Она нова, целёхонька, но из неё как будто выпарился дух. Она отныне не желанна.
Это первая смерть – тлен вещь не тронул, развоплотилась лишь её идея. Как оказалось, этого довольно, чтобы для нас нега обладания вдруг обернулась маленьким стыдом: ой, что вы, это не моё…
Однако туфли… Что они? Сомнительна сама их востроносая идея. Для, скажем, Васи и Сергея она и вовсе не рождалась к жизни, как, скажем, для меня. За Фёдора и Глеба не ручаюсь. Но, скажем, для Назархудо с Каримом… пожалуй, без этих туфель они на людях будут чувствовать себя как босые.
Та же история с главными ценностями полуострова Европа, незыблемыми для кого-то. Сажем, Глеба.
А что до них сосущему насвай Муроду? Ничего. Они для него – чепуха, ахинея. Что ему старое вино, сыр с плесенью и автомобиль без крыши? Дрянь, гадость, непрактичная игрушка. Не потому, что зелен виноград, а – в принципе не надо.
Весь сонм предъявленных идей – сомнителен. Вообще то есть весь, куда ни посмотри. Всегда найдётся тот, кому не надо в принципе. И он, этот тот, безусловно прав. Что делать, если идеи тех или иных вещей перед ним мертвы, ужимки их соблазнов смехотворны, что делать, если веяние не накрыло?
Глеб скажет: в русских солнца нет. Скажу на это: ахинея. Он скажет: почему? Скажу: у меня есть опыт – то, что кажется мне ахинеей, обычно ею и является.
Уложив наш скарб, Карим накрыл его большим куском полиэтилена, подоткнул края под рюкзаки и туго обвязал верёвкой.
Васю, как самого компактного – впрочем, с Сергеем они были одного формата: сорок шестой размер в самом широком месте, – определили на третий ряд сидений вместе со съестными припасами и кофрами с фотоаппаратурой.
Соседство со съестным было рискованным, но ничего, Фёдор обязался следить. В зеркало заднего вида. Он сел рядом с водителем, а мы с молчаливым Сергеем и значительным Глебом разместились во втором ряду.
Сперва, как водится, заправились и заехали на базар.
Только вышли из машины, как тут с Глебом случилась тихая истерика. Он хватился своего рюкзака с аппаратурой – нигде нет. Понял, что впопыхах оставил во дворе дома. Посерел, как пожарный рукав, но скулить не стал – быстро взял такси (Карим растворился в водоворотах торжища) и метнулся назад.
– Безнадёжное дело, – вздохнул Вася.
Действительно, прошло уже минут двадцать, как мы выехали со двора, да минут десять – пятнадцать Глебу туда добираться…
– У него в рюкзаке аппаратуры тысяч на двадцать зелёных, – прикинул масштаб потери Фёдор.
Переживая за товарища, пошли закупать провизию.
Ещё в прошлый раз душанбинский базар удивил меня своей дороговизной – цены не многим отличались от цен Сенного рынка, и торговались таджики с большой неохотой.
Взяли необходимое, а сверх того – тонкошкурых лимонов, миндаля в сахаре, свежей клубники и черешни. И ещё – упаковку двухлитровых пластиковых бутылок с водой. Осталось кое-что и из новосибирских запасов. Баллоны с газом тоже израсходовали не все.
Послал Ане sms, предупредил, что в Фанских горах со связью точно будет плохо.
Когда укладывали провиант в багажник, под Васин бок, вернулся Глеб.
Лицо его сияло: в руках он держал бежевый матерчатый рюкзачок, содержимое которого равнялось – Фёдор специально справился на базаре – стоимости строительства нового саманного дома плюс хороший калинг за невесту и расходы на весёлую свадьбу. И ещё б осталось на медовый месяц.
– Так под деревом и стоял! – не верил своему счастью Глеб.
Фёдор подивился добропорядочности таджиков. Вася – нерасторопности.
Рассказали Кариму – тот помотал головой, цокнул языком, улыбнулся неопределённо.
Вскоре мы уже катили вдоль бурлящего, гремящего валунами и ломающего утёсы Варзоба, незаметно взбираясь вверх, к Гиссарскому хребту.
Когда я смотрел на вспененный бурунами поток, руки мои немели, кожей вспоминая ледяной холод горных вод.
Поначалу вдоль дороги сплошной чередой тянулись пансионаты, санатории и байские особняки. Потом их строй поредел и понемногу сошёл на нет.
За рекой стеной стояли голые скалы, тут и там, точно мантия мехом, подбитые оторочками осыпей.
Босоногие дети на обочине кричали что-то проезжающим мимо машинам и протягивали пучки ревеня.
Не то чтобы я задремал – скорее, замечтался, влип в пустяшные грёзы, – благодаря чему пропустил начало разговора. И уши внимания повесил на крюк терпения с некоторым опозданием.
А разговор был любопытный.
– Что же, он, по-вашему, махди? – спросил Глеб.
– Зачем так? Не махди. Ягнобские старцы сказали: через него говорит небо. – Карим крутил баранку, не отрывая взгляда от дороги. – Они молятся за него. И наш мулло тоже молится. Говорит: явился большой отец. Долго не был, и вот – пришёл.
– Мулло так говорит? – с бледной улыбкой уточнил Глеб.
– Старцы говорят, и мулло – тоже, – подтвердил Карим. – Говорят: трудно будет, но он победит. Как не победить, если с ним небо? И когда победит, весь мир припадёт к его ногам. – Карим лихо обогнал тяжело ползущую на подъём фуру. – Но он мудрый и обман не примет. Увидит, кто поклонился из страха, а кто молился за его победу.
– Карим-джон, – Глеб выглядел потерянным, – и люди верят? Вы – верите?
Карим удивлённо фыркнул:
– Как не верить, если старцы говорят?
Фёдор торжествующе обернулся с переднего сиденья к Глебу:
– Что, съел?
Я шепнул в ухо сидевшему рядом Сергею:
– О ком они?
– О ком ещё? – Сергей повернулся, щекотнув мне щёку бородой. – О нём. О Белом Царе.
Глеб сидел молча, но внутри него кипели страсти – выдавали глаза, лицевые мышцы и дым из ушей.
Иной раз русские европейцы напоминают мне Маугли, который вышел из леса, посмотрел на широком экране Пазолини, Фасбиндера и Гая Ричи, мучительно проштудировал Хайдеггера, Юнга и Грамши, после чего окончательно запутался с самоидентификацией. Новые впечатления уже не позволяют ему носиться голым в чаще, но и жить среди обретённой реальности он тоже не в состоянии.
В селении под Анзобским перевалом Фёдор купил тюбетейку.
Продавец за прилавком сельмага – тут было всё необходимое от лепёшек и спрайта до велосипедных насосов и мотыг – долго не мог подобрать размер под его академическую голову, но ничего – сыскал.
Тюбетейка на голом черепе Фёдора смотрелась естественно и, пожалуй, была ему к лицу.
Разумеется, Вася язвительно польстил.
Сергей попытался соорудить из своей шапки-трансформера что-то похожее, но вышла тиара.
Вскоре впереди показалась чёрная дыра Анзобского тоннеля. Там, за Гиссарским хребтом, лежала земля древнего Согда.
Фёдор рассказал: долбить тоннель начали ещё в конце восьмидесятых, но после распада Союза строительство остановили. Продолжили лет через семь, уже после гражданской, когда замирили вовчиков. Подключили иранцев, те и пробили гору. Длина норы – больше пяти километров, серьёзная штука.
Я помнил новенький Шар-Шар, поэтому удивился, когда в тоннеле мы погрузились в мутный сумрак, едва прорезаемый огнями фар, и медленно поползли, ныряя из рытвины в рытвину, по вдрызг разбитому полотну.
Свет скользил по сочащимся влагой стенам.
Ямы и огромные лужи – чёрт знает, какие там таятся бездны, – Карим объезжал по встречной полосе, что с непривычки казалось мне рискованным. Однако проносило.
В салоне стало душно. Я приспустил стекло на дверце и тут же получил в лицо тугую волну крепко настоянных выхлопных газов. Шайтон! В этой сырой норе не работало не только освещение, но и вентиляция. Случись авария, затор, здесь просто задохнёшься, как в газвагене.
Глеб и Фёдор хором шикнули, но я уже и сам стремительно поднял стекло.
– Тут часто так, – спокойно посетовал Карим. – Воздушная тяга плохо фурычит.
Дальше ехали с бодрящим ощущением опасности, пока впереди не показался всё ярче разгорающийся свет.
За перевалом на обочине вновь появились дети с пучками ревеня. Должно быть – местный промысел.
Помимо ревеня, Согдиана встретила нас солнечными брызгами, снежными вершинами и огромным синим флагом небес. Такой не пришпилишь даже к душанбинскому флагштоку.
Взяв на себя смелость проделать работу Фёдора, я дал небольшой комментарий.
В персидскую классическую пору Согд, раскинувшийся в долине Зеравшана, входил вместе с Парфией и Хорезмом в состав шестнадцатой сатрапии Ахеменидского царства. На гробнице Дария Гистаспа среди изображений подначальных народов красовался и согдиец в тюбетейке. Почти такая же теперь венчала темя Фёдора.
Некоторое время я жадно смотрел по сторонам, пытаясь вместить в себя грандиозные картины, похожие и непохожие на те, что открывались в долине Варзоба. Но их, картин, было столько, что понемногу закрома восхищения наполнились, и восхищенное посыпалось за край.
Бывает: молишь на ночь Господа ниспослать хлеба, а просыпаешься с полным ртом гречневой каши… Всему есть предел – я понял, что пресытился. На время.
Что ж, мой разум достаточно отважен, чтоб осознать собственную ограниченность.
Вслед за этим осознанием мысль, как часто с этой бестией бывает, нечаянно скользнула вбок и упорхнула в область вечной русской распри: кто мы – Запад ли, Восток? – по большей части, слава богу, книжной…
Ну да, случается – читаю книги. А чем ещё заняться в лавке букиниста, когда нет покупателей? Вязать крючком?
Словом, я подумал, что здесь, в Средней Азии, где силовое поле европейского соблазна гаснет, эта фантомная проблема снимается сама собой. Вчерашнее вино в крови сгорело, а нового для сладостного опьянения тут нет: далековато от источника, и бесполезно брать с собой – в дороге, как известно, божоле нуво скисает. На месте – пей, а ежели прихватишь в дальний путь, найдёшь во фляге уксус.
Здесь, в Азии, так ясно: мы – другие и наш мир – иной. И нет нужды вычерчивать подробно геометрию своей инакости.
А дома, воспользовавшись грубым внешним сходством – даже не призраком, а чучелом родства, – Европа соблазняет слиться с ней в одно. Но этого не надо бы. Совсем не надо. Поскольку, по меньшей мере, чревато травмой станового стержня, сидящего в нас вовсе не по-европейски, а на особый, собственный манер. Хотя кому-то и покажется, что –