— Из Калифорнии сего дня пришел корабль с золотом, — как-то невзначай заметил Штиглиц.
— И вы молчали⁈ — оживился император.
— Там не очень много. Всего двадцать пять пудов[6]. При резервировании один к трем это дало нам миллион кредитными билетами. Толстым мы выплатили по уговору половину суммы от золотого номинала. С учетом технических расходов мы получили от их калифорнийской авантюры восемьсот тысяч чистого прибытка в казну.
— А на будущий год? — явно оживился Николай Павлович.
— Они туда повезли пару новых больших земляных снарядов. Могучих. Работающих уже на каких-то насосах. По предварительной оценке самого Льва Николаевича, если не случится никаких неприятностей, то пудов сто они добудут.
— Сто пудов… — покачал головой император. — Славно-славно.
— С Мексикой удалось договориться и вывести семьсот пятьдесят пудов серебра[7]. Они нам его выдали в оплату оружия, припасов и обмундирования. Сверху к Калифорнии. Муравьев сумел там сложный заговор вскрыть и ему все крайне благодарны. Вместе с золотом из Калифорнии это принесло нам в казну два с половиной миллиона кредитных рублей. — подвел итог Штиглиц.
— Кроме того, сокращение армии и ряд увольнений сильно сказались на расходах. — улыбнулся Княжевич.
— У нас наконец-то нету дефицита? — оживился Николай.
— К сожалению, пока увы, это не так… Однако в прошлом году у нас дефицит превышал на четверть доходы, в этом году уже на десять процентов. И мы легко можем покрыть его займами куда меньшими. В будущем году, если все так пойдет, сведемся в плюс. Поэтому Николай Павлович, я очень даже рад этой идее Льва Николаевича. Если все пойдет хорошо, то мы закрепим стабильное положение бюджета и ускорим выдачу займов.
— Задумка эта даст отдачу едва ли в следующем году, — возразил Штиглиц. — Но соглашусь, совокупная отдача окажется крайне полезной. Мы можем напечатать таких векселей на сотни миллионов рублей, вложив их в строительство дорог, мостов, портов и всяких заводов. Даже если потом что-то пойдет не так — обанкротим это общество, простив наши долговые обязательства. Но все построенное останется и будет приносить великую пользу.
— Мексика может поставить нам до двух-трех тысяч пудов серебра[8] в будущем году, — медленно произнес император. — И делать это ежегодно.
— Отлично! — оживились эти двое.
— Но что нам им продать? Они ведь не бесплатно это нам дадут. Ни пенька, ни кожи, ни зерно… все это им неинтересно.
— Так может нам поспешить? — робко улыбнулся Княжевич, подняв уже было опущенную на стол брошюру.
[1] В оригинальной истории Княжевич занял пост министра финансов только в 1858 году, хотя мог им стать и после отставки Канкрина в 1844 году, помощником которого являлся. Но, сначала Николай I выбрал министром Федора Вронченко, совершенно негодно для этого дела человека, который удовлетворял все прихоти императора, старательно не делая в остальное время ничего лишнего. Расстраивая и вгоняя в полное расстройство службу. А потом в 1852 году Николай назначил Петра Брока, который ничего умнее не придумал, как напечатать кучу необеспеченных ничем кредитных билетов, запустив инфляцию, набрал займов и совершенно расстроил финансы империи. Здесь же цесаревич сумел пропихнуть Княжевича на волне разочарования Вронченко и его делами.
[2] Дочка Александра Сергеевича Меншикова — Александра Александровна прославилась тем, что до самой своей кончины в 1884 году занималась только самым бесшабашным и безудержным весельем, постоянно и отчаянно кутя и создавая массу неприятностей в столице. Собственно, ее даже родной отец называл «cette femme infernale» — «эта инфернальная женщина».
[3] Графиня Анна Александровна Протасова (1789–1849) в оригинальной истории скончалась в возрасте 60 лет. Причем последние лет 20, они вообще с мужем не видели. Она не вылезала с богомолья (посещения церквей и монастырей), а он, отгородившись от нее кирпичной стенкой, жил в отдельном флигеле. Здесь она умерла на пару лет раньше из-за потрясений.
[4] Британская корона в те годы совершенно не миндальничала с теми, кто не подпадал формально под их юрисдикцию. Только за время Наполеоновских войн они вынесли несколько десятков смертных приговоров и несколько сотен иностранцев приговорили к тюрьме. И это только европейцев (в основном из германских земель), хоть преимущественно и не благородных. А с теми, кого считали туземцами, англичане вообще не церемонились, без лишних затей приговаривая и убивая аристократов даже тех земель, которые им не принадлежали. Впрочем, эта практика была вполне обычной. И Россия в этом плане выделялась явным и странным гуманизмом, который всеми вокруг воспринимался как слабость или юродивость.
[5] В Пруссии на 1847 год еще не прошла индустриализация, и она в целом была еще достаточно бедна. Времена ее величия наступят вместе с Бисмарком ближе к концу XIX века (к 1870-м годам и позже).
[6] 25 пудов это 409,517 кг. В золотой монете номиналом 5 рублей, которую чеканили в те годы, имелось ровно 6 грамм чистого золота. Таким образом, 25 пудов золота это 341 264 рублей золотой монетой. Половина суммы от золотого номинала — 170 632 рублей.
[7] 750 пудов это 12285,5 кг. В серебряной монете номиналом 1 рубль, которую чеканили в те годы, имелось 17,995 грамм чистого серебра. Таким образом, 750 пудов серебра это 682 717 рублей серебряной монетой.
[8] 2000–3000 пудов это 32761,37− 49142,06 кг. То есть, 1 820 581 — 2 730 873 млн. рублей серебряной монетой, что ⅓ резервированием дает 5 461 743− 8 192 619 млн. кредитных рублей.
Часть 3Глава 10
1847, октябрь, 2. Казань
— Жизнь полна неожиданных поворотов, — произнес Лев Николаевич, отпив из чашки чая.
— Да, на все воля небес. — согласился Шамиль, отпивая из своей чашки.
А вокруг сидели его наибы, с которыми он был взят в плен, и ряд русских офицеров, ну и, конечно, губернатор Казани.
Он возвращался на Кавказ.
Получил от Николая I титул князя и возвращался.
Война ведь не закончилась…
После захвата в плен Шамиля в сентябре 1846 года имамат утратил безусловного лидера и стал погружаться в пучину хаос. Его малые лидеры словно с цепи сорвались в бесконечной череде вылазок и набегов. Казалось, что кто-то пытался спровоцировать императора на поспешные, резкие поступки. То есть чтобы он «наломал дров» на эмоциях. Всячески раздражая в том числе и мерзкими проказами, депеши о которых шли с Кавказа сплошной чередой.
И Николай Павлович психанул.
Впрочем, совсем не так, как ожидали в Лондоне. Он взял и достал из чулана фигуру Ермолова, не только отряхнув с нее пыль, но и натурально вдохнув новую жизнь.
В свое время Алексей Петрович действовал на Кавказе очень просто и эффективно. Он устанавливал правила и жестко карал за их нарушение. Не брезгуя даже сносить непокорные аулы артиллерией. Что и позволило ему в считаные годы и ограниченными силами буквально задушить военные действия на Кавказе, выбив экономическую базу из-под ног противников России.
Не хватило ему немного времени.
Совсем чуть-чуть.
Еще бы несколько лет и все завершилось. Однако сказалась личная неприязнь Николая I к Ермолову, выходцу и выкормышу еще Екатерининских времен, успевшему послужить под началом Суворова, от которого зубы сводило и у Павла Петровича, и у Николая Павловича… Новый император просто не мог терпеть на хоть сколь-либо значимом посту настолько самовольного и инициативного человека, поэтому выгнал Ермолова со службы сразу, как смог, посадив, по сути, под домашний арест в 1826 году. Да, позже, в начале 1830-х пришло некоторое попущение и даже награждение орденом Андрея Первозванного, но все равно — Николай держал Ермолова на изрядной дистанции от любой практической деятельности. Чем раздражал того до крайности…
И вот ветер поменялся.
После вскрытия того обширного заговора, организованного англичанами… тягучего, льстивого, парализующего и разъедающего все вокруг словно ржа, император начал многое переосмыслять. Чему и меняющееся окружение стало способствовать, в котором один только Лазарев чего стоил! В сущности, того же поля ягоды, что и Ермолов. Да и Дубельт стал играть не в пример большую роль после отхода в мир иной старого друга Бенкендорфа.
Николай I не стал вольтерьянцем. Это находилось за рамками поля допустимых возможностей, причем очень сильно. Нет. Он просто стал их ценить. Скрипя зубами. Тихонько матерясь. Но ценить. Так что, уже в конце июля 1847 года Николай пригласил со всем почтением Ермолова в столицу. Принял со всем уважением в Зимнем. И начал вовлекать на разные совещания, связанные с Кавказом, постепенно вводя в курс дела. Причем на некоторых таких заседаниях Ермолов присутствовал вместе с Шамилем. А тот, как никто иной, знал, ЧТО это за человек и ЧЕМ грозит Кавказу его возвращение…
Тучи сгущались.
Ситуация усугублялась.
А тут еще и королева Виктория подсобила, явно ожидая какой-то иной эффект. Видимо, она вообще не брала в учет «этого туземного вождя» и «отоварила» его походя, чтобы два раза не вставать. А вот Николая это задело.
Сильно задело.
ОЧЕНЬ сильно.
Потому что это был ЕГО подданный. И он не мог принять саму идею, что кто-то там со стороны смеет осуждать пусть и бунтовщика, но его бунтовщика, за преступления, которые тот творил на территории России.
Хотелось отомстить.
Страшно.
Жутко.
Чтобы они еще поколениями вспоминали о том, как поступать не стоит. Хотя, в конце концов, он согласился с увещеваниями Нессельроде, и не стал отправлять буйного Толстого послом в Лондон. Да и вообще проигнорировал письмо, никак на него не отреагировав.
Карлу Васильевичу, кстати, за этот «успех» пришлось заплатить «креслом».
Николай Павлович очень крепко усомнился в том, кому именно он служит. Очень уж он защищал интересы Лондона. Вот на следующий день шестидесяти шестилетний дипломат и подал в отставку «по здоровью», куда его и проводили со всем почетом и уважением.