Одна радовало — такое всего на месяц.
Плюс пост.
Не строгий, но неприятный. И Лев Николаевич был уверен — уж что-что, а проконтролировать его выполнение архиепископ в состоянии.
Вообще, ситуация с наказанием выглядела крайне раздражающе.
В эти самые годы почти весь Высший Свет увлекался мистическими кружками, в том числе спиритическими. Однако никто и слова им не говорил. А, как Лев Николаевич знал, отдельные такие встречи посещал и лично император, не говоря про его детей.
Вот и злился.
Да, что дозволено Юпитеру, не позволено быку. Однако… это все равно выглядело мерзко. Причем к архиепископу у него вопросов не было. Он сделал, как сказали. И даже провел с Толстым вполне полюбовную беседу о спасении души и сквернословии. А вот цесаревич…
Либерал ведь.
До мозга костей либерал.
А поди ж ты, какая цаца. Обиделся. Ведь не из-за трактовки христианства он наказал, а за сказанную ему в лицо правду. Здесь так было не принято, тем более такие вещи. Вот и заело… задело…
Звякнул колокольчик, пропуская посетителей.
И все притихло.
Лев Николаевич сидел в своем кабинете на втором этаже и даже как-то напрягся. Такое редко происходило.
Поэтому невольно взял капсюльный револьвер — один из первых экземпляров. Взвел курок. И заняв более удобную позицию, приготовился стрелять. Да, вопрос самовзвода нормально пока решить не удавалось. Но некое подобие Remington 1858 у него уже имелось.
Штучно.
С рамкой, изготовленной из латуни[1].
Но имелось.
Причем барабан откидывался вбок, что позволяло очень быстро менять заранее снаряженные барабаны. Их-то молодой граф перед собой и выставил.
Послышались приближающиеся шаги.
Несколько человек. И на слух — кто-то не из служащих заведения. У них всех другая обувь.
Подошли.
Остановились.
Раздался стук в дверь и голос администраторши:
— Лев Николаевич, к вам гости.
— Войдите. Не заперто.
Дверь беззвучно открылась и на дуло револьвера уставился Александр Николаевич. Нервно сглотнул. И вяло улыбнулся.
— Вы всех гостей встречаете пистолетом? Как вы так живете?
— Вашими молитвами… хотя нет. Моими. Со вчерашнего дня.
— Неужто вы обиделись?
— На обиженных воду возят. — пожал плечами граф, опуская пистолет и чуть отворачивая его в сторону, но курок не снимая с боевого взвода. — Нет, Александр Николаевич. Просто устал.
— Какой странный у вас пистолет. Никогда таких не видел.
— Это револьвер. Впрочем, на его разработку и изготовление я пока еще не получил высочайшего дозволения от вашего августейшего родителя. Так что его еще не существует в природе. То ли мой запрос где-то утонул в ворохе бумаг, то ли Николай Павлович не считает нужным производить в России такое оружие, то ли еще чего-то.
— Вы позволите взглянуть?
— Мы в мир принесем чистоту и гармонию… — начал Лев декламировать известное стихотворение Дмитрия Климовского, параллельно убирая револьвер с боевого взвода и, развернув стволом к себе, пододвигая по столу к цесаревичу… — Все будет проделано быстро и слажено. Так, это не трогать — это заряжено.
От дверей хохотнул Шипов.
— А вы поэт! — воскликнул Александр Николаевич, утирая выступивший пот рукой.
— Это не мои стихи. К счастью.
— Почему же к счастью?
— Наделать карточных долгов и умереть в дурной перестрелке — не верх моих мечтаний. А в нашей стране это уже почти что крепкая поэтическая традиция. Так что я, пожалуй, воздержусь…
Дальше они некоторое время беседовали про револьвер, который чрезвычайно заинтересовал цесаревича. В сущности, американский Colt он еще не видел и даже не слышал о нем. О «перечницах» тоже. Да и по пыльным коробам Оружейной палаты да Эрмитажа не лазил, выискивая старые образцы. Поэтому он держал первое в своей жизни многозарядное оружие, исключая двухстволки.
Ну и впечатлялся.
Вон как глазки блестели…
— Вы ведь специально ко мне шли, не так ли? Для чего? Могли бы вызвать. — наконец, вернулся в русло интересующего его вопроса Толстой, забирая револьвер.
— О вашей чайной столько слухов… как я мог пропустить возможность и не зайти в нее?
— Это отрадно слышать. — кивнул граф. — Но, простите, не верю. Понимаю, что вы снова обидитесь и я получу еще епитимью или чего похуже, но не вижу смысла вам врать в лицо. Оттого прямо и говорю. Вы зашли в чайную и сразу пошли ко мне, не уделив чайной и минуты.
— Лев Николаевич! — обиженно воскликнул цесаревич, но глаза его смеялись.
— А что Лев Николаевич? Вы еще скажите, что в Санкт-Петербурге большая часть Света не увлекается всякой мистикой, в том числе каббалического или спиритического толка? Я-то думал, что вы либерал, а оказалось, что «это другое».
— В каком смысле? — нахмурился цесаревич.
— В прямом. Это суть либерализма. Обычная тоталитарная секта. Если кто-то говорит что-то выходящее за рамки приятного ее носителями — ему нужно затыкать рот и наказывать. В либерализме приветствуется свобода слова, но для своих и своя.
— Лев Николаевич, у любого терпения есть пределы. — произнес с металлом в голосе цесаревич.
— Именно так, Александр Николаевич. Именно так. Поэтому я сижу и думаю — куда мне стоит переехать. Вот как прочел покаянные молитвы сегодня, так и начал размышлять. Россию я люблю, но и терпеть это все не желаю. К врагам России ехать не хочу, а другие страны настолько ничтожны, что я не знаю, чем там заняться. Классическая дилемма с выбором меньшего зла… Может в Парагвай отправиться и помочь иезуитам удержать там власть, заодно отбив у Аргентины выход в море? Ну и Уругвай присоединить, чтобы два раза не вставать.
Повисло молчание.
Тягостное.
— Лев Николаевич, давайте не будем спешить, — осторожно произнес губернатор.
— Спешить с чем? Карьеры мне не построить у нас тут. Это очевидно. Я слишком колючий и острый на язык. Бизнесом толком не заняться. Меня не только третируют, но и открыто грабят, получая в том покровительство на самом высоком уровне. Теперь еще и публичные унижения пошли. Куда уж яснее и прозрачнее все? Я не уехал покамест только из-за селитры. России в предстоящей войне, которую едва ли возможно избежать, она будет очень нужна, и я хочу завершить начатое дело, отладив ее выпуск. А потом надо уезжать. Останусь — мне либо голову проломят, либо в крепость упекут.
— Мы как раз хотели поговорить о ваших делах с моей супругой, — нахмурился губернатор.
— Нету там никаких дел. Я перестал ей даже отвечать на письма и высылать что-либо.
— Мы с отцом решили, что ее долги перед вами выкуплю я и погашу, — вкрадчиво произнес цесаревич.
После чего поставил на стол кофр, принесенный его спутником в мундире Третьего отделения. И открыл его.
— Это перепись долгового обязательства. А это деньги и полагающиеся за задержку проценты. — добавил он и начал выкладывать пачки кредитных билетов.
Получилось прилично.
Прям очень.
На выпуклый глаз около ста тысяч или даже несколько побольше.
— И как это понимать?
— Анна Евграфовна теперь должна лично мне. О чем я ее известил письмом. А свой долг этот я подарил любимой сестре Марии Николаевне. Так что будьте уверены — жизнь ее теперь малиной не будет.
— Судя по сумме, — кивнул Лев на пачку кредитных билетов, — именно ваша сестра тебе владелец салона Анны Евграфовны. Это так?
— Так. Хотя дела продолжит вести графиня. Кроме того, мы рассчитываем, что вы возобновите поставки кондомов и позволите Марии Николаевне поучаствовать в делах вашей чайной. Мы хотим, чтобы чайные стали, как вы и предлагали в частных разговорах тому же Хомякову, популярны. И планируем поставить минимум по одной в каждом крупном городе.
— Это занятно, но что было сказано, то сказано, — произнес Лев Николаевич.
— Я вас не виню, — улыбнулся цесаревич. — Вы человек колючий, но дельный. Хотя прошу вас — не увлекайтесь. Ваши слова могут услышать не те люди и использовать против всех нас.
— Ваш родитель уже больше года тянет с выдачей высочайшего дозволения на выпуск селитры, разработку и выпуск оружия и так далее. У меня десятка полтора запросов, и все они утонули. Хотя, казалось бы, он внимательно следит за происходящим здесь, в Казани.
— Какой вы торопливый, — улыбнулся цесаревич, доставая из кофра бумаги. Целую пачку. — Это они?
— Торопливый? Время — это единственный ресурс, который нельзя терять даром.
— Вы очень ворчливы.
— Я не люблю волокиты и нацелен на результат.
— Поэтому вы сознательно нарушали законы и обычаи Российской империи? — улыбнулся цесаревич, кивнув на револьвер.
— Только там и тогда, когда это влекло к пущему благополучию державы.
— И вы, без всякого сомнения, уверены в своем знании того, что лучше для нее, а что хуже? — улыбнулся Александр Николаевич.
— Не до такой степени, но в вопросах прогресса и научно-технического развития — безусловно.
— Даже вот так? — хохотнул цесаревич.
— А может быть, вы опишите прогресс в стрелковом вооружении лет этак на сто-двести? — поинтересовался с той же слегка насмешливой улыбкой губернатор.
— Это как раз самое простое. — невозмутимо ответил граф. — Сейчас все европейские страны вооружены гладкоствольным оружием, которое только-только стали переводить на ударно-капсюльные замки. Однако в Пруссии разработана винтовка Дрейзе. Это заряжаемая с казны винтовка. Их уже накапливают на складах. А в бывших североамериканских колониях Великобритании вся регулярная армия вооружена заряжаемых с казны винтовками Холла. Но Пруссия засекретила свою винтовку. Опыт колоний не указ. А европейские армии безумно не любят тратиться деньги на вооружение солдат. Поэтому через несколько лет начнут переходить массово на заряжаемые с дула винтовки под расширительные пули, вроде тех, которые мы с Остроградским выдумали.
— Они же засекречены!
— Они очевидны. Да и что значит «засекречены» в России в наши дни? Просто чуть больше цена. Уверен — в Лондоне, Париже, Вене и Берлине все о них уже давно известны. Впрочем, дело не в этом. Перейдут, значит, все европейские армии на дульнозарядные винтовки, что даст очень серьезное преимущество на поле боя. Но столкновение с Пруссией вынудит все страны думать о подражании. И следующим этапом пойдут делать заряжаемые с казны винтовки под бумажный патрон. Слишком уж они дают значительное преимущество перед дульнозарядными. Игольчатые образцы, впрочем, довольно дурные. Но всякие ладные идеи, появляющиеся за пределами старушки Европы, местные генералы станут отметать.