— Господи поми-и-луй…
Он стоял в самом углу возле алтаря, перед образом Казанской Божьей Матери. Обыкновенный старый человек, в обыкновенном скромном костюме. Такой же скромный и незаметный. И только неуловимая манера держаться и лицо выдавали в нем приезжего, горожанина.
Вокруг теснилась плотная толпа народа. Было жарко. Сухо потрескивали свечи. Слышались кашель и праздное шушуканье. Верующие, тоже в основном старики, встали, как и он, поближе к алтарю. Остальные зашли просто из любопытства — поглядеть на новую церковь.
А церковь действительно была хороша. Небольшая. Стройная. Ладная. С пятью позолоченными главками и шатровой звонницей. Расписанная лучшими столичными художниками. Загляденье, а не церковь. И построил ее он. Как уже несколько таких же деревенских церквей в самых нищих приходах. Построил не ради небесного блаженства, в которое не особенно верил. Не за благосклонность местных батюшек или сиятельных архиереев. Просто, как говорится, по велению души.
— Пресвятая Богородица, спаси-и нас…
Хор был плохонький. Несколько сгорбленных деревенских бабулек дрожащими голосами тоненько и нестройно вытягивали канон. А ему все равно слышалось ангельское пение.
Служба тянулась невыносимо долго. Сначала было освящение церкви. Потом торжественная литургия. Молебен во здравие и за упокой. Акафисты святым… В славословиях бесконечно повторявшейся ектеньи всякий раз особо поминали «создателей и благодетелей храма сего». И никто, кроме деревенского батюшки, не знал, кто был этим неназванным благодетелем. Таково было его условие. Всегда и везде.
Потом была такая же долгая трапеза в построенном по соседству с храмом уютном кирпичном домике для причта. Пожилой растроганный батюшка, из тех, что до конца дней своих безнадежно застревают в одном захудалом приходе, буквально не отходил от него: все ухаживал, не знал, как угодить. А ему от этой неуместной заботы и внимания было неловко и грустно. Грустно еще и потому, что никак не удавалось ему отыскать такого человека, с которым можно было наконец поговорить по душам — о самом главном, о сокровенном. А простоватый деревенский батюшка, который, по его собственному признанию, «академиев не кончал», для этой роли явно не годился…
Встретить такого человека ему хотелось давно, очень давно. С тех пор как он с горечью осознал непосильное свое одиночество. Но где искать его, Господи, с каким фонарем? Вдобавок уже немало лет он ни единому человеку не верил. Не мог верить. Разучился. Все без исключения люди казались ему лживыми, пустыми, суетными. Отвращало и животное их корыстолюбие… И также давно мечтал он съездить к знаменитым печерским старцам, среди которых, по слухам, встречались еще истинные святые подвижники. Сколько раз собирался — а все дела не пускали…
По окончании торжества он решил незаметно уехать. Но отец Николай, едва ли не со слезами на глазах, уговорил его остаться на ночь. И он остался. Хотелось побыть одному. Хотелось тишины и покоя. Единственным в деревне местом, где он мог всецело предаться своей одинокой тоске, была новая церковь. И, попросив у священника ключи, он снова отправился туда, якобы помолиться.
Странное это было ощущение — одиночество в тишине пустого храма под безмолвными взорами ангелов и святых, что глядели на него с образов и стен. Глядели в самую душу. Странное и жутковатое. Затеплив свечу, он долго и неподвижно стоял перед иконостасом. Вглядывался в эти молчаливые божественные лики. Закрыв глаза, думал о своем. Вспоминал Веру… Молиться он не умел. Хотя знал наизусть едва ли не половину молитвослова, который наравне с Библией неизменно перечитывал, наслаждаясь ею возвышенным древним слогом. А молиться не мог. Сколько ни пытался — сердце оставалось каким-то безжизненным и холодным, словно ледышка.
Задумавшись, он не сразу заметил, что свеча, поставленная им на канон в память о жене, не догорев и до половины, угасла. А заметив, опечалился. Плохонькие были свечи. Самые дешевые. И горели плохо. Привезти из Москвы хороших ему в спешке как-то не пришло в голову…
С тяжелым сердцем он направился к свечному ящику. Выбрал из хлипких, кровавого воска, кустарных свечей несколько самых лучших. И, возжигая от лампадки, расставил по всему храму. От их веселых пляшущих огоньков на душе у него заметно потеплело. И одиночество не казалось больше таким непосильно горьким.
Стало даже немного жарко. Вынув из кармана платок, он уже собирался вытереть увлажнившиеся ладони. Но вдруг до глубины души содрогнулся от холодного и невыразимого ужаса. Руки у него были в крови! Опять — опять это страшное мучительное наваждение!
Комкая платок, он принялся брезгливо и поспешно вытирать свои окровавленные ладони. Но все было тщетно. Проклятая кровь словно намертво прилипла к его рукам и не оттиралась. Господи, что же это? Почему? Неужели он сошел с ума?!
Объятый ужасом, он выбежал из пустого храма и ворвался в просторный и чистый деревенский дом, который им с шофером выделили для ночлега. Шофер, средних лет молчаливый японец, способный при необходимости заменить собою целый взвод первоклассных охранников, едва взглянув на него, сразу все понял. Он всегда без слов понимал своего хозяина. Без слов выполнял любые его желания. Вот и сейчас, поспешно уложив старика, он принялся поить его какими-то мудреными тибетскими снадобьями, негромко бубнить то ли молитвы, то ли заклинания. Но в душе уже давно знал, что хозяину ничем не поможешь. Что этот необъяснимый и жестокий недуг очень скоро окончательно лишит его рассудка…
Через полчаса ему стало заметно легче. Он по-прежнему боялся взглянуть на свои руки, но чувствовал, что крови на них больше нет. И чтобы немного отвлечься, попросил Ясукити, или Яшу, как он его называл, включить ему телевизор. Японец молча исполнил приказание. И, поклонившись, бесшумно вышел из горницы.
По телевизору, как всегда, показывали всякую дребедень. Реклама, «мыльные оперы», третьесортный голливудский боевик и бездна всяческой болтовни на псевдоактуальные темы. Наконец он сделал выбор в пользу одной из программ, где шла сусальная видеозарисовка о Швейцарии. Сразу вспомнил свой маленький домик в Монтрё. И сразу захотел туда поехать — отдохнуть от России, ее бесконечных и нелепых проблем…
Затем началась популярная телепередача, которую он хоть и не любил, но все-таки регулярно смотрел. Особенно в последнее время. Но с первых же минут ему словно нож вонзился в сердце. Ибо передача эта была про него! И называлась она «Властелин марионеток».
Нет, имя его, конечно, так и не было упомянуто. (Это было просто невозможно в силу определенных причин.) Зато прозвучало немало других куда более известных и громких имен. Прозвучали сенсационные откровения, подкрепленные не менее сенсационными фактами. Взорвалась бомба! И можно было не сомневаться, что этот взрыв отзовется вскоре сокрушительным эхо…
И хотя имя его ни разу не было упомянуто, а сама бомба формально предназначалась для других, ему было ясно, совершенно ясно, что автор и ведущая, которую он по старинке продолжал называть «попрыгунья-стрекоза», метнула ее именно в него! Она совершила невозможное. Заглянула туда, куда до сих пор не смел заглядывать ни один смертный. Вернее, ни одна жалкая кукла в образе человека, над которыми он тайно властвовал и которых в душе презирал.
Досмотрев передачу, он с каменным лицом тотчас выключил телевизор. Сухо окликнул Ясукити и велел принести ему из машины спутниковый телефон. Японец молча исполнил приказание и вышел.
Сняв трубку, он несколько минут невидящим взглядом смотрел в пространство перед собой. В глазах у него зловеще вспыхивали отблески темного пламени, бушевавшего в эти минуты в его душе. Когда пламя утихло, он презрительно усмехнулся. И принялся хладнокровно набирать один за другим какие-то ему одному известные телефонные номера. Он был еще жив. И эти жалкие марионетки были еще ему послушны!
24 июня
Крылатское
На следующее утро на голову Ники обрушился шквал телефонных звонков. На бедную ее голову, которая после вчерашнего немилосердно трещала. (Накануне вечером, чтобы снять напряжение, Ника воспользовалась коньячком и, похоже, изрядно перебрала…)
Это был настоящий торнадо. Казалось, ей звонили все, кто вообще знал или сумел раздобыть Никин домашний номер. Звонки раздавались без перерыва, так что телеведущей приходилось отвечать по городскому и сотовому телефонам одновременно. Не отвечать вовсе Ника и рада бы, но не могла, поскольку ее живо интересовала реакция на вчерашнюю «бомбу».
Реакция эта оказалась в основном двух типов. Одни поздравляли Нику и хвалили ее за смелость. Другие, напротив, ругали за дерзкое безрассудство. Самые дальновидные заранее предлагали ей свою помощь в поисках новой работы или места, где она могла бы укрыться от мести всесильной мафии. Были и звонки с угрозами. Какие-то гнусные мужские голоса откровенно пообещали оторвать Нике голову и советовали предусмотрительно запастись гробом. И конечно, звонили журналисты, которые горели желанием немедленно взять у нее интервью для самых разнообразных газет и журналов.
Вопреки Никиным ожиданиям звонков из Генпрокуратуры или МВД так и не последовало. Пока не последовало. Зато сквозь этот телефонный ураган неожиданно прорвалась Кэри Лайонс и наповал сразила подругу совершенно ошеломительной новостью:
— Привет, старуха! Поздравляю, это было очень клево, — заявила она. — А сейчас ты будешь при-ка-лы-вать-ся. Угадай, кто здесь у меня дома? Нет… Катя. Катя Широкова!.. Конечно, не шучу!.. Она видела твою передачу и хочет рассказать тебе что-то очень важное…
Это было просто невероятно! Оказалось, на прошлой неделе англичанка случайно нашла Катю среди наркоманов в каком-то грязном притоне. И с тех пор девушка жила у нее. Они даже успели подружиться… Сама Ника за всеми своими хлопотами временно упустила из виду поиски исчезнувшей дочки Широкова. И теперь появление такого важного свидетеля давало ей, возможно, единственный реальный шанс довести свое расследование до конца. Поистине удача покровительствует смелым!