Находившийся в обычном своем полубредовом состоянии больной захотел попрощаться с братом перед сражением, попытался приподняться, опираясь на плечо дервиша. Но слабая рука промахнулась и вместо плеча зацепила бороду лекаря. Борода же, как известно, была у Маулана Задэ накладная, она начала сползать, что вызвало сильное удивление лежащего. Удивление проявилось сдавленным криком ужаса. Скорей всего, несчастный даже не понял, в чем дело, ему просто показалось, что он сходит с ума, мир разваливается на глазах и отовсюду наползают призраки, рожденные небытием. Но так или иначе, он вскрикнул. И затих навеки, ибо опытная рука поддельного врача тут же воткнула ему в сердце кинжал, предназначавшийся для персоны более значительной.

– Что с тобой, Саид? – поинтересовался брат, которого не мог не испугать этот сдавленный вопль.

Маулана Задэ принимал решения мгновенно.

– Саид умер, – сказал он не оборачиваясь.

– Как это – умер?

– А вот так!

С этими словами Маулана Задэ вырвал кинжал из сердца Саида и вонзил кинжал в сердце десятника, умудрившись попасть точно между пластинами панциря. Кровавые струи из двух тел хлестнули как плетьми по стенам шатра.

Ему не хотелось, чтобы события принимали такой поворот, но раз уж жизнь вмешивается слепым случаем в происходящие события, глупо ей не подчиниться.

Что делать дальше?

Борода пришла в негодность и навеки застыла в коченеющей руке любителя мела с кизилом. Без бороды нельзя – дервишей безбородых не бывает.

Маулана Задэ присел на корточки и стал расстегивать пояс десятника.

В это время, в стенном проломе, заполненном пылью и человеческими криками, началась сеча. Сражались только пешие, потому что кони в этом каменном месиве способны были только переломать себе ноги.

Люди Хуссейна загодя готовились к неприятному событию – обрушению стены, но есть на свете вещи, к которым подготовиться невозможно. К тому же сказывалось и то, что своих воинов Тимур учил давно и подробно тому, как следует вести себя при взятии крепостей, и специальные лестницы были у них наготове. Теперь защитники Балха могли рассчитывать только на численность и героизм воинов. Но ни в численности, ни в героизме они нападавших не превосходили.

Постепенно люди Хуссейна были вытеснены из провала и попытались задержаться на сооруженном здесь временном укреплении. Хуссейн велел их возвести напротив тех мест в городской стене, которые подвергались атакам стенобитных машин.

На некоторое время можно было признать предусмотрительность Хуссейна оправданной. Наступление замедлилось. Не приносящая никому решительного успеха сеча кипела на небольшом пятачке, уже заваленном трупами и телами раненых.

Ножом десятника Маулана Задэ осторожно распорол заднюю стенку палатки, выходившую к коновязи, выглянул, осмотрелся. Никого. Разорвал плотное полотно сверху донизу и выбрался наружу, придерживая рукой высокую металлическую шапку.

В лагере было пустынно, только кое-где дымились кострища да мелькали голые по пояс кашевары, суетящиеся возле своих котлов.

Неторопливым шагом Маулана Задэ направился в том направлении, где, по его расчету, должен был находиться шатер Тимура. Никто не обращал на него внимания, ибо почти некому было его обращать. Армия занята была штурмом. Что ж, видимо, во время решающей атаки полководец уязвим более всего. Такая мысль мелькнула в голове сербедара. Впрочем, только в том случае, если он остался в лагере. На это можно было надеяться, потому что давно уже было известно – эмир не любитель мчаться при первой возможности в самую гущу боя.

Перепрыгнув через узкий, почти пересохший ручеек, обогнув большие арбы, груженные мешками, Маулана Задэ остановился. Вздохнул несколько раз, заставляя свое сердце биться ровнее. Кажется, он у цели.

Перед его глазами раскинулись шатры, крытые шелком, богато украшенные кибитки. Здесь было значительно больше народа, чем на остальной территории лагеря. Несомненно это было место, облюбованное батырами и нойонами Тимура.

Можно ли вторгаться сюда простому десятнику? Маулана Задэ этого не знал. Поэтому решил вести себя еще осторожнее, причем он понимал, что в этом опасно переусердствовать – скрытное поведение бросается в глаза не меньше, чем буйное.

Он подошел к ближайшей арбе и прислонился к ней с таким видом, будто он кого-то ждет. Рядом шла какая-то своя жизнь. Пробежал здоровый парень с седлом на плече. Брадобрей вышел из шатра, неся таз с мыльной водой, нукеры провели одну за другой двух расседланных арабских лошадей, седые стражники препираются из-за того, что… Маулана Задэ выглянул из-за своей арбы и оцепенел. Почти прямо перед его глазами была спина богато расшитого бухарского халата. Сапоги красного сафьяна. Шапка с собольим хвостом. Человек этот появился из того же шатра, из которого только что вышел брадобрей.

Стоит, оглаживает лицо.

Маулана Задэ боялся пошевелиться, боялся дышать. Если это кто-то из приближенных Тимура, то, повернувшись, он сразу же его узнает.

Только бы не обернулся.

Не обернулся. Пошел в сторону конюхов, которые…

Не важно, что делают эти конюхи.

Важно то, как он пошел. Сильно припадая на одну ногу. Да и рука, если присмотреться, согнута не совсем нормально.

«Неужели удача!» – мелькнуло в голове.

Сила и слава твоя, Аллах!

Всего секунду медлил сербедар и тут же скользнул вслед за хромцом, вытаскивая кинжал из-за пояса. Покачивающаяся спина быстро приближалась. Краем глаза Маулана Задэ увидел стоящих у соседнего шатра стражников и услышал их испуганные крики. Злорадно подумал – поздно!

Пусть теперь кричат и делают все, что хотят. Поздно! Поздно! Поздно!

Хромец стал оборачиваться, но и это движение запоздало. Лезвие с тугим сочным звуком вошло ему под лопатку.

Рухнул второй кусок стены. Значительно больший, чем первый. Дух защитников Балха, слегка воспрянувший после того, как им удалось сдержать натиск воинов Тимура в первом проломе, пал окончательно. Началось беспорядочное бегство. Не только вооруженные наспех копьями строители и горожане предпочли спасать свою жизнь, чем гибнуть во славу своего эмира. И бывалые воители, прошедшие с Хуссейном не одну военную дорогу, дрогнули.

Одно было спасение – цитадель.

Там и укрылся Хуссейн со своими родственниками, приближенными телохранителями и четырьмя сотнями самых отборных воинов.

Глава 6Цитадель (окончание)

Проехав по всему городу, Тимур свернул к дворцу. Его сопровождали Кейхосроу, Мансур и Курбан Дарваза. Следом скакало с полсотни нукеров.

Город был наводнен воинами самаркандского эмира, и в нем происходило то, что обычно происходит в городе, только что взятом штурмом: грабежи, резня и прочие безобразия. Причем не только с соизволения эмира, но и по прямому настоянию. Пусть все узнают, как впредь будет поступать правитель Мавераннахра с теми, кто захочет противиться его власти.

Ворота дворца были распахнуты, все огромное здание было охвачено смятением, хотя никто из победителей внутрь еще не проникал. Все понимали, что это законная добыча эмира.

Тимуру помогли сойти с коня, и он, как легко догадаться, сильно припадая на правую ногу, направился ко входу. Обгоняя его, два десятка нукеров бросились туда же, на всякий случай оглядываясь, не грозит ли откуда-нибудь опасность их повелителю.

Несмотря на свое увечье, Тимур шел быстро. Ни на что вокруг, казалось, не обращая внимания. Ни резные, украшенные перламутровыми выкладками двери, ни фонтаны, бьющие из огромных перламутровых ваз, ни золотые хвостатые рыбки в бассейнах, окружающих эти фонтаны, ни белые витые решетки, оплетенные горным плющом, не привлекли его внимания. Еще меньше, чем предметы, занимали его попадавшиеся по дороге люди, тем более что все они лежали ниц на полу, касаясь лбами холодных каменных плит.

Создавая немало шума железом своих панцирей и железными же подковами сапог, впереди и вокруг него топали его оруженосцы с обнаженными саблями в руках. Они пинками расшвыривали тех, кто выражал свою покорность новому повелителю, лежа посреди дороги.

Тимур бывал в этом дворце всего один раз, но этого оказалось достаточно, чтобы прекрасно в нем ориентироваться. После того как эмир сделал два поворота в своем движении, можно было с уверенностью сказать, что движется он не куда-нибудь, а в сторону гарема.

Вот наконец и его двери. Чем обычно встречали в те времена эти отделения дворца своих повелителей? Запахом сладких ширазских духов и криками попугаев. Восточные женщины, тем более собранные в большом количестве вместе, не могут обходиться без болтовни этих птиц. Когда только они находят время их слушать, если и сами любят поговорить.

Двери сераля оказались запертыми.

Телохранители, бежавшие первыми, остановились перед ними в некоторой нерешительности. Любой нукер с детства был приучен почитать жен своего господина. И вообще любого господина.

– Ну что же вы! – негромко сказал Тимур и сделал знак, который можно было истолковать только таким образом: «Ломайте!»

Эти двери оказали Тимуру еще меньше сопротивления, чем стены Балха. И вот он, морщась от сильного запаха духов и воплей цветастых птиц, входит внутрь. Первое, что он там увидел, были не женщины, а пятеро стоящих шеренгою, согнувшись в низком поклоне, мужчин. Когда они разогнулись, эмир увидел мягкие, безбородые лица с жабьими ртами, оплывшие плечи. На головах у них были синие чалмы с серебряными украшениями. Одеты все пятеро были в длинные синие халаты с белыми восьмиугольными звездами.

Евнухи.

– Кто старший из вас? – не стараясь скрыть свою брезгливость, спросил Тимур.

Стоявший в шеренге справа евнух с наиболее отвратной физиономией сделал шаг вперед:

– Главный хранитель гарема бежал еще вчера. Я буду рад тебе служить, хазрет.

– Как тебя зовут?

– Торуд.

– Ты персиянин?

– Ты угадал, хазрет.

– Все наслышаны о непревзойденной красоте жен эмира Хуссейна, я решил проверить правоту слухов.

– Ты сам войдешь к ним или прикажешь привести их сюда, хазрет?

– А сколько их?

– Двадцать шесть жен и двадцать четыре наложницы. Каждая могла бы стать украшением дома любого султана и любого халифа, хазрет.

Тимур на секунду задумался:

– У меня не так много времени, чтобы большую часть его тратить здесь.

Спутники эмира одобрительно засмеялись.

– К тому же сказано, – продолжал эмир, – для того, чтобы узнать, готов ли плов, достаточно съесть полгорсти, нет нужды пожирать весь казан.

Торуд понимающе поклонился и вытащил из-за пояса нечто упакованное в парчовый чехол, протянул эмиру.

– Что это?

– Здесь все имена жен и наложниц. Ты можешь выбрать понравившиеся имена.

– Что мне дадут имена, когда я не видел лиц! Ты сам назови мне тех, которые пользовались наибольшим вниманием своего бывшего господина. Доверимся в этом деле моему бывшему другу Хуссейну. В женщинах он безусловно разбирается. Видит Аллах, ни в чем больше, – тихо добавил эмир.

Эти слова вызвали взрыв хохота.

Торуд развернул список:

– Все пятьдесят жен и наложниц пользовались вниманием эмира Хуссейна, но сердце его принадлежало четырем. Первая – Манана, грузинка. Вторая – египтянка Манехет, третья из Индии доставлена совсем недавно, имя ее Рандива, четвертая – турецкого рода, зовут Тахмина.

– И достаточно. Приведи их в порядок, Торуд, и доставь в мое становище. Остальные…

Тимур обернулся к своим спутникам:

– Остальных я отдаю вам. Еще Чингисхан говорил, что лучшая добыча – добыча лошадьми. Потом идет добыча женщинами и только потом добыча деньгами.

С этими словами победитель покинул гарем побежденного.

Цитадель Балха оказалась укреплена значительно лучше самого города. Она была воздвигнута на каменистом основании, приподнятом локтей на двадцать над окружающими кварталами. Так что подтащить стенобитные машины было очень трудно, для начала следовало соорудить соответствующие насыпи. Осажденные сражались с неожиданной энергией, которую трудно было ожидать от людей, перенесших накануне страшное поражение. Хуссейн вспомнил наконец о запасах пороха и нефти, имевшихся в подземельях хиндувана, с их помощью защитникам удалось сжечь две стенобитные машины. Появилась опасность того, что осада затянется. Этого нельзя было допускать. Тимур понимал, что и Кейхосроу, и термезские сеиды поддерживают его только потому, что верят в его удачливость и непобедимость, любая серьезная неудача может все изменить.

– На что он рассчитывает? – спрашивал Береке Тимур, разглядывая стены хиндувана.

– Разве что на помощь Аллаха, – пожимал плечами в ответ сеид.

– Аллах оставил его, это понятно всем!

– Сейчас понятно, но завтра могут появиться сомневающиеся.

Тимур отмахнулся, показывая, что не надо ему повторять вслух его собственные мысли.

– У нас остается одно средство.

– Ты имеешь в виду штурм?

– Да. Китайские машины вот-вот подползут к его хиндувану вплотную. Мы обили их медными листами, теперь их нельзя будет зажечь.

Эмир посмотрел на своего ближайшего советника:

– Ты придерживаешься другого мнения?

Береке кивнул.

– Тогда скажи какого?

– Я знаю, как заставить Хуссейна сдаться. Но для этого мне необходим один человек.

Тимур усмехнулся:

– Я знаю этого человека?

– Знаешь. И знаешь намного лучше меня и, несмотря на это, очень дорожишь им.

Эмир вернулся в шатер, сел на подушки, откинулся, смежил веки.

– Дорожу, потому что не придумал еще, как его казнить. Он нанес мне страшную рану, убил моего старинного друга Байсункара, не могу же я просто посадить его на кол или бросить леопардам в клетку. Это выглядело бы как благодарность, учитывая размеры совершенного им зла.

– Я понимаю тебя, и я придумал, как восстановить равновесие в этом деле.

– Равновесие? Что это значит?

– Маулана Задэ, конечно, умрет, но таким образом, что своей смертью сослужит нам великую службу.

– Объясни, что ты задумал?

– Отдай мне Маулана Задэ. Отдай мне его сегодня, и завтра к тебе явится человек от Хуссейна с просьбой о мире.

Тимур задумался. И думал довольно долго. Не то чтобы он испытывал недоверие к словам своего ближайшего друга и советника… Но расстаться с такой добычей, как убийца Байсункара, ему было тяжелей тяжелого.

– Хорошо, Береке. Я отдам тебе его, делай с ним, что ты считаешь нужным. Да поможет тебе Аллах.

– Да поможет!

Сеид не обманул своего друга. Назавтра, сразу после утреннего намаза[56], в становище самаркандского эмира явилось посольство из цитадели. Возглавлял его, против ожидания, не молодой умник Масуд-бек, а пожилой, седобородый воин Ибрагим-бек. Тимур хорошо знал его, ибо приходилось им участвовать не в одном совместном походе. Знал и уважал.

Плохо выглядел ветеран. Даже сквозь смуглоту лица проглядывала смертельная бледность. Не от страха был бледен старый вояка, а от стыда.

Тимур отнесся к нему достаточно уважительно, он не сердился на Ибрагим-бека. Нельзя порицать человека за то, что он до конца остался верен своему господину.

– С какой вестью ты пришел ко мне?

Глава посольства поклонился и сказал, что послан с известием о том, что эмир Хуссейн желал бы прекращения войны и мечтает о мире.

– Я тоже ни о чем, кроме мира, не мечтаю. Если мы посмотрим, то увидим, что именно твой господин должен быть признан виновником кровопролития. Разве я построил стены вокруг Балха, разве я построил хиндуван?

Ибрагим-бек опять поклонился:

– Мой господин сожалеет о сделанном. Мой господин заранее согласен на все твои условия. Просит он только об одном, и просит смиренно.

– Я знаю, о чем он просит. Хочет, чтобы я сохранил ему жизнь.

– Ты угадал.

– Ему не пришлось бы просить о сохранении жизни, если бы он хоть что-нибудь сделал для сохранения нашей дружбы. Аллах видит, сколько в моих словах правоты.

Седобородый посланец просто склонил голову в знак согласия, ибо не было нужды в словах.

– Передай ему, Ибрагим-бек…

Посланец поднял голову и выжидающе прищурился.

– Передай эмиру Хуссейну, что если он добровольно сдастся, я не убью его.

– Что ты не убьешь его…

– Да. Теперь иди, я сказал все, что надобно было сказать.

Когда посланец удалился, Тимур некоторое время молчал. Молчали и присутствовавшие при беседе Береке, Кейхосроу, Мансур и Курбан Дарваза. В пору было веселиться от души, войну можно было считать закончившейся. И закончившейся победоносно. Впереди открывалась широкая, отчетливо различимая в пучинах будущего дорога к славе и возвышению. Но они были смущены подавленным состоянием своего господина и друга. Может быть, ему что-то другое видится на будущих путях?

– Скажи, Береке, как ты заставил Маулана Задэ отворить ворота хиндувана?

– Я отрезал ему голову и отправил в подарок Хуссейну. У того оказалось слабое сердце, и он решил сдаться.

– Воистину, Всевышний на каждом шагу убеждает нас, что мир устроен сложнее, чем нам кажется. Кто бы мог подумать еще несколько месяцев назад, что эмир Хуссейн, узнав о смерти одного из своих лютых врагов, вместо того чтобы пуститься в пляс от радости, впадет в такую печаль, что потеряет способность к сопротивлению.

Береке обернулся к батырам и пояснил смысл этого, не очень понятного непосвященным, разговора:

– Этот премерзкий сербедар, крыса в человечьем обличье, сговорился с Хуссейном против хазрета и должен был убить его. Хромота Байсункара обманула его.

– Но Байсункар хромал на левую ногу… – осторожно возразил Мансур.

Тимур пояснил:

– Ты никогда не обращал внимание, что в зеркале вод человек отражается так, что правая рука у него оказывается слева, и наоборот. Байсункар был обращен к убийце спиной, так что хромота в воспаленном мозгу Маулана Задэ оказалась там, где и должна была, по его мнению, быть, справа. Он хотел убить меня не столько ради Хуссейна, сколько ради себя. Он готов был расстаться со своей поганой жизнью, лишь бы достичь цели, а значит, был особенно опасен.

– Воистину так, – пробормотал Кейхосроу.

Тимур сказал Мансуру:

– Скажи поварам, чтобы они готовили пир.

– Сегодня, хазрет?

– Сегодня ночью.

– Но почему ночью?

– Потому что вечером сегодня мы закончим все дела.

– Ты думаешь, Хуссейн захочет сдаться как можно скорее? – поинтересовался Береке.

– Конечно. Он поспешит. Ведь он будет не сдаваться, он будет спасать свою жизнь.

* * *

Переодетый простым горожанином, в сопровождении Масуд-бека, Ибрагим-бека и телохранителей, также сменивших свое облачение, эмир Хуссейн покинул цитадель и по узким глухим улочкам направился к восточным воротам. По понятным причинам он не хотел ни с кем встречаться во время этого путешествия, поэтому выбрал самый скрытный маршрут. Людей Тимура, которые еще оставались в Балхе, он опасался, надо сказать, меньше, чем своих сторонников, которых несколькими днями ранее бросил на растерзание самаркандскому воинству.

Хуссейн шел пешком, ибо понимал, что пеший человек привлекает меньше внимания, чем всадник с конной свитой. Шел быстро, наклонив голову, время от времени посматривая по сторонам.

Раздавлен.

Убит.

Испепелен!

Да, он оказался на самом дне, он принял унизительные условия полной сдачи. Да, он валяется сейчас в пыли и судьба его ничтожнее судьбы самого последнего райата. Но кончается ли все этим дном, и не для того ли существует дно, чтобы, оттолкнувшись от него, начать возвышение?

Именно такие мысли роились в его голове, а перед глазами проплывали картины кровавой, всесжигающей мести. Хуссейн шел сдаваться, понимал, что должен будет пасть ниц и Тимур поставит ему свой сапог на хребет, но думал при этом о мести. Мести, мести и мести. Он жалел, что у Тимура только одна жизнь и что лишить ее человека можно только один раз.

Если бы он рассказал о своих мыслях спутникам, они бы решили, что их господин обезумел.

Появились первые признаки вечера, поползли длинные тени, порывы пыльного ветра пронеслись через перекрестки, неся с собой запах гари. Хуссейн быстро, настолько быстро, насколько позволяла его полнота, шел в молчаливом окружении вернейших своих слуг. Он спешил побыстрее испытать все то, с чем неизбежно связано всякое поражение. И снова наверх и вперед, к очищающему огню отмщения!

Наружу выбрались не через ворота – хотя они были недалеко, там могли оказаться посты самаркандцев, – а через пролом в стене. Пришлось перепрыгивать с камня на камень, иногда нога соскальзывала и опиралась на остывшее тело.

Картина побоища придала ярости Хуссейна новые силы. Он пошел еще скорее, направляясь к одиноко стоявшей в сотне шагов от городской черты мечети.

Лицо его начало подергиваться от сдерживаемой энергии, Хуссейну все труднее и труднее было молчать. Когда руководимая им группа нахмуренных людей оказалась буквально в нескольких шагах от минарета мечети, Хуссейна прорвало.

– Что он сказал? – обратился он с вопросом к Ибрагим-беку, вопроса этого ничуть не ожидавшему.

– Что ты говоришь, хазрет?

– Что он сказал, что дарует мне жизнь, да? – С губ эмира сорвался нервный, раздраженный смех. – Он сказал, что дарует мне жизнь! Он, он дарует! О Аллах, ты видишь, он дарует!

Хуссейн остановился, и все остановились. Ибрагим-бек наконец понял, о чем идет речь, и осторожно позволил себе возразить:

– Он не так сказал, хазрет.

Несмотря на всю свою тучность, эмир мгновенно повернулся к говорившему:

– Не так?

– Он сказал: «Я не убью его».

Установилось молчание. По лицу Хуссейна потекли струйки пота. Сначала по вискам, потом еще, еще, вскоре все лицо его оказалось мокрым. Масуд-бек, как всегда, все понял раньше всех и стал незаметно отступать в задние ряды окруживших эмира телохранителей. Он не знал, зачем это делает, но особого рода чутье подсказывало ему, что надо поступать именно так.

Сдавленным, резко изменившимся голосом Хуссейн почти прокричал:

– «Он» не убьет… Но там же есть еще Кейхосроу!

После этих слов и Ибрагим-бек, и все прочие поняли, в чем тут дело, и молчание стало еще ужаснее. Его непроницаемость оттенялась диким визгом, с которым вдоль городских стен Балха неслись развеселые конники Тимура. Эмир кивнул в сторону Тимурова становища:

– Мне нельзя туда.

Сказав это, он повернулся к пролому, через который только что покинул свой родной город. Всадники, числом до сотни, гарцевали, ходили кругами, бросали вверх свои шапки и пытались попасть в них из лука. Воздух звенел от дикого восторженного визга. Цитадель тоже стала недоступна.

– Спрячемся, – глухо пробормотал Хуссейн и бросился к минарету. Остальные с охотой последовали за ним, торчать на ровном месте в опасной близости от места дикарских развлечений пьяных самаркандских головорезов никому не было приятно.

– Переждем, – еще более глухо и подавленно сказал Хуссейн, быстро входя под каменные своды, – здесь мы под защитой Аллаха.

Но не все последовали за своим господином. Дождавшись когда последний телохранитель скроется в каменном убежище, Масуд-бек бросился к кизиловым кустам, находившимся неподалеку. И канул в них, как будто никогда и не было племянника у балхского эмира. Куда он спешил – говорить излишне.

Сидя на коне, властитель Самарканда с пологого холма любовался закатом. За его спиной застыли в полной неподвижности Мансур, Курбан Дарваза, сеид Береке. Они стояли не только позади своего господина, но и несколько ниже его.

Зрелище заката было впечатляющим, эмир любовался им в полной тишине. Только где-то далеко сзади, если прислушаться, можно было различить звуки веселья в становище.

Торжественная тишина царила в мире, охваченном трагическими красками гибнущего заката.

Тимур сидел в такой позе, что всем, кто наблюдал за ним, казалось, что ему подвластна и эта тишина, и все небесные цвета.

Холодный привкус вечности ощущался в почти неуловимом колебании воздуха. Еще мгновение – и величественная картина, открывшаяся взору победителя замрет навсегда.

Но пока что этому еще не суждено было осуществиться. Еще не пришло время.

Равнина, лежавшая у подножия заката, безжизненная на вид, беспорядочно поросшая редкими кустами степной колючки вдруг ожила. Слева направо ее пересекал всадник вслед за ним тащился длинный хвост пыли. Всадник был далеко, но было видно, что он счастлив – вознес руки к небу и что-то благодарственное кричит небесам.

Сеид Береке, пользуясь своим особым положением в свите эмира, тронул повод своего коня и неторопливо приблизился к нему. И встал рядом. Вернее, не совсем все же рядом, на полшага сзади.

– Это Кейхосроу, хазрет.

– Я вижу.

– Но что он тащит на аркане? Кого он тащит?!

– Мою тень.

Могила Тамерлана