— Революция, которая в 1825 лишь чудом сорвалась. Царскую семью уже тогда собирались пустить под нож, а державу распилить на кусочки по надуманным поводам. — произнес Лев, наблюдая за резко нахмурившейся мордой лица наследника. И дав, чуть-чуть ему это все переварить, продолжил: — Да-да, Александр Николаевич, и вашего отца, и вашу мать, и вас с прочими собирались убить. Англичане отрезали голову только королю, французы, на следующем уровне — уже и королю, и королеве. У нас бы пошли дальше. Просто потому, что если правящую семью вырезать, то силы роялистов окажутся натурально обезглавлены.
— Лев Николаевич! — одернул его губернатор… попытался.
— А все для того, чтобы расчленить державу. Польшу и Финляндию, безусловно, отрежут. Тут и говорить нечего. Их обособление и хороводы, которые вокруг них водят, сами за себя говорят. Они нас ненавидят, а нашу слабость и нерешительность презирают, не ценя доброту. Как поделят остальную Россию — загадка. Но весьма вероятно постараются сыграть на старых трещинах, вбивая туда клинья. Например, постаравшись отделить Великое княжество Литовское, а также отрезать Ливонию, какие-то земли казаков с татарами и еще что-нибудь. В любом случае постаравшись как можно сильнее расчленить Россию любыми правдами и неправдами. Ибо они опасаются России и ее огромности.
— Вам бы сказки на ночь рассказывать, — резюмировал цесаревич, впрочем, улыбки на его лице более не было. — Страшные.
— В моих сказках, Ваше императорское высочество, англичане устраивают революцию во Франции в отместку за организованное французами восстание в североамериканских колониях. А потом десятилетиями собирают коалиции, чтобы руками других держав вытирать себе обосранную жопку. В моих сказках лорд Пальмерстон с подачи королевы Виктории всячески разгоняет по Европе революции, стремясь через это как можно сильнее ослабить континентальные державы. И у нас в первую голову. Памятуя о том, как гладко и ладно прошло устроенное англичанами убийство русского царя табакеркой.
— Про табакерку никому не говорите, хорошо, — произнес посеревший Александр Николаевич.
— Разве вам и вашему августейшему семейству будет легче оттого, что жопа есть, а слова, обозначающего ее, нету? Они убили русского царя! Убили! А мы с ними в десны целуемся. — скрипнул зубами Лев Николаевич, а взгляд его стал настолько жуткий, что цесаревич аж перекрестился и несколько отпрянув. Однако несколько секунд спустя граф закончил шоу и демонстративно «взял себя в руки». — Впрочем, как вам будет угодно. Это ваша семья, ваш позор и ваша месть.
— Месть⁈ Лев Николаевич, как может честный христианин говорить о таком⁈ — воскликнул цесаревич.
— Иисус сказал нам возлюбить врагов своих, но он не стал уточнять, когда именно это нужно сделать — до того, как ты им глотку перережешь или после. Да и с тем, чтобы подставить вторую щеку есть известная неопределенность. Как по мне — ударили тебя по щеке. Сломал обе руки нападающему. А потом подставил вторую щеку. Любя.
— Бить врага вы предлагаете тоже с любовью? — оскалился Шипов, с трудом сдерживая смех.
— А то как же⁈ Нужно быть осторожным и не дать ненависти захватить себя. Поэтому бить нужно с любовью и только с любовью.
— Экий вы затейник… — усмехнулся цесаревич, но как-то мрачно и грустно. — А как же «блаженны кроткие?»
— Я не хочу быть блаженным. — пожал плечами граф.
— Отчего же?
— Проверочным словом к «блаженному» я вижу слово «блажь». Из-за чего «блаженный» в моих глазах не «счастливый», как ныне принято думать, а «дурной», «сумасбродный», «бредовый», «нелепый», «юродивый», наконец.
— Хм… кхм… — поперхнулся Александр Николаевич. — Я слышал, что вы служите алтарником при архиепископе. Вы с ним не хотите это обсудить?
— Мне же Вольтер по душе, — оскалился Толстой. — А он ценил здравый смысл, иначе бы при Фридрихе Великом он не выжил. Как вы думаете, чем кроме епитимьи это обсуждение может закончиться для меня? Просто я для себя решил, что мне быть юродивым без надобности.
— Но… Лев Николаевич, вы же понимаете, что при таком подходе у Нагорной проповеди совершенно теряется смысл?
— Отчего же?
— Блаженны кроткие, ибо примут они в наследие землю. Как этот тезис понимать с вашим подходом?
— Дурны кроткие, ибо их закопают.
— О как! — ахнул Александр Николаевич. — И почему?
— Про «блаженных» я уже сказал. А принятие в наследие земли — это аллегоричный образ. Строго говоря, все Святое писание построено на них, ибо так тогда писали. Вспомните Илиаду и Одиссею, в которых практически ничего не говорится прямо. Или скальдическую поэзию, которую сочиняли тысячу лет спустя. Там то же самое. Поэтому, я полагаю, что «примут в наследие землю» — это иносказательный образ. Явно чего-то в духе «приказали долго жить» или как-то так. И ближайшим смысловым аналогом мне видится погребение в землю.
— Хм… хм… — покачал головой Александр Николаевич. — А «Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царствие небесное»? Как это понимать?
— Тут не сказано, что они будут править в Царствии небесном. — пожал плечами Лев Толстой. — Скорее всего, это развернутая аллегория, для более привычных нам фраз «преставился» или «бог прибрал», то есть, отправился на небеса. Так что фраза сия переводится на нормальный русский язык, как «Дурны гонимые за правду, ибо они отойдут в лучший мир». И в этом есть своя сермяжная правда. Или вы скажите, что за правду не убивают как у нас, так и в Париже с Англией?
— Ну… Лев Николаевич… я даже не знаю, что сказать.
— Это не так уж и плохо. — впервые улыбнулся граф. — Быть может, вы и архиепископу не расскажите. Убить не убьет за такое, но приголубит посохом уж точно. А мне моя спина дорога.
— Вот теперь я вижу — натурально вольтерьянец, — расплылся в улыбке Александр Николаевич.
— Ваш вольтерьянец, — заметил Шипов.
— Я уже понял, — кивнул цесаревич в сторону оружия, разложенного перед ним. — Впрочем, я все же должен отреагировать на ваши рассуждения о христианстве, Лев Николаевич.
— Они вас заинтересовали?
— Скорее, они меня ужаснули. И я очень надеюсь, что вы более никому их не расскажите.
— Но почему?
— Потому что это ересь! — излишне жестко произнес, почти что рявкнул, Александр Николаевич. — Если вы прочтете всю Нагорную проповедь как единое произведение, то без всякого сомнения, это увидите. Все эти ваши игры со словами — пустое. Занятное, может быть даже веселое, но пустое. И опасное! Будь я также набожен, как мой отец — вас бы за такие слова уже в железо заковывали.
Лев промолчал.
Устраивать религиозные дебаты он не собирался. Себе дороже.
Цесаревич же воспринял это по-своему.
— Я передам архиепископу, чтобы он наложил на вас епитимью за злословие. Скажу — много ругались. Почитаете молитвы месяц. Подумаете над своим поведением. И чтобы я больше таких слов от вас не слышал! Ясно ли⁈
— Так точно, — равнодушно произнес молодой граф.
Он не злился.
Провоцируя собеседника, он думал об еще более жесткой и агрессивной реакции, хотя в душе и надеялся на том, что этой придумкой получится увлечь цесаревича. Но… получилось так, как получилось.
— Александр Николаевич, и все же, зачем вы меня вызвали? Досужие разговоры о житье-бытье вас не интересуют. Религиозные споры тоже. Тогда что?
— Мне надо, чтобы вы примирились с Анной Евграфовной и моей сестрой.
— Я с вашей сестрой не ссорился. Мы даже не знакомы.
— Однако она по вашей милости пострадала.
— Насколько я знаю, пострадала она по своей дурости. Уж простите мне мой язык, но идти к вашему родителю с такими вопросами — это перебор. Она на что рассчитывала? Что он одобрит ей интимное белье для внебрачных приключений? Ну что вы на меня так смотрите? Неужели моя ересь все же оказалась достаточно правдивой?
— Вы, Лев Николаевич, умеете провоцировать, — нервно хмыкнул цесаревич.
— Я могу себе роскошь говорить правду в лицо.
— А почему вы считаете? — заинтересовался Александр Николаевич.
— Я служу России и вашему родителю, как ее персонализации. По доброй воле и искреннему убеждению. Без принуждения и подкупа. Из-за чего и делаю то, что считаю правильным. Мне без разницы чины и награды. Я делаю то, что должно.
— Даже если это будет стоить вам жизни или свободы?
— А почему нет? — чуть подумав, ответил Лев Николаевич.
— Интересно… — задумчиво произнес цесаревич…
На этом их разговор завершился.
Наследник взял паузу, чтобы разложить по полочкам то, что услышал. Молодой же граф отправился к архиепископу с запиской от старшего сына царя. Каким бы ты ни был веселым и находчивым, но за свои слова порою отвечать было нужно…
[1] В Российской империи тех лет было нельзя разрабатывать, производить и продавать оружие без высочайшего одобрения. Да и вообще запретов всяких, связанных с оружием, было намного больше, чем даже в России XXI века. Сильное послабление пошло только с воцарения Александра 2, которое показало, что никакими проблемами это не грозит.
[2] В 1838 году был введен образец казачьей шашки образца 1838 года (везде, кроме Кавказского и Сибирского линейных казачьих войск). Однако на нее жаловались, отмечалось, что шашка была тяжела в руке и легка на удар, то есть обладала обратными свойствами, необходимыми для казачьих шашек. Результатом ее работы была не эффективная рубка, а всего лишь нанесение болезненных синяков. Из-за чего кто мог, старался от нее уклонятся.
Часть 1Глава 6
1845, май, 5. Казань
Лев Николаевич пил чай.
Ароматный.
Вприкуску с вареньем из молодых сосновых шишек в сахарном сиропе. Но его настроение было ни к черту.
Архиепископ развернулся на всю катушку и вот уже вторые сутки молодой граф увлеченно читал молитвы. Что там цесаревич написал — Лев так и не узнал, но теперь ему было не до шуток. Да, каким-то явным страданием это не назвать. Просто слишком много времени уходило и сил. Полная утренняя служба, а потом еще сотня покаянных молитв. И вечерняя туда же. Это утомляло. Психологически. И филонить было нельзя, так как к нему приставили человечка, который приглядывал и галочки ставил. Старого. Который уже о душе печется, а потому не пойдет на сговор.