И надо же такому случится, что спустя практически два года это прошение всплыло… и было немедленно удовлетворено. Вон — лично рукой Николая свет Павловича написано в резолюции:
«Зачислить в Нижегородский драгунский полк корнетом, к которому явиться без промедлений».
— Что-то случилось? — раздался от двери голос дяди.
— А? — словно очнулся Лев Николаевич.
— Мне доложили, что к вам фельдъегерь прибыл. Я вас окликнул, когда вы вошли, но вы словно не слышали меня. Да и сейчас выглядите странно.
Лев молча протянул письмо.
Владимир Иванович быстро пробежал по нему глазами. И вполне удовлетворенно хмыкнул:
— Ну что же, это все не так плохо. В гвардию было бы лучше, но и Нижегородский драгунский полк славный, на особом счету. Более того, как ты и просил — он воюет на Кавказе, а не отстаивается в тихом месте. И не артиллеристы. Драгуны там постоянно в делах разных участвуют — есть где отличиться.
— Вы серьезно?
— Да. Вам бы Леонтию Васильевичу свечку за здравие поставить. Лучше варианта и не придумать. Если не в гвардию.
— Дядюшка, ну какие драгуны⁈
— Понимаю. Но именно нижегородские удостаивались особой похвалы. Почему этот полк до сих пор не причислен к гвардии — загадка.
— Я не об этом. Сейчас это все так не к месту… паровые машины, карабины, револьверы, селитра, земснаряд… словно какая-то насмешка судьбы. Ну куда мне сейчас ехать? Все бросить?
— Да, именно так. Все бросить. — серьезно и строго произнес дядя. — Или ты испугался? Сам же хотел на войну.
— При чем тут это? — нахохлился Лев Николаевич. — Два года тянул кота за всякие места. А теперь в самый неудачный момент. Кто земснаряд доставит Федору Ивановичу в Таганрог? Дело-то непростое.
— Я доставлю. Не переживай. Все сделаем.
— И когда мне выезжать?
— Как лед сойдет.
— Но там же написано «без промедлений».
— А тут и нет никаких промедлений. Вам, друг мой, надлежит дела сдать. Как минимум по селитряному заводу. Его императорское величество не поймет, если после вашего отъезда он прекратит работать. Да и по университету. Это минимум месяца два-три. В таких обстоятельствах, если вы явитесь к концу лета, никто и слова не скажет. Но, конечно, увлекаться не стоит. Сами видите, чья подпись и чьей рукой написана резолюция…
Часть 2Глава 1 // Капал прошлогодний дождь
— Выплюнь! Выплюнь, национальное достояние, слышь, Кроликов? Выплюни!
К/ф «Ширли-Мырли»
Глава 1
1846, март, 28. Санкт-Петербург
— Входите, Леонтий Васильевич. — доброжелательно произнес Николай Павлович, который находил в хорошем расположении духа.
Здесь уже присутствовали все. И военный министр, и морской, и министр внутренних дел, и цесаревич. Малый круг, так сказать. Не хватало только непосредственного начальника Третьим отделением[1], но он хворал и явиться не мог.
— С чего начать доклад, государь? — деловито поинтересовался Дубельт, раскладывая на столе несколько папок.
— Как дела обстоят со столичными сплетнями? — спросил император.
— Про дуэли?
— Да, про них.
— После публикации нужных нам статей, удалось сильно сбавить темп возмущений. Особенно удачной оказалась статья Герцена, в которой он высмеивает с особой едкостью старых драчунов, называя их не заложниками чести, а обычными кривляками. Разбирая при этом самые вопиющие и глупые дуэли былых лет, которые завершились ужасно.
— И кто же во главе угла? — оживился царь.
— Как это ни странно — Лермонтова с Мартыновым. Что совершенно шокировало общество[2]. — вместо Дубельта ответил цесаревич, скривившись.
— Все так. Шокировало. До оглушения. Герцен показал покойного поэта зловредным гнусом, который изводил окружающих и просто был обречен закончить свою судьбу позорным образом. Именно позорным. Александр Иванович особенно подчеркивает: после того, как его подстрелили, никакой врач Пятигорска не хотел к нему идти, так как он всех к тому времени совершенно допек своими гнилыми шуточками.
— О… — выдохнул Николай Павлович. — Неужели кто-то, наконец, решился сказать правду?
— Это было ужасно… — пробурчал Александр Николаевич.
— Но Герцен не погрешил против истины. Чуть-чуть приукрасил, но не более. — возразил Дубельт.
— В этом и ужас… Разве люди хотели бы запомнить великого поэта таким человеком?
— Александр Николаевич, если бы манифест о поединках чести был утвержден лет пять-десять раньше, то, пожалуй, и Александр Сергеевич Пушкин остался бы жив, и Михаил Юрьевич Лермонтов. Побитыми бы ходили, но живыми. Согласитесь — это оправданна жертва. И вынести на щит поэта, который своими усилиями загнал себя в могилу — правильно. Честно, если хотите. Справедливо. Чтобы иные не занимались ничем подобным.
— Ну, знаете ли… — фыркнул раздраженно цесаревич.
— Я разве в чем-то не прав?
— По сути возразить не могу. Вы дельно все сказываете. Просто чувствую, что так нельзя.
— А что вообще с Герценом случилось? — поинтересовался Меншиков. — Раньше он про Россию только гадости писал.
— Это секрет, господа. Александр Иванович теперь получает материальную помощь от… хм… наших поклонников его таланта. И с огромным удовольствием трудится на благо России, стараясь на совесть. Он ведь всю эту шушеру хорошо знает. Всё их нутро. Все их слабость. Поэтому кусает особенно больно.
— Не доверяю я ему. — буркнул цесаревич, и император охотно с ним согласился, кивнув.
— Он обычная политическая проститутка. — с улыбкой пояснил Дубельт. — Демагог. Кто платит, на того и работает. Сейчас платим мы, значит, работает он на нас. Как начнет шалить — мы его либералам и скормим. Уж будьте уверены, они его голыми руками растерзают за этот… хм… маневр тайлерановского толка[3].
— А кто ему платил раньше? — поинтересовался Меншиков.
— Англичане.
— Это точно? — напрягся он, натурально побледнев.
— Совершенно так. Нами даже установлен человек, который передавал ему лично деньги. Да вы его знаете. Точно видели. Один из помощников посланника. Такой сухопарый с выражением лица, словно только что отведал лимона… лайма. И пенсне еще носит.
— Не припоминаю. — излишне нервно ответил Меншиков, что не скрылось ни от кого из присутствующих.
Ситуация оказалась сразу довольно пикантной, так как и император, и остальные прекрасно узнали в устном описании не только указанную персону, но и тот факт, что морской министр с ним не раз и не два беседовал на встречах. То есть, совершенно точно знал. И, быть может, хорошо. Однако развивать тему не стали.
— Англичане платили только ему? — спросил цесаревич, поспешно сняв излишнюю остроту.
— Насколько я смог установить, с Английской набережной дирижировали всей нашей либеральной общественностью. И не только. Помните скандал между Остроградским и Лобачевским? Это их рук дело. Остроградский предоставил мне пару анонимных писем, которые и спровоцировали его. Таких историй много.
— И что мы можем предпринять? — хмуро и мрачно поинтересовался царь.
— К сожалению, ничего.
— Совсем?
— Было бы правильно арестовать посланника и провести обыски в посольстве, а также на квартирах работников. — произнес управляющий Третьим отделением. — Однако это совершенно расстроит нашу торговлю и доставит немало трудностей в кредитовании. Даже если они виноваты, даже если у нас будут несомненные и верные доказательства… это ничего не меняет. Строго говоря, это не единственный перст, указующий на англичан, но… мы бессильны.
— Как же это все… мерзко… — покачал головой Николай Павлович.
— Папа, я в своем рождественском докладе прямо указывал на опасность англичан и предлагал менять внешнеторговый баланс. Уменьшая зависимость. Осторожно. Чтобы их не спровоцировать.
— А кредиты? А бюджет?
— Сокращение армии, папа! Сокращение армии! — порывисто произнес цесаревич. — Она уже превратилась в хтоническое чудовище, которое сжирает половину нашего бюджета, сковывая нас по рукам и ногам. Нам нужно отправить половину, а лучше две трети солдат и офицеров в запас, оставив в строю только тех, кто толков.
— Это не твои слова! — рыкнул Николай. — Толстой… и тут его уши торчат!
— Я имел с ним переписку по этому вопросу. — вклинился Дубельт. — Перепроверил все, на что он указал. И могу вас заверить, Государь, судя по всему, англичане знают о нас то, чего им угодно. Сколько войск, где стоят, каково их состояние. И с этим поделать ничего нельзя. При этом здесь нет никакой измены. Все это легко высчитывается из открытых источников — от зоркого взгляда и пытливого ума такое не сокрыть. Да и не только это они знают. Мне достоверно известно, что наши секретные компрессионные пули уже известны в Париже и Лондоне. Они о них узнали еще на стадии испытаний.
— Проклятье! — натурально прорычал император.
— Кроме того, молодой Толстой прав относительно того, что англичане готовят множество восстаний по всей Европе. Год-два — и полыхнет. И мы с этим ничего поделать не сможем. Вот, — протянул Дубель Николаю I несколько сшитых в тетрадь листов, — здесь сводка.
— Франция? Франция⁈ — аж воскликнул император, пролистывая ее. — Что они там задумали⁈ Хотя… этого следовало ожидать. Он слишком мягок с Луи Наполеоном. Мда… И чем это нам грозит?
— Шарль Луи Наполеон формально имеет очень условные права на престол по линии бонапартистов. Ему потребуется какая-нибудь славная победа, чтобы обрети легитимность в глазах французов. То есть, война.
— Австрия? Или нет… Италия. Да, скорее всего, именно Италия. Или Испания?
— Мы.
— Мы? — удивился Николай Павлович, как и остальные.
— Да. Более того, Государь, я склоняюсь именно к этому варианту, как к самому вероятному.
— Раньше вы мне этого не говорили.
— Не хотел высказывать необоснованные подозрения. Вот здесь, — Дубель протянул еще одну тетрадь, — итог всех проведенных мною проверок. Я их держал в совершенном секрете, чтобы мне их не сорвали