Неловкую ситуацию спас Кизель.
— Гауптман Штрански имеет право на личную точку зрения, — сказал он. — Мне кажется, — Кизель выдавил любезную улыбку, — что это правильно, когда наши офицеры даже в самой трудной боевой обстановке сохраняют уверенность в победе и важности наших совместных усилий.
Майор хмыкнул и снова взялся за бутылку, видимо, вспомнив об обязанностях хозяина. Он явно смягчился, голос его принял более спокойную интонацию.
— Умоляю, вас, герр Штрански, не делайте такое оскорбленное лицо. Я не хотел вас обидеть. Не стоит придавать большого значения моим словам. — Он повернулся к Кизелю: — Больше всего мне жаль простых солдат. Знаете, они — самое несчастливое изобретение двадцатого века. Мне кажется, что гауптману Штрански тоже стоит признать это.
К Штрански между тем вернулся былой апломб. Высокомерная улыбка, как маска, скрыла его истинные чувства, которые он испытывал в эти минуты.
— И все-таки я не уловил вашего окончательного вывода, — сказал он. — Факт остается фактом: солдат любой страны в дни войны вынужден терпеливо сносить тяготы армейской жизни. Я действительно не понимаю — почему немецкому солдату может быть хуже, чем любому другому солдату?
— Неужели вы этого не понимаете? — Фогель ударил кулаком по столу с такой силой, что стаканы подпрыгнули. — Если хотите, то я объясню вам, почему наши солдаты утратили былые идеалы. Они сражаются уже не ради свободы или культуры западной цивилизации и не за родное правительство. Они сражаются исключительно ради собственного выживания. Они воюют с врагом ради того, чтобы сохранить свою жизнь, свою бренную плоть. Если вы этого не понимаете… — Фогель не договорил до конца и замолчал.
— Вы считаете это пустяком? — спросил Штрански.
— Отнюдь, — ответил Кизель, — но это далеко не все. Иначе наши солдаты уже дезертировали бы давным-давно. — Возможно… — он повернулся к Фогелю, — возможно, я кое-что добавлю к вашему спору. Плоть терпелива, так же как терпелива и бумага. Она все стерпит. Ее можно использовать и над ней можно надругаться. Надругаться над ней можно потому, что ее соблазняют приманкой в виде так называемых идеалов. Ее убивали и ей же позволяли убивать, причем до тех пор, пока сохраняется видимость того, будто она существует только ради самой себя. Но за всем этим стоит общая, присущая всем солдатам фундаментальная порядочность, которая не позволяет им бросать товарищей в беде. Кроме того, всегда остается последняя искра надежды, которая может в конечном итоге сбыться.
— С учетом того состояния, в котором сейчас находится наша нация, — решительно произнес Штрански, — следует признать, что подобные разговоры граничат с изменой. Я сам солдат и, всегда оставаясь таковым, считаю своим долгом подчинять мои мысли интересам моего отечества.
— Мы все исполняем наш долг, гауптман Штрански, — улыбнулся Кизель. — Надеюсь, что история когда-нибудь признает ту ужасную битву, которую немецкие офицеры вели с собственной совестью. — Он подался немного вперед. Его лицо приняло серьезное выражение. — Дня того чтобы сражаться за убеждения, героизм не требуется. Героизм начинается там, где бессмысленность жертв становится последним и единственным посланием, которое мертвые оставляют живым. Никогда не забывайте об этом, гауптман Штрански.
Установилась тишина. Одна из свечей догорела и, утонув в расплавленном парафине, начала чадить. Майор сидел, сцепив руки и вперив взгляд в пространство. Через секунду он встал и сказал:
— Уже поздно. Я должен пройти по позициям. Надеюсь, вы извините меня, господа.
Кизель допил свой стакан и медленно поднялся. Штрански последовал его примеру. Майор проводил их до двери и на прощание пожал руку Кизелю. Затем обернулся к Штрански:
— В нашем полку, — назидательным тоном произнес он, — нет изменников, только люди, наделенные здравым смыслом. Кто-то проявляет здравый смысл, кто-то нет. Такое утверждение можно посчитать проявлением диалектики, и я боюсь показаться бестактным, но именно так мне все это представляется. Доброй ночи, господа.
Когда за офицерами закрылась дверь, они переглянулись. Штрански, дрожа от ярости, проговорил:
— Он просто невыносим!
— Вы так думаете? — отозвался Кизель. — По моему убеждению, сложившемуся уже довольно давно, я не вижу смысла пересматривать мое отношение к майору Фогелю. Он превосходный солдат старой закалки и, кроме того, человек, достойный глубочайшего восхищения. Мне было интересно услышать ваше мнение о нем. — Он сухо поклонился и ушел прочь.
Штрански зашагал вверх по косогору, преисполненный гнева, который вытеснял все остальные мысли. Земля у него под ногами была подобна исполинскому зверю с горбатой спиной. Подумав об этом, Штрански почувствовал холодок на спине. Спартанская обстановка блиндажа показалась ему вполне привлекательной, и он ускорил шаг. На полпути гауптман внезапно остановился. Мелькнувшая в небе звезда ярко вспыхнула, и легкий свист неожиданно сменился нарастающим с каждой секундой жутким шумом. Штрански мгновенно бросился на землю, уткнувшись лицом в ладони. Прогрохотал оглушительный взрыв, от которого содрогнулась земля, и запахло жженым порохом. Штрански на какой-то миг оглох. Затаив дыхание, он со страхом ожидал следующего взрыва. Когда вдалеке раздался визг нового артиллерийского снаряда, гауптман впился пальцами в песчаную почву и закрыл глаза. Однако на этот раз снаряд пролетел высоко над его головой и разорвался по ту сторону холма. Затем снова стало тихо. Эти были первые снаряды, обрушившиеся на высоту 121,4.
Еще какое-то время Штрански продолжал лежать, вжимаясь всем телом в землю. Но после того как прошло несколько минут и стало ясно, что обстрела больше не будет, он встал, отряхнул с лица песок и ощупал конечности. Ему показалось чудом, что он остался цел и невредим. Никогда еще смерть не проходила так близко от него.
Он несколько секунд постоял на месте, затем огромными шагами побежал вниз по косогору, заскочил в овраг, пробежал мимо ручья и сбавил скорость только тогда, когда до командного пункта осталось совсем небольшое расстояние. Возле блиндажа его окликнули. Из тени фруктовых деревьев появился часовой. Узнав Штрански, он щелкнул каблуками и доложил обстановку. Войдя в блиндаж, гауптман бросился на койку. Он долго лежал неподвижно, устремив взгляд в потолок. Каждый раз, когда его мысли возвращались к Кизелю, его охватывала ярость.
Он начал искать оправдание собственному поведению. Пребывание во Франции, несомненно, расслабило его. Я стал другим человеком, подумал он. Два года в Париже оставили на мне свой след. Штрански был командиром гарнизонного батальона и некоронованным королем нескольких тысяч гражданских лиц. Пиры на полковничьей вилле, французские вина, доступные женщины — он закрыл глаза и какое-то время наслаждался приятными воспоминаниями. Затем перед его мысленным взором возникло насмешливое лицо полковника, когда он сообщил ему о своем решении просить начальство о переводе на Восточный фронт. Слова, сказанные полковником при расставании, прозвучали в ушах Штрански столь явственно, как будто были сказаны секунду назад.
— Я не могу препятствовать вам, — сказал тогда полковник, — поскольку убежден в том, что без вас Восточный фронт рухнет через считаные дни. Поступайте, черт побери, как хотите, героический вы болван!
Другие друзья и знакомые Штрански удрученно покачивали головами, как будто видели перед собой человека, который добровольно обменял особняк на Французской Ривьере на соломенную хижину в Конго.
Теперь, проведя на передовой десять дней, он захотел снова вернуться во Францию. К счастью, у него сохранились неплохие связи, благодаря которым он без особых усилий мог перевестись туда в любое время. Однако пока что это было преждевременно. Во-первых, на его кителе все еще оставалось место для наград. Закрыв глаза, гауптман попытался представить себе, как будет смотреться на серой ткани мундира новенький Железный крест. В его воображении возникло очаровательное овальное личико, затем к его руке прикоснулась женская ладошка, и колдовской голосок прошептал слова, которые смутили его рассудок:
— Я люблю храбрых мужчин, мужчин, у которых больше смелости, чем умения произносить комплименты; мужчин, которые обнимаются со смертью так же часто, как и с женщинами…
От приятных воспоминаний его оторвал неожиданный стук в дверь.
— Да! Войдите! — крикнул он. В блиндаж вошел лейтенант Трибиг. Адъютант вежливо улыбнулся и остановился возле порога.
— Простите, что побеспокоил вас в такой поздний час, герр гауптман, но нужно срочно подписать несколько документов.
— Давайте сюда ваши документы! — сухо произнес Штрански. Пока он просматривал бумаги и ставил на них подпись, Трибиг с той же улыбкой наблюдал за ним. Закончив, гауптман протянул ему обратно все подписанные документы. Этот тип всегда избегает смотреть людям в глаза, подумал Штрански. Ничего, попозже я о нем все узнаю. Действительно, пора получше разобраться, что за птица его новый адъютант. Указав на стул, он сказал, пытаясь придать голосу как можно более сердечную интонацию:
— Вы не присядете? У нас до сих пор не было возможности немного пообщаться на неофициальном уровне.
— К сожалению, это так, — вежливо подтвердил Трибиг.
Штрански предложил ему сигарету.
— Сколько вы здесь находитесь, я имею в виду в батальоне? — спросил он.
— Четыре месяца. Когда я прибыл в расположение батальона, он находился под Туапсе.
— Где вы служили до этого?
— Во Франции, в Бордо, — ответил Трибиг потеплевшим тоном.
— В какой же части? — удивился Штрански.
— В 312-й пехотной дивизии. Мы охраняли побережье.
— Значит, перевод в Россию дался нелегко. Почему вас перевели сюда?
Вопрос застал адъютанта врасплох. Официально это был перевод по собственному желанию, однако неофициально ему предшествовал небольшой инцидент, который Трибиг предпочитал не афишировать. Услышал нетерпеливое покашливание Штрански, он быстро взял себя в руки и ответил: