И все равно, внезапно понял он, ему было известно о ней очень мало. Эта мысль встревожила его, и он сказал:
— Я так мало о тебе знаю.
Она ласково улыбнулась ему:
— Мужчине вовсе не обязательно знать о женщине много.
— Я так не считаю.
— Подобное знание очень часто забывается, — произнесла она, понизив голос.
Штайнер по-прежнему не понимал ее.
— Похоже, что мы говорим о разных вещах, — осторожно произнес он.
Она решительно покачала головой:
— Нет. Почему ты хочешь больше знать обо мне?
— Ответ прост. Потому что я хочу когда-нибудь снова увидеть тебя.
— А почему ты хочешь когда-нибудь снова увидеть меня?
Его лицо как будто окаменело. Заметив это, она тут же взяла его за руку.
— Мы с тобой вполне разумны и находимся в достаточно зрелом возрасте, — сказала она, — чтобы знать, что между мужчиной и женщиной должно быть нечто большее, чем прогулки под луной и случайные поцелуи.
— Почему ты так говоришь? — тихо спросил он.
Она помедлила с ответом, отводя взгляд в сторону, затем подняла голову.
— Потому что не хочу, чтобы ты испытывал до последнего часа такое чувство, будто ты желаешь загладить вину передо мной.
Штайнер удивленно посмотрел на нее.
— Неужели такое чувство неоправданно? — наконец спросил он.
— Да, — ответила она. — Если бы это было оправданно, то мы никогда не встретились бы снова. — Ее голос окреп. — Я не хочу, чтобы ты неправильно понял меня. О тебе я знаю еще меньше, чем ты обо мне. Но того, что я знаю, мне вполне достаточно.
Штайнер решил, что на этот раз понял ее. Он кивнул и нежно прижал ее голову к своей груди.
— Все в порядке, я понял тебя. Наверно, для того, чтобы отношения выстроились так, как надо, нужно время, которого у нас нет.
— Возможно, мы его просто неразумно расходовали, — задумчиво ответила она. — Или все произошло так, как и должно было произойти.
— Ты говоришь совсем как Профессор или Шнуррбарт, — отозвался Штайнер.
— Кто это такие? Ты мне никогда о них не рассказывал.
— Верно, не рассказывал, — согласился он. — Тебе стоило бы знать их, словами людей описать очень трудно. Возможно, я никогда бы не познакомился с тобой, если бы не они.
— Ты говоришь загадками.
— Ничего подобного. То, что мы называем загадками, это всего лишь несовершенство нашего разума.
— Это философия, — мрачно проговорила она.
Штайнер рассмеялся, быстро встал и помог ей подняться на ноги.
— Пойдем! — ласково сказал он.
На западе таяли остатки дневного света. На небо легла огромная тень, и только там, где море смыкалось с темнотой, еще висела, подрагивая, полоска яркого света. В считаные секунды она уменьшилась в размерах и рассеялась дождем мерцающих огоньков, падающих на воду. Затем тень опустилась над линией горизонта подобно черному непроницаемому занавесу. Держась за руки, Штайнер и его спутница зашагали вдоль берега. Штайнер сбоку задумчиво смотрел на ее лицо. Вскоре они подошли к узкой песчаной отмели, уходившей далеко в море, и сели. Он чувствовал рядом с собой ее тело, и, когда обнял ее, она откинулась спиной на его руку.
— Зачем все это? — прошептала она.
— Что именно?
— Война и весь ужас, который она несет с собой.
— Наверно, для того, чтобы мы с тобой встретились. Ты веришь в судьбоносные встречи?
— Не знаю, — задумчиво ответила она и провела пальцем по его губам. — Я не знаю, во что верю, и не знаю, каких слов ты ждешь от меня. Но очевидно, что произошло много всего такого, чтобы мы с тобой могли встретиться.
Штайнер кивнул. Ее слова эхом прозвучали в его сознании. Он наклонился над ней и почувствовал на своем лице ее дыхание.
— Где же мы снова встретимся?
Она закрыла глаза и прошептала:
— Где-нибудь под или над звездами. Может быть…
Он не дал ей договорить, прильнув к ее губам долгим поцелуем. Она обхватила его за шею и вздохнула. Ее кожа оказалась гладкой и упругой. Штайнер начал медленно раздевать ее, с огромной нежностью и осторожностью. Гертруда не сопротивлялась, и он чувствовал, как она дрожит от прохладного ночного воздуха.
Потом они вернулись туда, откуда пришли. Когда они дошли до того места, где встретились в первый раз, Штайнер остановился и крепко прижал ее к себе.
— Я по-прежнему ничего о тебе не знаю, — сказал он.
— Я напишу тебе.
Штайнер кивнул:
— Как хочешь. Не забудь адрес.
— Я уезжаю рано утром и больше не увижу тебя. Может быть, мы больше не встретимся прежде, чем окончится война. Почему ты не хочешь сказать мне, где живешь?
— Я все тебе напишу, — пробормотала она, склоняя голову ему на грудь. Он так и не смог понять ее странного поведения и, нахмурившись, посмотрел на нее. Когда он взял ее за подбородок, чтобы видеть ее лицо, она быстро отвернулась и прошептала: — Прошу тебя, не надо!
Обхватив его руками, она неожиданно принялась исступленно целовать его. Затем разжала объятия и убежала прочь.
Он провожал ее взглядом до тех пор, пока она не исчезла в темноте. Штайнер хотел позвать ее, однако голос не повиновался ему. Он неуклюже сделал несколько шагов и остановился. За его спиной рокотал прибой — монотонно, шумно и печально. Он какое-то время всматривался вперед, где виднелись деревья. Повернувшись, Штайнер возвратился к берегу и, понурив голову, направился к дому отдыха. У ворот он на пару секунд остановился и посмотрел на горы, которые как будто сгорбились под тяжестью ночного неба. Над их согбенными спинами повисла луна, лик которой был бесстрастен и холоден. Штайнер сгорбился и пошевелил губами. Собственный голос показался ему непривычным, прозвучавшим едва ли не как молитва:
— Как хочешь!
После этого он поднялся к себе в комнату.
9
Пасха прошла практически незамеченной. Причиной тому была монотонность жизни на передовой. Солдаты как будто не замечали весны. Лишь иногда, выходя из блиндажей и землянок на воздух, подставив усталые лица солнцу и зажмурив глаза, они на несколько минут забывали об окружающем мире. Так продолжалось до тех пор, пока где-нибудь рядом не взрывался артиллерийский снаряд, обрушивавший на них облака пыли. Они снова ныряли на дно траншеи с перекошенными от страха и гнева лицами. Солдаты разражались ругательствами и расходились по своим блиндажам, из окошек которых тоскливо поглядывали на узкую полоску голубого неба, видневшуюся над краем окопа.
Давно ожидаемое наступление русских так и не началось. Однако все больше и больше вражеских орудий обрушивали смертоносный град снарядов на немецкие позиции. Весь день высота была окутана шлейфом пыли, а ночью тяжелые бомбардировщики пролетали так низко над траншеями, что солдаты в блиндажах постоянно вздрагивали от взрывов, вжимая голову в плечи. То, что они не знали, когда противник перейдет в наступление, не особенно тревожило их. Долгие месяцы и годы они учились искусству ожидания. Они с ловкостью акробатов перемещались по холмам сообщения и огневым точкам, зная, что неверный шаг или неуклюжее движение быстро положит конец всему. Их отличали сноровка и безразличие, типичное для тех, у кого за плечами годы практического опыта. Ежедневные артиллерийские обстрелы, еженощные нападения русских разведывательных групп и массированные бомбардировки позиций с воздуха стоили батальону все новых и новых жертв. Без происшествий не обходился практически ни один день. Той решающей весной 1943 года, ожидая наступления Красной армии, немецкие солдаты узнали о том, что война приняла новую форму и теперь угрожает их родным домам. Знакомых лиц рядом с ними становилось все меньше и меньше. С каждым часом все сильнее обострялось ощущение того, что их борьба бессмысленна, вызывая все большую усталость и безысходность.
Блиндажи 2-й роты были выкопаны в стенах траншей на расстоянии двадцати пяти — тридцати метров друг от друга. Свободные от караула солдаты обычно валялись на сколоченных из досок койках. С ними снова был Штайнер, вернувшийся в батальон на прошлой неделе. Сразу по прибытии его вызвал к себе Фетчер. У них состоялся долгий разговор, и фельдфебель предупредил взводного, что будет лучше, если он примет предложение командира полка и перейдет на службу в штаб. Потрясенный известием о смерти Дорна, Штайнер тем не менее решительно отказался. Он ответил, что даже десятку гауптманов Штрански ни за что не заставить его покинуть роту. Встреча со взводом прошла мрачно и сдержанно. На мундирах Шнуррбарта и Крюгера уже красовались новые знаки различия. Они приняли поздравления Штайнера с меланхолическими улыбками.
— Ничего хорошего в этом не будет, — прокомментировал Крюгер с горькой усмешкой, — если через месяц никого из тех засранцев, кем мне хотелось бы командовать, не останется в живых.
Они еще не успели свыкнуться с мыслью о том, что Ансельм и Дорн убиты. Штайнер быстро понял настроение товарищей, которое лишь усилило его собственную депрессию; в нее он впадал каждый раз, когда вспоминал о непонятной уклончивости Гертруды. К счастью, времени для подобных размышлений у него теперь было очень мало. Он перераспределил солдат своего взвода на новые группы и активно занимался боевой подготовкой пополнения, присланного всего несколько дней назад. Он обучал новичков всему тому, что может пригодиться на передовой, рассказывал об опасностях позиционной войны, разъяснял, как вести себя на разных этапах предстоящего русского наступления, чтобы парни не потеряли головы, когда начнется настоящий бой.
Он по-прежнему думал о пополнении, сидя за столом в своем блиндаже и рассеянно наблюдая за тем, как Фабер пытается ножом разрезать на мелкие части скудный кусок пайковой колбасы. Его большое серьезное лицо с крупным носом, раздвоенным подбородком и тонкими губами выражало полную самоотдачу тому делу, которым он занимался. Ножом бывший лесоруб действовал так, как будто выбирал место на дереве, прежде чем нанести по нему очередной удар топором. У него были темно-голубые, как лесные озера, глаза. Перевода Фабера из 3-й роты во 2-ю удалось добиться, лишь сломив нешуточное сопротивление лейтенанта Гауссера. Гауссеру очень не хотелось отпускать хорошего пулеметчика, и лейтенанту Мейеру пришлось приложить немалые усилия, чтобы получить его согласие. Позднее Мейер сказал Штайнеру, что если ему в будущем понадобится солдат, то он лучше сходит за линию фронта и захватит пленного, чем станет просить других офицеров о такой услуге. В конечном итоге перевод Фабера благополучно осуществился, и он стал пулеметчиком 2-го взвода.