— Прознаешь ты, государь, свою неправоту, да поздно будет. Мало тебя Господь наказывает? — отойдя на некоторое расстояние, прокричал митрополит.
— Уходи, Платошка, и больше не приезжай на Святейший Синод, без тебя, дурака, разберемся! — выкрикнул вслед император.
Ростопчин и Аракчеев резко встали и приняли стойку «смирно».
— Я могу вас пропустить, любезный Алексей Андреевич, — не поворачивая головы достаточно громко, чтобы быть услышанным, прошептал Ростопчин.
— Нет, Федор Васильевич. Вы пришли раньше, у вас и аудиенция на более раннее время. Будьте любезны проследовать, государь не любит ждать, — ответил в той же манере Аракчеев.
Ростопчин понял, что дальше пикироваться с Аракчеевым нет смысла и, мысленно перекрестясь, вошел в распахнутые двери. Император стоял у окна, по своему обыкновению в период крайней раздраженности. Вид государя, на удивление, не был, как у подавленного человека. Прямая спина, чуть задранный курносый нос. Пусть государь и раздражен, но он выглядел словно победитель. И даже, казалось может быть и веселым.
— Федор Васильевич, что за спешка? — разворачиваясь к Ростопчину, стоявшему в поклоне, спрашивал Павел Петрович. — Мы с вами готовили на той неделе. Что по вашей службе не понятно?
— Государь, мое прошение аудиенции касательно вас, — решительным голосом сказал Федор Васильевич Ростопчин.
— Забавно… Меня нынче все хотят спасать. Вот только той ночью было не так много людей высшего света, кто откликнулся, — император грозно посмотрел на вошедшего. — А народ пришел и гимн пел на Дворцовой площади.
— Враги повержены, государь, явные враги. Но так устроена жизнь, селяви, что тайных недоброжелателей больше, — закинул удочку Ростопчин, будучи почти уверенным, что рыба клюнет.
Раньше всегда клевала.
Император улыбнулся, подошел к столу и взял один лист бумаги, начал читать. Молчаливая пауза продолжилась и когда вторая бумага оказалась у государя и он, театрально хмуря брови, делал вид, что увлеченно изучает написанное.
— Ну же, ваше время идет, — вдруг прервал молчание император, небрежно бросая бумаги на стол, что было не совсем в порядке вещей у педанта Павла Петровича.
Ростопчин вздрогнул от неожиданности. Минуты три была тишина и, вдруг, требование императора продолжать разговор.
— Я не посмел бы вас прерывать, — быстро собравшись с мыслями сказал Ростопчин.
— А я знаю, чего вы ждали. Намекнули про тайных врагов, а я должен был всполошиться и расспрашивать вас о них, — Павел подошел почти в плотную к Федору Васильевичу и, дыша ему в подбородок, спросил. — Так ли это?
— Не совсем, Ваше Императорское Величество. Я лишь хотел поделиться с вами наблюдениями, разительными изменениями, что произошли за время моего отсутствия, — сказал Ростопчин, чуть отвернув голову, чтобы не говорить в императорский курносый нос, столь близко находящийся ото рта новоиспеченного Председателя Государственного Совета.
— За время отсутствия? Правильнее было бы сказать «за время опалы», — государь отошел от Федора Васильевича и присел в кресло за столом. — Ну же! У вас аудиенция, из чего следует, что я готов выслушать. Приму ли ваши просьбы, это вторично. Слушаю вас.
— Самодержавие российское под ударом, государь! — с театральным надрывом в голосе, воскликнул Ростопчин.
— Федор Васильевич, ну, будет… Я же знаю вас с детства. Нынче переигрываете, — император усмехнулся. — Между тем, признаюсь, вы заинтриговали меня, пусть ваши слова и можно расценить по-разному. Пришли просить за венценосную семью? В этом, по-вашему, удар по монархии? Или в чем же? В создании Государственного Совета при мне? Так только благодаря этому, вы вернулись с опалы. Этому и потому, что один из немногих, кто запятнал себя заговором и кто имел большой опыт работы.
Ростопчин устал уже удивляться. Нет, не такого Павла Петровича он оставлял, когда удалялся в опалу. Тогда император был столь внушаем, настолько подвержен влиянию, что изменник Пален всего лишь нашел слова для императора, и Ростопчина списали, как ненужную вещь. Теперь же непонятно, как себя вести. Старые уловки не срабатывали, а быстро найти новые методы внушения государю у Федора Васильевича не выходило. И тогда он решил идти, что называется, ва-банк, и сказать то, что без притворства считал злом.
— Государь, Россию ведут к Конституции. К той, мужицкой, коя и в просвещенной Франции приводила к рекам крови. Насколько же она будет тогда пагубной для России, для вас, Ваше Императорское Величество, — Ростопчин сделал паузу, предполагая, что сейчас император его перебьет по своему обыкновению, начнет кричать или даже топать ногами.
Но, государь молчал, лишь деланно морщил лицо так, что складывалось впечатление, будто Павел предельно внимательно слушает Ростопчина. И тогда Федор Васильевич продолжил:
— Сперанский… Он скрытый якобинец!
— Вот! Вот оно! Я ждал именно этого! — воскликнул император, вставая с кресла и начиная ходить по кабинету. — Думал, когда же прозвучит это имя. Он и вам набил оскомину? Что именно из дурного вы усмотрели в делах канцлера?
И вновь реакция государя была не прогнозируема.
— Государь, если откровенно то, как вы раньше любили, скажу, — произнес Ростопчин. — Он везде. Так же быть не может. Люди шепчутся…
— Люди? Те, которые разъехались из Петербурга, зная о заговоре, или которые заперлись в своих домах, когда меня шли убивать? Он, Сперанский, был рядом, он спас, — император говорил тихо, будто не хотел быть услышанным еще кем-либо.
— Значит ли это, что отныне нужно обращаться по всем вопросам к господину Потемки… Простите к Сперанскому? — Ростопчин начал терять самообладание.
Оговорка не была случайной. Если упоминание Григория Потемкина, столь ненавистного Павлу, не сработает, то придется лишь опускать руки. Федор Васильевич думал так, что дальше имения его уже не пошлют. Не за что. За мнение, за слова? Так это же не против государя, наоборот, Ростопчин был уверен, что Сперанский якобинец, а он готов спасти Россию от такого зла.
— Мне не по душе ваша оговорка про Потемкина. Ведь знаете, как я к нему относился, не было для меня более персоны столь ненавистной. Но я слушаю. Не вы первый, как мне думается, не вы последний, кто будет выговаривать мне против канцлера. Но ответьте по существу! Что именно он сделал не так? — сказал император и теперь уже не наигранно был весь во внимании.
— Я убежден, что он не может принимать послов и сговариваться с ними за спиной императора, за вашей спиной. Что это за поход в Индию? — сказал первое, что пришло в голову Ростопчин.
Ну, не говорить же императору, что им, Федором Васильевичем Ростопчиным, движет только одно — не приятие самого факта возвышения Сперанского.
— Кто сказал о походе в Индию? — сурово спросил Павел.
На самом деле, операция по засылке французского экспедиционного корпуса в Индию через Иран, союзный России, была секретной. Много людей о ней уже знали, не без этого, но все только потому, что канцлер Сперанский настаивал на многочисленных расчетах относительно такой, на первый взгляд, авантюры. Просчитывались и приблизительный контингент войск, маршруты, магазины и последующее снабжение. Ну и решался вопрос о том, будут ли русские силы участвовать в таком походе.
— Ваше величество, о том уже многие говорят, — отвечал Ростопчин. — Слухи разные, уверен, что скоро и англичане узнают, нам стоило ожидать их реакции. Справиться ли князь Александр Борисович Куракин с политикой?
— Что еще, Федор Васильевич? — спросил император, будто пропуская мимо ушей сомнение к компетенции министра иностранных дел.
— Ваше величество, я правильно понял, что вы поддерживаете закон о землепашцах, об учреждении Общества Печалования? И все остальное? — государь улыбнулся и кивнул. — Тогда вот это, ваше величество.
Ростопчин раскрыл папку и достал оттуда несколько бумаг. Он нерешительно протянул их Павлу, будучи уверенным, что государь не примет листы. Напротив, государь с большим интересом читал.
— Хм… Мда, — по произносимым императором междометиям Ростопчин не мог распознать отношение государя к тому, что было изложено на бумагах.
— Это меняет дело! — воскликнул император. — Не пустые слова, а подкрепленные хоть чем-то.
Федор Васильевич искал хоть что-нибудь на Сперанского, чтобы, может, и не скинуть его, но, по крайней мере, сделать не таким ярким тот нимб, что светится над канцлером. Ничего компрометирующего Сперанского раскопать не вышло. Получается, что попович не спит с женщинами, кроме своей жены, не пьет вино, так, чтобы попадать в пикантные ситуации, не ругал императора в обществе.
— Значит, использует бюджет для того, чтобы обеспечивать заказами Луганский завод, коим владетелем и является. Кроме того, за казначейские деньги обеспечивает строительство двух торгово-военных кораблей для Русско-Американской компании, при том, что задвинул в сторону план строительства линейного корабля и фрегата. Строит какую-то дорогую дорогу между Волгой и Доном и все в этом роде? Три миллиона триста тысяч рублей общей суммой? — констатировал император. — Вот это уже интересно.
— Государь, достоин ли канцлер так поступать? — спросил Ростопчин. — Это же скрытое, а порой и открытое воровство. Даже Светлейшего Меньшикова в том перещеголял.
— А вы так работать сможете, как это делает канцлер? Даже французы удивляются делам Сперанского. Но… — Павел Петрович замер, будто ледяное изваяние, и только через минуту оттаял. — Вы Председатель Государственного Совета, собирайте подобные сведения, предъявляйте их канцлеру. Чин и назначение предоставляют такие возможности. Я даю свое согласие на это. Все! Я не задерживаю вас.
Ростопчин вышел, а император улыбнулся. Ну, наконец-то, появился кто-то, кто сможет одергивать Сперанского. Нельзя столько власти отдавать одному человеку, даже, если он честный и более чем работоспособный. Павел Петрович видел, что канцлер работает не просто много, он это делает, как никто иной. И, казалось, что все правильно, пусть и дальше занимается преобразованиями, Павел не против. Но все чаще на Сперанского жалуются и не безосновательно.