— Государь никогда на это не пойдет.
— Поэтому и имеет сильный дефицит бюджета. — усмехнулся Лев Николаевич. — Который рано или поздно загонит Россию сначала в тяжелую долговую яму, а потом и совершенно расстроит ее экономику.
— Вы и это знаете… — как-то глухо произнес цесаревич.
— Анализ открытых источников творит чудеса, — оскалился Толстой. — Ему ежегодно около пятидесяти миллионов не хватает. Так что, сокращение армии втрое — благо. Сколько здоровых мужчин вернутся в народное хозяйство? А если еще чуть-чуть докрутить экономику — песня будет. Например, оборот оружия. Нам нужно много оружейного производства для будущих войн. Сколько у нас людей? Сто двадцать — сто тридцать миллионов? Половина — мужчины. Треть от них — взрослые мужчины. Если каждый купит по ружью — это уже двадцать миллионов «стволов». Если с каждого по рублю взять в казну — польза какая! А если он по два ружья? А если пистолеты? А порох? А свинец? На всем этом, если разогреть наш внутренний рынок, можно миллионов по пятнадцать собирать в казну ежегодно. А на внешний рынок если поставлять? В тот же Китай и Персию? Они легко проглотят и сто миллионов ружей. Даже устаревших. А у нас ни разрабатывать, ни производить, ни носить, ни применять для защиты жизни и имущества… — покачал он головой. — Сидим на золотой бочке и сами ее не открываем.
— А восстания? — нахмурился Шипов.
— У нас отличное Третье отделение, да и полиция добро работает. Пускай трудятся и дальше так…
Разговор длился еще очень долго.
Лев Николаевич ходил по краю. Раз за разом высказывая вещи слишком опасные для этих лет. Однако с каждым шагом укреплял собеседников в том убеждении, что они имеют дело с настоящим вольтерьянцем той, старой закалки. Вроде Потемкина или Суворова с Ушаковым.
Насмешливым и едким, но умным, ориентированным на результат и весьма находчивым. Вплоть до самых неожиданных крайностей. Например, он не постеснялся Александру Николаевичу предложить создать небольшую «мастерскую», в которой печатать мелкие купюры европейских стран. Потому как к ним особого внимания нет, как и защиты. И на эти деньги через агентов закупать всякое, компенсируя перекос внешнеторгового баланса.
Цесаревич от такого предложения аж вскинулся.
Чуть ли не копытом забил.
Но выслушал. Внимательно выслушал. И не стал осуждать. Просто буркнул что-то в духе: «Государь не одобрит». Хотя было видно, оценил способ получения лишних десяти — двадцати миллионов рублей ежегодных казенных доходов.
В дело шло все.
Вообще все.
Начиная с таких крайне нечистоплотных шагов и заканчивая созданием крупных латифундий в Малороссии и Новороссии по выращиванию новых культур, таких как кукуруза с подсолнечником. С приемом туда крепостных «по старинному обычаю», к государю на службу — в государственные крестьяне. И массовое производство картофеля по ирландской схеме для прокорма населения. И внедрение комбайнов и прочих технических новинок. И использование топинамбура, высаженного по неудобьям для выгона из него спирта на экспорт, и…
Лев Николаевич грузил собеседников.
Вдумчиво.
Основательно.
Опираясь практически исключительно на местные сведения и почти не уходя в знание будущего. Разве что для оценки полезности. Со стороны же выглядело, словно он как фокусник достает то пять, то десять, то двадцать миллионов доходов. И если поначалу у цесаревича сквозил скепсис, то мало помалу он менялся заинтересованностью. Особенно когда вопросы пошли про деньги и молодой граф смог «накидать вариантов», как разогнать доходы державы вдвое в горизонте лет двадцати, снизив при этом нагрузку с крестьян…
[1]Piettaвыпускает реплику Remington 1858 с такой рамкой. Ресурс падает до 2–3 тысяч выстрелов с 5, в остальном же — работает вполне надежно.
[2] Макадамы — это шоссированные дороги, то есть, грунтовки, оборудованные водоотводными канавами, полотно которых покрыто щебенкой, укатанной катком. Появились еще в XVIII веке в Великобритании. До появления асфальтовых и/или железобетонных дорог — основной тип дорог с твердым покрытием. Именно их на рубеже XIX-XX веков покрывали асфальтом, порой просто проливая варом.
Часть 1Глава 7
1845, июнь, 4. Казань
Лев Николаевич стоял у открытого окна и с радостью смотрел на солнышко.
Первый день без епитимьи.
Цесаревич не стал отменять свое наказание. Но архиепископ по его приказу отозвал своего наблюдателя сразу после того приснопамятного разговора в чайной. А потом и покаянные молитвы можно стало совершать дома в красном уголке. Из-за чего епитимья превратилась в формальность.
То есть — да — осталась.
Но по факту — спущена на тормозах. Хотя и она тяготила. Давая понять, что будет, если он увлечется со своими религиозными игрищами. И если оригинальный Лев Николаевич, буквально утопавший в долгах до Крымской войны, позже обрел совершенно внезапно покровителя или покровителей, что покрывали его во всем и даже закрывали долги[1], то тут… намек получился НАСТОЛЬКО прозрачный, что едва ли отличался от угрозы прямым текстом.
Посему лезть в дела церкви молодому Толстому расхотелось совершенно.
Даже вот — в приватных разговорах.
Архиепископ же, несмотря на строгое и педантичное выполнение приказа цесаревича, отношений с молодым графом не портил и вел себя прилично. Более того, продолжая регулярное общение в приятельском, если не сказать, дружеском ключе.
Он вообще оказался хорошим человеком, пусть и строгим.
Человечным.
Сам же цесаревич… он, судя по всему, ОЧЕНЬ заинтересовался обновленным Львом. И жаждал явного сотрудничества. Видимо, в здешних пенатах он еще не встречал никого с таким мало чем скованным мышлением полетом мыслей. Это подкупало.
К тому вопросу, об эмиграции он более не возвращался. Ну почти. Лишь уезжая из Казани, поинтересовался:
— А почему Парагвай? Почему вы хотели уехать туда?
— Весьма вероятно, что в ближайшие десять-двадцать лет там будет острый кризис. Парагваю придется бороться за свое существование во всех смыслах этого слова, что откроет массу возможностей для достаточно решительных и находчивых людей. И позволит не только карьеру сделать, но и утвердить там лояльное России правительство. Этакий форпост наших интересов в Южной Атлантике и Латинской Америке.
— И что ему угрожает?
— Это же очевидно, Уотсон. — улыбнулся Толстой, поймав очередное недоумение на лице собеседника. — Добрая половина современного Парагвая — это спорные территории. Он живет Бразильскими молитвами. Разругаются — и им конец. А он обязательно разругается. Это лишь вопрос времени. Там же иезуиты правят, у которых с Римом сложности нарастают.
— Допустим. А вам какой интерес? По всей Латинской Америке постоянно что-то происходит. Почему именно в Парагвай?
— Если получится удержать спорные территории и выйти к морю, например, присоединив Уругвай и кое-какие земли по заливу Ла-Плата, то откроется уникальная возможность. А именно прокладка железной дороги через Боливию в Перу и Чили. Если все сделать по уму, то там можно будет оседлать торговый поток, идущий сейчас совершенно кошмарным проливом Дрейка. Сейчас это не очень большие деньги, но в будущем — просто огромные.
— А для России какая с этого польза? Вы ведь говорите о своем личном интересе, не так ли?
— И да, и нет. Флот — это передовые технологии. Самый авангард научно-технического развития, как сейчас, так и на ближайшие века полтора-два. Пока освоение космоса не начнется. Но и тогда — судостроение и флот будут оставаться крепким форпостом передовых технологий. Из-за чего научно-техническое развитие без судостроения будет изрядно затруднено. Максимум — плестись у кого-нибудь в кильватере. Если же рваться вперед, то нужно строить корабли. Много. А чтобы они не превращались в гири неподъемной нагрузки на экономику, нам нужны заморские владения, торговля с которыми очень выгодна, а лучше — чрезвычайно выгодна. Фоном это потянет создание у нас и подходящей промышленности, как можно более высокого передела. Например, оружейной. Иначе, чем мы с этими землями торговать-то будем? Духовностью?..
Цесаревич посмеялся.
Погрозил пальчиком графу.
И удалился, оставляя того наедине с бурей мыслей и забот. Он ведь привез ему целую пачку высочайших дозволений самого разного толка. Включая оружейное производство и создание хорошо вооруженной экспедиции. То есть, по сути, небольшого ЧОПа. Пока. Хотя Лев Николаевич закладывался то куда дальше и больше, метя в ЧВК[2], о котором пока, впрочем, опасно было даже мечтать…
После той беседы в чайной «Лукоморье» и суток не прошло, как вся деловая Казань уже знала — у Льва Николаевича есть целая пачка документов за подписью самого императора. Дозволения на всякие-разные дела.
Ну и начали подмазываться, если говорить по-простому.
Каждый купец, который имел возможности и желания поучаствовать в каком-то верном деле заводчиком, но не самостийно, а под надежным прикрытием, обязательно шел в гости. И если оружейное производство мало кого из них интересовало, так как в его будущее они не верили, то вот селитра — да… то прям очень «да».
И они вкладывались.
Кто тысячей. Кто пятью. Кто десятью.
У Льва Николаевича уже сложилась определенная репутация. Он воспринимался как везучий человек, который старается честно вести дела. Кроме того — связи. Так получилось, что в глазах местных Толстой предстал как «точка сборки» интересов разных региональных группировок. В целом — этого хватало.
Деньги несли.
И эти деньги уходили в развитие производства селитры. Например, на покупку новых паровых машин. А их на рынке России стало прям сильно мало, до дефицита. Тут и массовая скупка самим Львом, и определенные проказы, из-за которых приходилось искать ухищрения, чтобы купить оборудование, которого просто так купить не удавалось…
Заодно Казанский университет в мае 1845 года отправил новые партии студентов. Теперь уже по Каме. В поисках мест, наиболее подходящих для сооружения плотин минимальными усилиями для гидроэлектростанций. Пусть даже и малых. Заодно проводя кое-какие геологические и мин