— Наконец-то ты обрел разум. Но по твоему лицу этого не понять. У тебя такой вид, будто ты собрался на собственные похороны. Ничего, скоро осознаешь, что к чему. Как только сядешь в поезд, отправляющийся домой, так сразу почувствуешь себя лучше.
Поскольку Дорн ничего не ответил и, взяв лопату, начал копать, все остальные продолжили работу. К полудню взводу удалось выкопать яму глубиной по грудь взрослому человеку.
— Пора обедать! — произнес Шнуррбарт и отбросил лопату в сторону.
Выбравшись из ямы, они сели под деревьями и достали пайки, которые захватили с собой. Дорн сел отдельно от всех. Какое-то время спустя к нему подсел Ансельм и попытался завязать разговор. Профессор отвечал неохотно и односложно. Ансельм понял бесплодность своих попыток и замолчал, сосредоточив внимание на еде. Хотя небо было облачным, солнце все-таки светило ярко. На передовой было спокойно, и тишину нарушал лишь далекий гул взрывов тяжелых минометов и треск пулеметных очередей. Дорн сидел, опустив голову и глядя на землю, как человек, навсегда потерявший что-то очень дорогое. Он заставил себя снова вспомнить о доме. Он достал из кармана письмо, полученное от жены. Черты его лица смягчились, когда он снова увидел знакомый почерк и детские каракули в самом низу страницы: «Дорогой папа, приезжай скорее домой».
Дорн повернул голову и посмотрел на своих товарищей. Они лежали на земле, наслаждаясь погожим весенним днем. Затем произошло непоправимое. Он еще успел подумать, что нужно так же, как и они, крепко прижаться к земле, но было уже слишком поздно. Раздался взрыв, сила которого отбросила Профессора назад, и он застыл навеки, устремив в небо незрячий взгляд. Выражение его лица оставалось прежним, хотя очки разбились, засыпав его мелкими осколками стекла.
Черный столб дыма начал рассеиваться. Снова стали видны ветви деревьев, на этот раз голые, лишенные листвы. Солдаты начали медленно приходить в себя. С бледными от страха лицами они стали принимать сидячее положение. Ансельм и Профессор лежали у края воронки. Со стороны могло показаться, будто они спят. Первым опомнился Шнуррбарт. Он медленно подошел к убитым. Увидев окровавленную плоть в прорехах разорванного мундира Дорна, он отвернулся. Затем опустился на колени возле Ансельма, который лежал на животе, впившись пальцами в землю. Приподняв его, Шнуррбарт тут же отпустил мертвое тело. Лица у Ансельма больше не было.
Вскоре его окружили остальные солдаты, которые молча смотрели на своих погибших товарищей. Возле соседних блиндажей зашевелились другие взводы. На несколько секунд выглянул из своего блиндажа гауптман Штрански. Посмотрев на солдат, он снова скрылся за дверью. Через несколько минут появился Трибиг.
— Мертвы? — лаконично осведомился он.
Солдаты молча кивнули. Лицо адъютанта побледнело, он нервно провел языком по губам.
— Пусть полежат здесь. Похоронная команда заберет их.
Пройдя несколько шагов, он оглянулся и посмотрел на воронку от взрыва, после чего направился к своему блиндажу.
— Это произошло быстро, как удар молнии, — произнес Керн.
— Так всегда и бывает, — согласился Шнуррбарт.
Все посмотрели на Дорна. Его безжизненные глаза были устремлены в небо.
— Он был хорошим парнем, наш Профессор, — сказал Керн. — Будь проклята эта паскудная война!
Он вытер увлажнившиеся глаза и тяжело сглотнул. Стоявший рядом с ним Пастернак неожиданно отвернулся и отошел к дереву. Прислонившись лбом к стволу, он надолго застыл в неподвижной позе.
— Ничего? — хрипло проговорил Крюгер. — Думаешь, кто-нибудь из нас лучше кончит? Не смеши меня. — Он повернулся, прыгнул в яму, взял в руки лопату и принялся энергично копать. Голлербах молча последовал его примеру.
— Ну, чего ждете? — спросил у остальных Шнуррбарт.
— Так что, оставим их тут лежать? — спросил Мааг.
— Я их накрою. А вы пока копайте дальше.
Шнуррбарт немного постоял рядом с погибшими товарищами, подошел к ранцу Дорна и вытащил из него плащ-палатку и одеяло. Затем накрыл ими мертвые тела так, что наружу торчали лишь сапоги. Когда он попытался засунуть руку Дорна под одеяло, то заметил зажатый в кулаке клочок бумаги. Он с усилием разжал пальцы и понял, что это письмо. Шнуррбарт медленно поднялся. Он никак не мог отвести взгляда от сапог. Армейские сапоги сорок второго размера. Он вспомнил, что эти сапоги принадлежали солдату, поступившему в их роту вскоре после прибытия Дорна. Этот солдат погиб, сраженный очередью из вражеского автомата. В то время сапоги были относительно новыми, и Дорн, у которого тогда были разбитые и худые сапоги, попросил Фетчера снять обувь с убитого. С тех пор кованые гвозди сильно истерлись, а на носках появились дыры. Какой же огромный путь они проделали с тех пор! Как они звенели подковами по брусчатке мостовой в небольшом чешском городке, когда мартовское солнце отражалось от начищенных до зеркального блеска голенищ! Они прошагали по ровным и чистым дорогам Словакии, по песчаным тропам Польши, по большакам Украины, они топтали травы и цветы степей и лесные тропинки кавказских гор. Они видели ночь и день, дождь и стужу, землю и воду, горы и долины. И дороги, бесконечные дороги. От перепадов температур кожа растрескалась. Сапоги шлепали по лужам, попадали в болота, застревали в снегу. Шнуррбарт с безумной точностью подсчитал, что эти сапоги проделали не менее шести миллионов шагов. Теперь же они достигли конечного места назначения и обрели вечный покой: неприглядные, старые, никому не нужные, бесполезные. Они терпеливо ожидали, что с ними сделают то же, что и с их последним владельцем. Шнуррбарт неожиданно почувствовал, что по его щекам текут слезы. Рядовой Дорн навсегда покинул эти сапоги и собственное тело. В новом путешествии, которое Профессору теперь предстоит совершить, ему больше не понадобится ни то ни другое.
Вечером сюда прибудет похоронная команда, погрузит мертвую плоть и эти сапоги на подводу и отвезет на военное кладбище, находящееся где-то среди ближних гор. Затем бренные останки опустят в землю и над могилой поставят простой деревянный крест. Это будет все, что останется от Дорна, кроме горестных воспоминаний его жены и детей, Бетти и Юргена.
Шнуррбарт посмотрел на письмо, а затем снова на сапоги. Он неожиданно вспомнил, что кое-что забыл: философию и неуспокоенность. Однако он напомнил себе, что доктор философии Дорн, должно быть, наконец познал главное значение своего существования и отношений с окружающим миром, потому что смерть решает многие проблемы. Возможно, он сейчас понял, что больше не нуждается в знании, потому что оно было ужасающе простым, подобно всем великим вопросам бытия. Шнуррбарт засунул письмо в карман. Он заметил, что Пастернак все еще стоит неподвижно, прижимаясь к дереву. Подойдя к нему, Шнуррбарт положил руку ему на плечо.
— Пошли! — тихо произнес он, и они присоединились к своим товарищам.
Это был его последний вечер в Гурзуфе. Они сидели на скамейке и любовались морем. Штайнер сидел, упершись локтями в колени и опустив подбородок на сжатые кулаки. Он безуспешно пытался побороть охватившую его меланхолию. Сон, длившийся две недели, закончился. Через считаные часы ему придется ответить на зов фронта, подобно многим другим солдатам, в числе которых был и блондин Клаус, который еще десять дней назад покинул приморский дом отдыха. Фронт помнит обо всех, кто временно покинул его, и никого не забывает. Что же, Штайнер знал об этом с самого начала, и это знание не слишком беспокоило его. Для него это имело такое же значение, что и для всех остальных. Возможность увидеть товарищей из своего взвода, разумеется, была важнее, чем обычное сожаление о том, что приходится покидать этот островок безмятежного спокойствия. Настоящее всегда бывает омрачено требованиями завтрашнего дня. Но с тех пор произошло нечто такое, что перешло из настоящего в будущее. Десять дней назад такое показалось бы ему абсурдным. Но теперь…
Он посмотрел на море и почувствовал, как у него перехватило горло. После того как он покинет это место, шум волн будет и дальше звучать в его сознании. Волны будут биться о берег, ветви сосен шуршать на ветру, а солнце вот так, как сейчас, будет каждый вечер опускаться в море. Все это останется, но его здесь уже больше не будет. Штайнер почувствовал прикосновение к своей руке и повернул голову.
— Не надо думать об этом, Рольф.
Штайнер горько улыбнулся:
— До отъезда осталось совсем немного. Я не могу не думать об этом.
Она вздохнула и положила голову ему на плечо.
— Вчера до отъезда оставалось еще так много времени, — прошептала она. — До него было так же далеко, как и до звезд.
Он прижал ее к себе.
— Звезды часто бывают к нам более близки, чем люди. Завтра ты окажешься в тысячах световых лет от меня.
— Это далеко? — серьезно спросила она.
— Далеко? — повторил он и, немного подумав, кивнул в сторону моря: — Если ты пойдешь по морю и будешь идти, пока не выбьешься из сил, ты сделаешь всего лишь первый шаг.
— А сколько всего будет таких шагов?
Штайнер вскинул голову к небу:
— Столько, сколько там звезд.
— Тогда это очень далеко, — с прежней серьезностью произнесла она.
Штайнер кивнул. Обняв ее за талию, он заглянул ей в лицо.
— Тебе не следовало приходить в тот вечер в столовую, — пробормотал он.
— Но разве ты не остался доволен?
— Если бы ты спросила меня об этом вчера, то я бы ответил «нет».
— А сегодня?
Он через силу улыбнулся:
— Сегодня я просто не знаю, что сказать в ответ.
— Я не хотела приходить.
— Но все равно пришла.
— Да, пришла.
— Ты представить себе не можешь, как я ждал тебя. Я тогда выпил всего одну бутылку.
Она коротко поцеловала Штайнера и провела рукой по его волосам.
— Ты сдержал слово, — похвалила она.
Они оба замолчали. Штайнеру вспомнилась эта встреча. Он хорошо помнит, что удивился в тот вечер, как быстро она согласилась прогуляться с ним к морю, несмотря на то что их первое знакомство не располагало к этому. Они говорили мало, но в следующий вечер встретились снова и после этого стали раз за разом выяснять, как много у них общего. Они узнавали друг о друге все больше нового и все больше и больше сближались, и при этом его цинизм слетал с него слой за слоем, и он даже не замечал перемен в самом себе. Каждый раз, оставаясь один в своей комнате, Штайнер думал об их последнем свидании и о том, что она ему говорила, и испытывал тихую радость, которая понемногу размывала накопившуюся в нем горечь и пробуждала к жизни давно забытые чувства.