Стоит ли говорить, как должен был чувствовать себя человек после подобного рода сновидения? Именно с таким чувством и проснулся в это утро Игорь Николаевич. Проснулся и поначалу даже не поверил, что он, собственно говоря, еще жив. Что все это было попросту глупым ночным кошмаром.
— Господи, помилуй меня, грешного, — спекшимися губами прошептал он, истово перекрестившись, хоть никогда, положа руку на сердце, не считал себя верующим человеком.
Сослепу озираясь в своей огромной спальне, Игорь Николаевич внезапно осознал, что вся его жизнь отныне разделилась надвое: до и после этого кошмарного сна, значение которого он недвусмысленно истолковал как предупреждение свыше.
«Что же это? — трясясь в холодном ознобе, с ужасом думал Широков. — Как я живу? Что творю?! Боже, только не оставляй меня. Ради всего святого!..»
Никогда прежде подобные мысли просто не приходили ему в голову. Это и понятно. Ибо никогда прежде Игорь Николаевич не испытывал такого безмерного ужаса перед смертью. До сих пор он всерьез полагал себя крутым. Человеком, которому именно по причине его врожденной крутости и дано было непосильное для мелкой человеческой слякоти естественное право судить и повелевать. Законное право сильного над слабым. И вдруг эта неоспоримая вера переломилась в нем, точно сухая тростинка. И Широков неизбежно ощутил себя таким же, как все — ничтожным и слабым. А самое главное — смертным…
Встав с постели, он дрожащими руками нетерпеливо перерыл все ящички стоявшего в спальне дивного антикварного бюро из карельской березы с инкрустацией золотом. И, отыскав наконец то, что искал — маленький кипарисовый крестик, привезенный два года назад из Иерусалима, — поцеловал его и благоговейно надел на шею, крестясь и шепча:
— Спаси и сохрани… Спаси и сохрани…
Постоял с закрытыми глазами перед старинной, потемневшей иконой, которую держал скорее в угоду нынешней моде. И хоть так и не сумел толком прочесть ни одной молитвы, поскольку отродясь таковых не знал и не читал, все же ощутил на сердце заметное облегчение.
Неспроста беспокоился Игорь Николаевич, ох неспроста! Ибо в последние дни его неотступно преследовало гнетущее чувство опасности — смутное подсознательное чувство человека, которого уже взяли на прицел и вели, только выбирая удобный момент, чтобы нажать на курок. Разумеется, он немедленно принял все возможные и невозможные меры предосторожности, причем не только в отношении себя, но и своих близких, особенно сына, которого непрестанно опекали десяток надежных охранников. И все-таки на душе у него было неспокойно. Одним словом, хреново было у него на душе. А после этого кошмарного сна и вовсе стало невыносимо.
Произошедшая в нем перемена, разумеется, не укрылась от глаз домочадцев и слуг, каковыми, в сущности, и являлись его многочисленные охранники. Все они как-то странно косились на него в это утро. А жена с тревогой ненавязчиво поинтересовалась у Игоря Николаевича за завтраком:
— Милый, с тобой все в порядке?
Но Широков лишь неопределенно мотнул головой и подчеркнуто сосредоточился на еде. В самом деле, не исповедоваться же ему этой беспутной шалаве?
Тот же вопрос задал ему в машине и верный Гроб, когда они уже подъезжали к Москве:
— Игорь, что-нибудь случилось?
— Да что вы все, с ума посходили, что ли? — неожиданно взорвался Широков. — Или, по-вашему, я так похож на покойника?!
— Да нет, почему? Просто ты сегодня какой-то бледный…
— Вот и не пялься на меня, как баран на новые ворота!
Впервые за несколько последних лет с утра, вместо того чтобы ехать прямо в офис, он безоговорочно велел повернуть на Тверской бульвар и остановиться возле маленькой полуразрушенной церковки в Богословском переулке, которую едва-едва начинали заново поднимать из руин.
— Останьтесь здесь! — небрежно бросил Игорь Николаевич своей охране. И, хлопнув дверью «линкольна», решительно направился в храм.
Внутри царили беспощадная разруха и нищета, отчасти прикрытые жалкими картонными образами и нелепыми фанерными перегородками. В сумрачном тесном закутке, удивительно походившем на катакомбы первых христиан, где на период ремонта был обустроен временный алтарь, благоговейно крестились и кланялись несколько убогих старушек. Словом, никакого сусального благолепия тут и в помине не было. Но зримое это убожество явственно пронизывал могучий и всепобеждающий дух истинной веры — несокрушимый дух Божий.
Войдя в церковь, Игорь Николаевич незаметно встал в уголке и, опустив голову, неподвижно простоял так до конца службы. Он пытался, как водится, вспомнить все свои грехи. Но было их так неизмеримо много, что мысли его сами собой разбегались и путались, а душою вновь поневоле овладевало смятение.
По окончании службы, заставив себя наравне со всеми подойти к кресту, Игорь Николаевич растерянно взглянул на молодого благообразного священника — совсем еще мальчишку, с мягкой русой бородкой и ласковыми голубыми глазами.
— Батюшка… Мне бы того… Поговорить с вами надо…
— Одну минуточку, — любезно кивнул тот. И, отпустив с благословением последнюю старушку, всецело обратился к нему, готовый выслушать и утешить:
— Так что у вас, милый человек?
Игорь Николаевич на мгновение опешил. Никто никогда не называл его так искренне и нелицемерно — «милым человеком». Ибо таковым он попросту отродясь не был. А был… О Господи, как же трудно об этом говорить…
— Вопрос у меня к вам… Личный, — смущенно начал Широков. — Ответьте мне прямо: может человек спастись, если он… Если он очень, очень грешен?
Молоденький священник неожиданно по-отечески положил ему руку на плечо и сказал:
— Велико милосердие Божие. И на все святая воля Его…
— А что ж мне надо делать, чтобы… получить прощение? — дрогнувшим голосом спросил Широков.
— Покаяться, милый человек, — озабоченно и твердо произнес священник. — Покаяться, и немедленно…
Игорь Николаевич сокрушенно вздохнул.
— А Он… Он правда может меня простить?
— Простит. Непременно простит! Ибо сказано: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас»! Но без покаяния нет и прощения…
— Да… Я понимаю… Все понимаю…
— Так как же? Принять мне у вас исповедь?
Игорю Николаевичу неожиданно стало тесно, будто проклятая змеюка вновь железными тисками сковала его душу и тело.
— Да! — судорожно ослабив галстук, тяжело выдохнул он. — То есть нет. Я еще не готов. Мне… Я должен подумать…
— Подумайте! Непременно подумайте! Обо всей своей жизни. — Рука священника на плече Игоря Николаевича вдруг неожиданно сделалась очень тяжелой и властной. — Только прошу вас — не откладывайте… Ради вашего спасения — не отказывайтесь от исповеди! А лучше всего приходите ко мне завтра. Да-да, прямо завтра в это же время. Сможете?
— Смогу, — стиснув зубы, решительно кивнул Широков. — Я приду. Обязательно приду к вам… Завтра. — Нетерпеливою рукой вынул из внутреннего кармана пиджака туго набитый бумажник, выгреб из него целую пачку новеньких стодолларовых купюр и воровато сунул в изящную руку этого удивительного бородатого мальчишки. — Вот, возьмите это. Я хочу пожертвовать… На восстановление храма…
У ошеломленного священника невольно перехватило дыхание. Вместо ответа он величественным жестом молча благословил Игоря Николаевича и троекратно поцеловал его как брата.
— Вы это… помолитесь за меня, батюшка…
— Непременно помолюсь, милый человек… Мы все будем за вас молиться!
Выходя из церкви, Игорь Николаевич с подступившим к горлу мучительным комком щедро раздал толпившимся в притворе убогим старушкам всю оставшуюся зеленую мелочь — какие-то жалкие полтинники, двадцатки, десятки. Явно не ожидавшие столь щедрой милостыни, те со слезами бросились его благодарить, называли «сыночком», «голубчиком», «родненьким», благословляли и желали мирно здравствовать. А одна растроганная горемыка даже поцеловала Игорю Николаевичу руку…
Уже в машине, когда они снова повернули на Тверской бульвар и стремительно понеслись вниз, к Новому Арбату, сосредоточенно молчаливый Горобец настороженно покосился на него и, как показалось Широкову, с живым человеческим участием негромко спросил:
— Ну как, Игорь, полегчало?
— Да вроде, — вздохнул Игорь Николаевич. И тотчас отвернулся к окну, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза бессильные слезы. Подумать только — ведь он никогда в жизни не боялся смерти!
Улица Академика Билюгина
Еще не вполне ожившая после очередной бессонной ночи, Наташа блаженствовала в огромной ванне, когда неожиданно заверещал сотовый телефон.
По правде говоря, было это ужасно некстати. Очень уж не хотелось вылезать из бодрящей прохладной воды с живительным настоем душистых трав, в которой обычно по утрам она смывала с себя всю липкую скверну минувшей ночи. Но ничего не поделаешь. По мобильному телефону звонил Наташе только он — ее нынешний покровитель, который щедрой рукой подарил ей не только сам телефон, но и эту замечательную квартиру, с не менее замечательной обстановкой. В общем, и рада бы не отпереть, да хозяин стучит…
Неохотно выбравшись из ванны, Наташа гибкой, чувственной походкой, с одним изящным золотым крестиком на шее, прошла в спальню, где лежала на туалетном столике злополучная трубка. Господи, ну что ему могло понадобиться в такую рань?!
— Хелло! — мелодично пропела она, ожидая услышать в ответ твердый, с легкой хрипотцой, знакомый самоуверенный голос. Но в трубке внезапно раздался другой — дряблый и странный, принадлежавший, казалось, совершенно иному человеку.
— Привет, зайка… Извини, что разбудил…
«Чудеса! — с изумлением подумала Наташа. — Оказывается, он и такие слова знает!»
— Игореша, милый, как же я по тебе соскучилась, — томно вздохнула она. И добавила озабоченно: — Что с тобой сегодня? Я тебя не узнаю. Опять какие-нибудь неприятности?
— Худо мне, Наташка. Очень худо, — сдавленно ответил Широков, в кои-то веки назвав ее по имени. — В общем, мне надо тебя увидеть. Срочно…