На два года опередившая «Чапаева» и примерно на три — «Железный поток» повесть Фурманова «Красный десант» закончена, судя по авторской пометке на последней странице, 14 ноября 1921 года. В то самое время, когда Серафимович трудится над «Железным потоком», Фурманов, первым в советской художественной литературе, рассказывает о Епифане Ковтюхе и о подвигах таманцев. Характеризуя Ковтюха, автор пишет, что его имя «неразрывно связано с Таманской армией»:
«Эту многострадальную армию по горам и ущельям он выводил в 1918–1919 году из неприятельского кольца. Кубань, а особенно Тамань, отлично знают и помнят командира Епифана Ковтюха. Сын небогатого крестьянина из станицы Полтавской — он за время гражданской войны потерял и все то немногое, что имел: хату белые сожгли дотла, а имущество разграбили начисто. Всю революцию Ков-тюх — под ружьем… У него атлетическая, коренастая фигура, широкая грудь. Большие рыжие усы словно для того лишь и созданы, чтобы он их щипал и крутил, когда обдумывает дело. А в тревожной обстановке он все время полон мыслями. И в эти минуты уже не говорит — командует. Зорки серые светлые глаза; чуток слухом, крепок, силен и ловок Ковтюх. Он из тех, которым суждено остаться в памяти народной полулегендарными героями».
В этой зарисовке с натуры уже предваряются многие мотивы «Железного потока». Близость «Чапаева» и непосредственно предшествующего ему «Красного десанта» с «Железным потоком» определяется самой жизнью, реальной историей, формирующей идейно-художественные принципы зачинателей советской прозы.
В архиве Фурманова хранятся наброски книги «Таманцы», начатой весной 1923 года. Серафимович тогда уже заканчивает «Железный поток». Видимо, со слов Е. И. Ковтюха, Фурманов, ставший и его комиссаром в дни разгромившей улагаевцев десантной операции 1920 года, конспектирует важнейшие этапы похода Таманской армии:
Из Туннельной до Новороссийска 15 верст. В Новороссийске были ночью и мимо немецких патрулей марш-марш! Быстро. Патрули захватили с собой — потом выпустили у Геленджика. От Новороссийска до Геленджика 42 версты. Геленджик на горе, слева — скалы, в кустарнике, справа — море. Шли ущельями.
Воспроизводит писатель и знакомый по «Железному потоку» диалог Ковтюха с митингующими таманцами:
«— Куда пойдем?
— Ну, слушайтесь меня! Дайте дисциплину! Или мы погибли, или будем спасены! Хотите или нет?
— Командуй! Согласны!
— Но я буду строг!
— …отец наш! Спасай нас! Мы будем тебя слушать».
Неосуществленные творческие решения Фурманова совпадают с тем, что уже завершает в то время Серафимович.
«Носится мысль, — записывает автор «Чапаева», — дать роман, настоящий роман на линии похода Таманской армии, где главными действующими лицами взять… не настоящих лиц, а вымышленных, из которых одни бы были типичными для командиров-таманцев, другие для таманцев-красноармейцев».
Фурманову не доводится написать «Таманцев». Но уже в «Чапаеве» романист по-своему раскрывает тот же процесс зарождения и развития сознательной железной дисциплины в чапаевских войсках. И когда эта дисциплина преодолевает партизанскую вольницу, с чапаевской дивизией происходит то же, что и с Таманской армией. Подобно таманцам, чапаевцы, испытанные в походах, изумляют выносливостью, нетребовательностью, «готовностью в любой час, в любой обстановке и любом состоянии принять удар». И Фурманов рисует эпическую картину своего, чапаевского, железного потока:
«По горам, по узким тропкам, бродом переходя встречные реки, — мосты неприятель взрывал, отступая, — в дождь и в грязь, по утренней росе и в вечерних туманах, день сытые, два голодные, раздетые и обутые скверно, с натертыми ногами, с болезнями, часто раненые, не оставляя строя, шли победоносно они от селения к селению — неудержимые, непобедимые, терпеливые ко всему, гордые и твердые в сопротивлении, отважно смелые и страшные в натиске, настойчивые в преследовании».
Эти строки в равной мере посвящены всем участникам гражданской войны: и чапаевцам, и таманцам, и многим-многим другим героям бесчисленных фронтов, походов и битв.
Таманцы и чапаевцы — братья по пролитой ими крови, по общему революционному делу. Не удивительно, что их характеристики так близки при всем различии избираемых авторами художественных средств.
«Железный поток» — подлинная симфония в слове. Мы можем безошибочно различить ее составные музыкальные части: трагическое вступление, нарастание, кульминацию, лейтмотив, торжественный бравурный финал.
«Чапаев» более документален, и в прямом и в переносном смысле этого термина. Фурманов не только смело вводит в художественную ткань повествования подлинные документы эпохи. Он, как мы уже знаем, гораздо ближе к реальной истории чапаевских походов, чем Серафимович к военно-исторической хронике похода таманцев. Недаром, судя по записи, сделанной 29 октября 1922 года, Фурманов напряженно ищет жанровое обозначение книги:
«О названии «Чапаеву»:
1) Повесть…
2) Воспоминания.
3) Историческая хроника…
4) Художественно-историческая хроника…
5) Историческая баллада…
6) Картины.
7) Исторический очерк…
Как назвать? Не знаю.»
В книге Фурманова и впрямь переплетаются признаки всех этих жанров: повести с типизированными характерами героев; воспоминаний мемуариста с их лиризмом; исторической хроники, точной и документальной; исторической баллады, проникнутой поэтическим пафосом и, наконец, картин жизни и борьбы, нарисованных непосредственно с натуры… «Чапаев» — нерасчленимый сплав художественной литературы и публицистики; художественно обобщенных образов, созданных творческим воображением художника, и собранных им не только исторических, но и человеческих документов — писем, приказов, докладных записок, телеграмм, газетных заметок, военных корреспонденций, резолюций и т. д.
Новаторство формы подсказывает Фурманову революционная действительность. Впервые становится она предметом художественного изучения и раскрытия. Фурманов первым рассказывает о том, как провожают рабочие на фронт сыновей и братьев. Первым рисует он и портреты женщин — героинь гражданской войны.
Марфа «Кожаная» — широкая в плечах, широкая лицом, с широко открытыми голубыми глазами, по отзывам друзей, на воина «крепко подошла». Юная Елена Куницына, которую так любят ткачи «за простую, за умную речь, за ясные мысли, за голос красивый и крепкий». Маруся Рябинина возглавляет атаку в Заглядинском бою. Зоя Павловна, как называет писатель в романе Анну Никитичну Фурманову, ставит спектакли под огнем врага, а если надо — ходит и в’ разведку…
Фурманов вообще первым в советской художественной литературе пишет о конкретно-исторических героях гражданской войны.
Серафимович повествует не о Ковтюхе, а о Кожухе, не о Матвееве, а о Смолокурове. Он стремится к художественно-философским обобщениям характеров и типов.
Фурманов рассказывает о Чапаеве и Фрунзе, о «благороднейшем из революционеров, умном и тактичном» Линдове, о Батурине и Андрееве. Даже изменяя имена героев, писатель точно воспроизводит их. характерные черты.
По-своему сочетает Фурманов эпическое раскрытие событий с лирическим проникновением в их внутреннюю, духовную сущность. Автобиографический по происхождению, роман написан от третьего лица. Федор Клычков раскрывается самим его прототипом — Дмитрием Фурмановым — как бы со стороны. Но нередко писатель рассказывает о событиях уже от собственного имени.
«Один из таких боевых эпизодов, — сообщает он, — Федор занес в свою книжку под названием «Пилюгинский бой». Приводим полностью этот очерк». И вслед за этим почти на. целом печатном листе Фурманов-Клычков говорит с читателем уже от первого лица:
«Я посмотрел… Я тихо опустился между бойцами… Бежал и я, согнувшись в дугу, неровным, ковыляющим бегом… Женщина-крестьянка смотрела на меня… «Ну, а сегодня как? — задаешь себе каждый день поутру тяжелый, мучительный вопрос. — Кто останется жив? Кто уйдет?.. Многих не досчитаемся вот из этих — из товарищей, что идут теперь со мной?»
В заключительной главе речь идет о ночном плутанье по степи, которое «у Федора в дневнике записано под заголовком «Ночные огни». Новую выписку из дневника романист предваряет обращенным к читателю призывом «помнить, что здесь и в десятой доле не переданы своеобразие и оригинальность тех настроений, которыми жили в эту ночь в степи заблудившиеся товарищи с Чапаевым во главе».
В «Железном потоке» образ повествователя неразличим без тщательного анализа. Фурманов, наоборот, «обнажает» прием. Он признается даже, что многое Федор «не сумел как следует описать», но достигает тем не менее незаурядного художественного эффекта.
Публицистика в «Железном потоке» опять-таки целиком подчинена образной форме. Фурманов же не боится прямых публицистических даже не отступлений, а, пожалуй, выступлений.
Он пишет о формах и методах политической и партийной работы в действующей армии. О непростых подчас взаимоотношениях между комиссаром и политотделом. О месте командира в бою. Об агитации среди войск противника. О весьма острой в те годы проблеме боевых наград и высоких окладов. О наболевшем и противоречивом «женском вопросе» в строевых частях. О белогвардейском антисемитизме. О художественном воспитании бойцов и фронтовом театре…
Приводя «Письмо слепого красноармейца» или «Вопиющую жалобу» председателя Новоузенского «совета народных судей» Тимофея Пантелеевича Спичкина, писатель предупреждает: «Отдельные выражения и грамматические промахи оставляем в неприкосновенности, только кое-где расставили для удобочитаемости знаки препинания».
Документ становится слагаемым художественного произведения, которое романист творит с завидной свободой от традиционных условностей и тем более чужеродных настоящему и свежему оригинальному дарованию штампов и трафаретов. Оригинальность Фурманова нигде не переходит в оригинальничанье. В тексте романа и в помине нет ни одного редкостного слова, которым писатель кокетничает, как не раз случается в прозе двадцатых годов, ни одного сколько-нибудь изощренного сравнения, изысканного эпитета и т. д.