Подумали.
Придумали.
Покритиковали.
Снова подумали… и так по кругу, пока не получилось создать что-то вроде комиссионной технологии. Которую и поспешили реализовать «в металле», дабы проверить все. При самой активной поддержке как губернатора, так и архиепископа. Да не на словах, а на деле. Кто-то искал рабочих, что в условии тяжелой строительной загрузки весьма непросто. Кто-то выбивал «окна» на предприятиях, чтобы изготовили для опытной мастерской все потребное. И так далее.
Конструкция получилась достаточно необычной для этих лет. Да и Лев Николаевич подобных решений в будущем своими глазами не видел. Хотя, конечно, стекло это вообще не его профиль был.
На уровне земли стояла печь.
Сразу за ней яма, в которой размещался прокатный стан и паровая машина, которая приводила его в действие, а также нагнетала воздух в печь. Дальше, уже в толще земли вторая печь, обогреваемая отработанным теплом от плавки. Там получившиеся стекла медленно остывали.
Шихту готовили тут же.
Благо, что отличный песок удивительной чистоты удалось совершенно случайно за минувшие годы. Экспедиции, проводимые Казанским университетом, не прошли бесследно. И кроме поиска подходящих минералов да солей удалось приметить много всего интересного.
В частности, по Каме одно и два рядом с Симбирском. Во всех этих случаях чистота их превышала 99%, то есть, вредных примесей имелось минимально. И их можно было просто промыть в лотке, дать немного отстояться, просеять и использовать. Причем не как есть, а добавляя диоксид марганца для большей прозрачности. Благо, что его требовалось совсем чуть-чуть — сильно меньше процента от массы шихты.
И вот — первая плавка.
Вокруг целая толпа. Начиная от губернатора и заканчивая большим количеством зевак, включая представителей разных газет. Специально кто-то шумиху создал.
Так-то, положа руку на сердце, не первая плавка. Печь без «обкатки» никак нельзя было использовать. Вот и поигрались немного. И если бы не это, то сам Толстой ни за что не решился на такое шоу.
— Давай! — наконец произнес граф, видя, что люди совсем уже утомились.
Аристарх Людвигович, который руководил этой мастерской, лично подошел к печи и уверившись в готовности паровой машины, открыл окно подачи. А работник стал специальной лопаткой загребать из печи вязкий расплав в желоб.
Оттуда и на прокатный стан, из которого стало выползать ровное и аккуратное полотно. А вертикальный нож, раз в период отсекал его на фрагменты. Формируя аккуратные и что примечательно одинаковые листы будущего оконного стекла самого ходового размера.
Раз-раз-раз.
Рабочие же суетятся.
Специальными лопатками подхватывали идущие по ленте листы и распихивали их по лоткам такого железного шкафчика на колесиках. Полностью металлического. Он чем-то напоминал приемник в какой-нибудь столовой для подносов с грязной посудой. Только полочки почаще.
Забили — и в печь.
Цепляя за парную цепь транспортера, которая будет его медленно-медленно тащить через печь, позволяя медленно остывать…
Люди смотрели молча.
Лев же тревожился. Давненько он таких завороженных лиц не наблюдал. Сам-то он прекрасно понимал, что такое конвейер и принципы его организации. А тут, видимо, кроме него и кое-кого из профессоров, даже участвовавшие в разговорах не до конца осознавали. Вон — аж рот открыли.
— Сергей Павлович, — тихо произнес Толстой, обращаясь к губернатору. — Не нравится мне что-то все это.
— А?
— Не нравится мне все это, говорю.
— Чем же?
— Завтра же, если не сегодня разлетятся письма по всей стране и, быть может, дальше. Сами они, быть может, и не поймет. Однако лично мне не хочется, чтобы к нам заявились уважаемые люди из какой-нибудь Англии или Пруссии и глазели на это. Не для них придумывали.
— Да брось, — отмахнулся Шипов.
— Вы не понимаете, Сергей Павлович. Если это все масштабировать, то предприятием с сотней-другой работников мы сможем производить оконного стекла не только на всю Россию, но и на экспорт отправлять. Вы разве этого не поняли еще?
— Вы серьезно? — как-то растерянно произнес губернатор.
— Более чем. Причем стоимость одного листа такого сильно меньше, чем у любых наших конкурентов, как наших, так и английских. У них такого еще нет. Во всяком случае несколько лет назад не имелось.
— Кхм… — поперхнулся Шипов, наконец, осознав всю остроту момента.
— Я вообще не понимаю, зачем всю эту толпу собрали.
— Так, новость-то какая!
— Новость… да… Твою же налево… И как нам теперь быть?
[1] На самом деле в оригинальной истории был еще один промежуточный правитель, между Саласом и Санта-Анна, но здесь из-за переговоров с Россией Салас правил на несколько месяцев дольше. И уступил власть Санта-Анне из-за давления помещиков и духовенства.
[2] Гаррота представляла собой обычный столбик, к которому подводили преступника и, накидывая ему на шею петлю, с помощью ворота ее затягивали. Через что удушали. В более продвинутом виде применяли стульчик для казнимого. А в гуманной еще и винт, который при удушении повреждал позвоночник, облегчая мучения.
Часть 3Глава 9
1847, сентябрь, 5. Санкт-Петербург
— Господа, прошу, — сделал приглашающий жест император.
Новый министр финансов Александр Максимович Княжевич[1], несколько замялся. Он только-только занял свой пост и еще немало тушевался. Вронченко то уволили, наградив ссылкой и конфискациями. Много всего нехорошего всплыло. Вот и робел. А Александр Людвигович Штиглиц уверенно прошел к указанному креслу. Николай Павлович даже чуть удивленно покосился на Княжевича, прежде чем тот юркнул рыбкой на свое место.
— Итак, господа. Я пригласил вас для того, чтобы посоветоваться. Все, что вы услышите или увидите сегодня тут должно остаться, между нами. Во всяком случае до моего особого распоряжения. Я могу на вас рассчитывать?
— Да, — почти синхронно ответили оба.
Слухи о том, что светлейший князь Меншиков не преставился, а был именно казнен на Соловках, уже недели две гуляли по столице. Император их не опровергал и не подтверждал. Просто игнорировал.
Так что горячие головы это охладило очень.
Понятно — слухи.
Однако если Николай Павлович не пощадил даже светлейшего князя, то и остальным может перепасть «на орехи». Причем быстро и больно. Видимо, Николай вновь закусил удила, как тогда — в 1825 году. И под руку к нему соваться не стоит.
Слухи эти распространял Дубельт, с подводкой к тому, что вор и предатель оказался по достоинству награжден, невзирая на происхождение и положение. В частности, его род был пресечен, ведь наследников мужского пола не осталось. Вон, сынок тоже преставился на Соловках. Сразу, как туда попытались сунуться англичане и что-то разузнать.
Дочка только осталась.
Да и ее император лишил наследства за недостойное поведение[2]. Она постоянно устраивала всякие выходки со своими подружками. Друга, ради которого все это можно было прощать, белее не осталось… сгубила его измена, поэтому Николай поступил по всей строгости и просто конфисковал в казну все обширные имущества Меншиковых. За исключения семейных реликвий, которые по его приказу передали инфернальной дочурке, сразу после того, как супруга Меншикова скончалась[3]. От горя.
Слухи эти имели оглушающий эффект.
Почти все чиновники среднего и высшего ранга напряглись донельзя. Ведь получалось, что это первая казнь человека такого ранга со времен Петра Великого. Да что казнь? Натуральное растерзание!
Заволновалось море… затрепыхалось… скорее даже затрепетало. В кои-то веки император явил свою власть на таком высоком уровне. По этому вопросу даже шептаться старались осторожно, помня о Дубельте и его проницательности.
А уж как преобразилась либеральная общественность.
О-о-о…
На многих этих крикунов стало приятно посмотреть. Два плюс два они сложили неплохо. И казнь Меншикова легко соотнесли с достаточно многочисленными кадровыми перестановками. Тихими.
Порою даже слишком тихими…
Леонтий Васильевич Дубельт работал осторожно. При полной и всемерной поддержке министра внутренних дел. Персон, которые слишком замарались в сотрудничестве с англичанами, сначала осторожно убирали с должностей. А потом, чуть выдержав, начинали «разматывать». Благо что доносов хватало. И Дубельт отлично представлял, где именно и что конкретно эти «прекрасные люди» воровали.
Впрочем, волны не поднималось.
Большинство по-настоящему и не трогали, ограничиваясь отставками. Порой даже с почетом. А вот дальше… Сидели тихо в своем мышином углу? Не отсвечивали? Ставили свечку за здравие государя-императора? Ну и ладно. Серьезно приходили лишь к тем, кто не понял и не осознал с первого намека…
— Александр Максимович, ознакомьтесь вот с этим, — протянул Николай Павлович небольшую брошюрку Княжевичу.
— Что сие?
— Проект одного небезызвестного вам молодого человека. Я бы сказал прожект, если бы этот штабс-ротмистр не достигал своих целей даже тогда, когда они кажутся невозможными.
— Вы имеете в виду Льва Николаевича Толстого? — поинтересовался с мягкой улыбкой Штиглиц.
— Именно, Александр Людвигович. Именно его.
— Никогда в своей жизни не встречал человека, который смог бы выбить из англичан денег. Справедливости ради надо заметить, что это делал не совсем он. Но…
— Да, я уже имел удовольствие читать письмо от моей августейшей сестры.
— Она просила вернуть деньги? — осторожно поинтересовался Штиглиц.
— Она сообщила, что отдала под суд бывшего посланника Великобритании. Его осудили за покушение на убийство, что в их праве приравнивается к убийству. Суд пэров приговорил Джона Блумфилда к изгнанию навечно с территории Британской империи. Шамиля же, как исполнителя его заказа, осудили к смертной казни через расстрел в случае, с приведением его исполнения сразу, как он окажется в юрисдикции англичан[4].