Крюгер обратился к одному из бойцов, пробегавшему мимо. Оказалось, что перевязочный пункт расположен в ложбине всего в нескольких сотнях метров к западу. Пока они туда шли, Штайнер удовлетворенно отметил, что контратака увенчалась полным успехом. Теперь они могли занять новые позиции и ждать там, пока наконец не подоспеет ударный полк. Сейчас ему было значительно лучше. Если не считать тупой боли в плече, в принципе он чувствовал себя вполне сносно. Местность, по которой они шли, стала заметно ниже, и вскоре они вышли к блиндажу перевязочного пункта, спрятанному среди непролазного кустарника. Рядом со входом, все в бинтах, сидели и стояли бойцы с незначительными ранениями.
Штайнеру наложили новую повязку. Врач посоветовал ему дождаться темноты — было верхом безумия возвращаться назад на сборный пункт, когда вокруг полно русских танков.
— Я сделаю вам укол, — сказал врач. — А вечером вас отвезут к своим на тыловом грузовике. Час назад в Канском устроили новый сборный пункт.
Штайнер задумался, как ему лучше поступить. Затем отрицательно покачал головой.
— Нет, лучше я пойду к своим прямо сейчас, — сказал он. — Уж как-нибудь доберусь в Канское.
— Но ведь вам придется идти через гору, — предостерег его доктор.
— Знаю. Но я сначала двинусь по этому склону, а потом сверну.
— Как хотите. Следуйте вдоль ручья, пока он не повернет к северу, а затем идите прямиком через гору. Так вы не заблудитесь.
Врач кивнул и вернулся в блиндаж.
Штайнер посмотрел на своих товарищей. Те стояли вокруг него, с хмурым видом уставившись в землю.
— Я скоро вернусь, — заверил он их. — И прошу, не смотрите на меня так. Уверяю вас, вы будете только рады избавиться от меня.
— Это кто здесь будет рад? — громко спросил Крюгер и вновь энергично потер нос.
Штайнер улыбнулся:
— Особенно ты…
Крюгер недовольно фыркнул:
— Я?
— Да-да, именно ты.
— Ладно, не бери в голову, — посоветовал Голлербах. Но Крюгер уже успел завестись.
— Ты хоть знаешь, что ты можешь для меня сделать? — проревел он еще громче.
Штайнер кивнул.
— Тебе понравится, вот увидишь, — с улыбкой сказал он.
Прошипев что-то сквозь зубы, Крюгер повернулся и побрел мимо перевязочного пункта. Вскоре он исчез в кустах.
— Зря ты так, — упрекнул Штайнера Голлербах.
— Чушь! — ответил тот, правда, слегка раздраженно. — Он у нас чувствительный, как барышня, но, уверяю тебя, через пять минут он уже все забудет.
Штайнер повернулся к Фаберу. Тот стоял рядом с ними молча, с мрачным видом.
— Если я вернусь во Фрейбург, — сказал он ему, — то могу проведать твоих родных. Как ты на это смотришь?
— Они будут рады, — ответил Фабер. — Передай им, чтобы не волновались из-за меня. А если увидишь Барбару, то передай ей от меня привет.
— А кто она такая? Твоя девушка?
По лицу Фабера скользнула лукавая улыбка:
— Березка. Молодая березка.
В душном воздухе стояла тишина, словно не было никакой войны, никакой высоты 124,1. На запад среди зеленых кустов текла узкая речушка. Окружающая местность была видна во все стороны на несколько километров. Штайнеру было грустно расставаться с этим местом, как с какой-нибудь безобидной, хотя и малоприятной болезнью. К этому никогда не привыкнешь, размышлял он. Всякий раз то же самое и вместе с тем по-новому. Он протянул здоровую руку:
— Возможно, мне повезет, и я где-нибудь встречу Шнуррбарта. Но если он вернется раньше меня, скажите, чтобы он присмотрел за всеми вами, младенцами.
Он на мгновение умолк. А затем торопливо, но энергично принялся пожимать товарищам руки. Голлербах вызвался проводить его до Канского.
— Ты нам хотя бы изредка пиши, — сказал Керн. В его увлажнившихся глазах читалась печаль. Штайнер с удивлением отметил про себя, что уголки его собственных губ подрагивают, и поспешил отвернуться.
Крюгер с Голлербахом уже ждали его неподалеку, время от времени бросая в его сторону сердитые взгляды.
— Можешь кое-что для меня привезти? Я имею в виду, когда ты вернешься.
— Могильный камень.
Крюгер состроил брезгливую гримасу.
— Это я и сам тебе могу достать, — ответил он. — Нет. Я имею в виду кое-что другое. Ты привезешь мне флакон одеколона.
— Это еще зачем? — подозрительно поинтересовался Штайнер.
— На тот случай, если нас с тобой снова поселят в одном бункере, — ответил Крюгер, прикрывая ладонью рот.
Штайнер кивнул:
— Ты хочешь сказать, что у меня чересчур чувствительный нос?
— А кто здесь говорит про твой нос? — рявкнул Крюгер.
Штайнер пожал плечами:
— Да ты и сам знаешь, — произнес он с невинным видом, — обычно люди не чувствуют собственного запаха.
Его реплика осталась без комментариев.
— Ты даже не представляешь, как мне приятно будет какое-то время тебя не видеть, — со злостью произнес Крюгер.
Голлербах усмехнулся заранее и посмотрел на Штайнера. Тот отреагировал очень даже спокойно:
— Нет, ты ошибаешься. Очень даже хорошо представляю. Потому что сам нередко чувствую то же самое.
Не успел Крюгер вновь открыть рот, как Штайнер уже зашагал прочь.
— Не бери в голову! — бросил он через плечо.
Крюгер стоял, глядя ему вслед. Они уже отошли довольно далеко, когда он, сложив рупором руки, прокричал:
— Возвращайся поскорее!
Штайнер помахал на прощание здоровой рукой.
Какое-то время Штайнер и Голлербах шли молча. Время от времени Голлербах искоса посматривал на товарища. Штайнер все-таки сильный, размышлял он про себя. Раненый, а идет такое расстояние. Спустя какое-то время он поймал себя на том, что ему страшно не хочется возвращаться назад.
— Как бы мне хотелось и дальше идти с тобой! — признался он.
— Куда? — уточнил Штайнер.
— Домой, куда же еще?
Они замедлили шаг. Штайнер бросил взгляд на горы.
— Домой? — переспросил он тихо. — А где это?
— То есть как где?
— Ты знаешь, где находится твой дом? — спросил он.
— Я что, по-твоему, идиот?
— Это риторический вопрос, — усмехнулся Штайнер, но потом вновь посерьезнел: — Дом там, где ты счастлив. Разве не так?
— Так, конечно.
— И ты был счастлив дома, по-настоящему счастлив?
Голлербах задумался. Штайнер понимающе кивнул:
— Значит, нет. Быть дома — это не более чем привычка и презренное знание того, что нам не нужно переживать, где мы проведем сегодняшнюю ночь. Это значит, находиться в компании горстки людей, которых ты любишь, а когда ты их теряешь, то это место становится тебе ненавистно, потому что все вокруг напоминает о них. Быть дома — значит добровольно отказаться от всего того, что у тебя есть, когда ты не дома. Это убогое существование и адское зеркало, которое показывает каждую новую морщинку на твоем лице. Поверь мне, из всех иллюзий самая большая иллюзия в нашей жизни — это уверенность в том, что где-то есть наш дом. Нет на земле такого места, где ты по-настоящему можешь сохранять равновесие, не балансируя на канате. Ты понимаешь, о чем я?
— Нет, — честно признался Голлербах.
Штайнер нахмурился:
— Неудивительно. Потому что так уж все устроено. С самого детства нам на глаза надевают шоры, чтобы мы не видели, что там сбоку от нас. И всякий раз, когда ты вот-вот увидишь что-то, они бросают тебе, словно псу, кость. И ты впиваешься в нее зубами и на какое-то время забываешь обо всем. Чем старше ты становишься, тем требовательнее, тем больше кость. Но потом наступает момент, когда ты всем сыт по горло — учебой, работой и так далее, — и тогда они бросают тебе самую большую кость. Самую главную, которая работает безотказно. Пока ты сгрызешь ее, ты затупишь все зубы, потому что она с тобой даже в постели, и у тебя нет свободной минуты на то, чтобы задуматься о других вещах. А, ладно!.. — И он презрительно махнул здоровой рукой.
— Тогда чего же ты хочешь? — спросил Голлербах.
— Сам не знаю, — честно признался Штайнер. — Человеку всегда кажется, что у него больше не осталось иллюзий. Но поверь мне, самая большая иллюзия — это убежденность в том, что ты свободен от иллюзий.
К этому моменту они прошли уже более километра, и плечо Штайнера вновь дало о себе знать. Вскоре они поравняются с Канским. Судя по всему, им предстояло преодолеть гору. Штайнер бросил взгляд на дорогу, на которой отпечатались следы шин бесчисленных машин. Она вела почти прямо на запад, исчезая где-то за дальними холмами. Возможно, огибая гору, она вела в Канское. Слева, примерно в двадцати метрах от них, речушка резко сворачивала к северу, где терялась на просторах бескрайней равнины. Должно быть, это и есть то самое место, о котором говорил доктор. Штайнер остановился и посмотрел на гору.
— В чем дело? — спросил Голлербах, вытирая со лба пот.
— Нам нужно перейти речку вот здесь, — ответил Штайнер. — Но давай сначала перекурим.
Они сели на землю там же, где и стояли. Штайнер сбросил китель, тем более что тот болтался на одном плече. Слава богу, что повязка еще не успела пропитаться кровью. Оба закурили. Голлербах с озабоченным видом уставился в землю.
— Не знаю, правильно ли я тебя понял, — сказал он. — Ты всегда говоришь про какие-то кости, которые они вечно нам бросают. Кто такие эти они, хотел бы я знать.
— Если бы я это знал, то знал бы все на свете, — ответил Штайнер. — Это из числа тех вещей, которые невозможно доказать. В них можно только верить или не верить. Кто знает, может, в один прекрасный день я доберусь до истины.
Он посмотрел на своего спутника. Лицо Голлербаха было грязным и красным от жары. Он снял каску, и светлые пряди волос упали ему на лоб. Как мало я о нем знаю, неожиданно подумал Штайнер. У нас почти не было времени друг для друга. Мы лежим в одной и той же грязи уже три года, а друг о друге толком так ничего и не знаем, кроме имени. А жаль.
— Жаль, — вздохнул Голлербах.
Штайнер улыбнулся явному совпадению мыслей и спросил:
— Чего жаль?
— Всего, — объяснил Голлербах. — Всего. В былые годы мне всегда хотелось вырваться из Мудау, моего родного городка. И вот теперь я вдали от него и меня тянет назад. Но стоит подумать, что опять придется вкалывать на чертовой железной дороге, как я уже не уверен, хочется ли мне туда. Ну почему это так?