— Мда… — покачал головой Леонтий Васильевич, но с доброй улыбкой. — Что-то подобное я и ожидал. Ладно, поедемте уже. Признаться, я уже немало замерз.
— Я могу отказаться?
— Если желаете, чтобы Государь подумал, будто бы вы действительно собирались сбежать — отказывайтесь. Будем честны — остановить вас едва ли у меня получится, даже если бы я захотел.
— Хм… — фыркнул Толстой, подходя ближе и садясь в возок…
Сначала они отправились в банкирский дом «Штиглиц и К°», который располагался на самом краю Английской набережной. Оформили все честь по чести. Сумма-то приличная. Сто пятьдесят тысяч рублей золотом.
Присутствие же Дубельта избавило от многих формальностей и вопросов.
Деньги Лев Николаевич принял и тут же сдал на открытый ему счет. Мог бы, конечно, и забрать. Но в золоте это около двух центнеров. Да и банкнотами в «четвертаках» аж шестьдесят пачек по сто купюр. Не говоря уже о том, что болтаться по городу с ТАКИМИ деньгами попросту опасно.
Оформили все чин по чину.
Тепло попрощались с руководством банка.
И поехали в Зимний дворец, благо, что время не поджимало. Хотя Дубельт и поглядывал на часы.
Добрались.
Зашли.
Без малейших приключений. Лев был в форме драгунского штабс-ротмистра с крестами Георгия, Анны и Станислава на груди и «клюквой» на сабле. Что делало его бравым боевым офицером. К тому же перстень кабинетный на пальце, обязательный к ношению. Золотой, с бриллиантами. Такой не каждому давали. И трость тоже под стать. Надежным. Своим. Иначе бы так наградами не осыпали. Да еще рядом с Дубельтом, которого во дворце… да и вообще в столице знала каждая собака…
— И как это понимать? — тихим, но твердым голосом поинтересовался Леонтий Васильевич у секретаря.
— Государь никого не принимает. Ему нездоровится.
— Позовите лейб-медика.
— Сей момент. — ответил он и ненадолго скрылся за дверью.
Он вышел.
Встревоженный и раздраженный. Снял марлевую повязку и произнес:
— Леонтий Васильевич, это не самое удобное время для разговора.
— Почему меня не пускают к Государю?
— Он занедужил.
— Вчера вечером он был еще вполне здоров.
— Отравили⁈ — порывисто рявкнул Лев, положив руку на саблю.
— Молодой человек… — излишне резко и холодно процедил Яков Васильевич Виллие, — не лезьте не в свое дело и не говорите пустого. Хотите дурные слухи пустить?
— Как-то он внезапно занедужил, — нахмурился Дубельт. — Отойдите.
— Государю нужен покой!
Лев же просто двинулся вперед. Как танк. Просто оттеснил лейб-медика плечом. Дубель устремился за ним.
И вот когда до двери оставалось пара шагом, оттуда донесся приступ кашля. Сильного. А потом недовольное ворчание Николая Павловича, который выказывал неудовольствие в грубой, матерной форме. Причем по голосу чувствовалось, что нос у него забит.
Они оба замерли.
Переглянулись.
После чего принесли свои извинения Якову Васильевичу и удалились.
— Зря только поругались… — буркнул Лев Николаевич.
— Я был в своем праве, а вы со мной. Значит, придется подождать, пока Государь поправится. Как это все не вовремя.
— Се ля ви. — пожал плечами граф. — Человек смертен, хуже того — внезапно смертен. На болезни это тоже распространяется…
[1] Такой проект прорабатывался в 1830–1831 годах по итогам русско-турецкой войны 1828–1829 годов. С целью устранения противоречий и укрепления взаимных интересов.
Часть 3Глава 3
1847, февраль, 23. Где-то на дорогах России
Лев Николаевич ехал в довольно уютном зимнем экипаже.
В ногах химическая грелка.
Хорошо.
Он их еще в столице себе наделал, когда страдал от отвратительного отопления в доходных домах. Себе он выбрал еще неплохой. Однако зимой в Питере сочетание сырости, мороза и пронизывающего ветра порождали массу курьезов. И остро требовалась грелки.
Большинство пользовались водяными.
Ну а что? Дешево и просто.
Но уж больно часто они остывали, да и бегать на кухню за горячей водой было не всегда возможно. Особенно ночью. Вот он и решил немного помудрить.
У жестянщиков заказал паяный корпус в виде небольшого цилиндра. Дно двойное с дюймовым воздушным зазором. По-хорошему бы откачать из этого зазора воздух, но не до жиру. Внутрь корпуса помещался керамический горшок с толстыми стенками. В тот же дюйм. Сверху — такая же крышечка. Причем не притертая. А поверх — еще и жестяная с небольшими отверстиями поверху, чтобы избыток газовых выходил.
Работало это все довольно просто.
Брался малый жестяной контейнер. В него наливалась вода и кидалась подходящая партия негашеной извести[1]. Тепла известь выделяла примерно в пятнадцать раз меньше, чем при сгорании такого же количества сухих дров. Но, сжигать ничего не требовалось. Из-за чего установка получалась вполне себе компактная, как и расходник для нее — оксид кальция. Которые еще и пополнять можно было в пути.
Так что такая грелка стояла в ногах у Льва, закрытая меховым кожухом. И у кучера. Причем у всей их кавалькады. Имелся, конечно, определенный риск. Но для взрослых, трезвых и адекватных людей совершенно несущественный…
Разговор с императором все же состоялся.
И не один.
Поначалу скорее формальный.
Николай Павлович, как Лев и предполагал, до крайности не любил нарушение субординации и своеволие. Умствования тоже. Но случился эксцесс, который если не все, то почти все переменил.
— Вы, говорят, песню сочинили, — произнес тогда император.
— Для нижегородцев?
— Для них. — кивнул он. — А можете сочинить для меня?
— Кхм… — чуть не подавился Леонтий Васильевич. Да и остальные как-то притихли. А обед тот был в семейном кругу, куда и Дубельта позвали только как некую подстраховку на случай, если этот молодой граф начнет чудить.
Лев Николаевич повернулся к императору и внимательно посмотрел ему в глаза, пытаясь понять — шутка ли это. Но нет — он был серьезен. Что ставило Толстого в довольно щекотливую ситуацию. Он ведь не поэт и тем более не песенник.
Откажешь Государю? Плохая идея. Очень плохая. Полку, значит, каких-то там драгун сочинил, а тут — выделываешься. В сущности, это выглядело как оскорбление.
Согласишься? А что ему предъявлять?
И тут графа озарило.
За время, проведенное в Санкт-Петербурге, он уже неплохо сумел составить для себя психологический портрет Николая I. Глуповат и практически не образован, но старателен и упорен. Честен. Верен. Впрочем, это Лев Николаевич и раньше знал. Куда важнее другое — отношение этого человека к своему положению и своим делам.
Этот царь служил России. Искренним и самым самоотверженным образом.
Как мог.
И если бы потребовалось — жизнь за нее отдал. Не за свой престол, а за Россию. Собственно, тогда-то и всплыли обрывки воспоминаний у Льва Николаевича из прошлой жизни, будто бы он и сыновей своих не пожалел — в горнило Крымской войны бросил. В самую мясорубку вокруг Севастополя. Кого и как — уже не помнил. Но сам факт лег отлично в понимание личности.
Ума бы ему…
Образования…
Сейчас же, глядя в упор на императора, Льва Николаевича внезапно озарило. Он понял, как император себя ощущает и видит во всей этой истории. Ну, ему показалось, что он понял.
Граф вяло улыбнулся.
Взял у соседа чистую вилку в пару к своей. Обед у императора был обставлен по всем закона этикета, поэтому здесь имелось много разных приборов. Вот он парочку одинаковых и взял.
Чуть-чуть постучал ими по столу, прислушиваясь к звуку.
Немного приноровился.
Сделал небольшой проигрыш простого мотивчика. Считай барабанный аккорд — маленький кусочек, идущий по кругу.
Потом еще.
С третьего раз стало получаться более-менее терпимо. И стал напевать песню «О тревожной молодости», за вычетом третьего куплета, где про дружбу что-то было, так как он совсем не к месту получался. Песня ему хорошо знакомая и понятная. Сколько раз ее по пьяни пели в той, прошлой жизни…
— Забота у нас простая, забота наша такая: жила бы страна родная, и нету других забот…
Потом припев.
Пояснение про то, что где-то тут нужно к барабану добавить проигрыши горниста. Коротки. Как призвуки.
И дальше…
Наконец, закончил.
По помещению, где они обедали, растеклась тишина.
Немного помедлив, граф откланялся, заявив, что импровизация очень тяжело ему дается и теперь у него чрезвычайно болит голова. Да и вообще, он не поэт и так далее. Никто при этом ему ничего не говорил. Сам же Лев Николаевич чувствовал себя крайне неудобно и неловко.
Надо было такое ляпнуть?
Это же совсем иная эпоха. Тут вон — все еще гимны всякие едва ли отличаются от молитвы. А во главе эстетики стоит вообще «Боже царя храни». А Толстой тут с таким…
Однако на следующий день его вызвали в Зимний дворец.
Лев Николаевич ехал туда как на Голгофу, ожидая лютейший разгром. А оказалось… что он попал. По-хорошему попал. В самую точку. И угадал с самоощущениями Николая Павловича. Он их сам сформулировать не мог, но когда услышал эту песню…
И он сам растрогался.
И супруга его. Потому что Лев угадал, коснувшись их особых отношений.
Поэтому, приняли его приватно и после очень теплой беседы, выстроенной вокруг его здоровья, спросили, что он желает себе в награду.
— Ивановский канал хотел бы получить и земли к нему прилегающие, хотя бы на версту по обе стороны. А также право выкупа земли в прилегающих владениях по обычной для нее цене, без завышения, если она потребуется для нужд канала.
— Ивановский канал? — несколько опешил Государь. — Его же нет. Даже ваш дядя земляной снаряд волоком переправлял. Кроме того, вы знаете, сколько стоит ежегодно содержание? Даже сейчас.
— Вся проблема этого канала заключается в воде. Я правильно понимаю?
— Да, разумеется. Там и во времена Петра Великого можно было пройти только в половодье.