— Уже недолго осталось, — говорит Узман. — Настанет время, когда нам, возможно, придется бросить поезд и бежать.
— Нельзя, — отвечает Анн-Гари. — Без поезда у нас не станет ничего.
Группа лидеров в служебном вагоне склоняется над так называемыми картами: они составлены в основном по легендам, да и то отрывочным. Столы черного дерева и стены с инкрустацией изрезаны и покрыты граффити еще с первых дней мятежа, когда упившиеся повстанцы упражнялись в дикарских искусствах.
— Вот это. — Узман тычет пальцем в карту. — Что здесь?
— Трясина.
Палец Узмана движется дальше.
— Неизвестно.
— Солончаки.
— Каменные осыпи.
— Неизвестно.
— Угольные шахты.
— Неизвестно.
— Дымный камень. Колодец с дымным камнем.
Узман грызет костяшки пальцев и смотрит в окно. За окном члены Совета тащат рельс с одного конца краденой дороги на другой.
— Есть у нас метеомаги?
— Девчонка по имени Тома. — Кто-то качает головой. — Высвистывает ветер, чтобы посушить платье, ничего серьезного, так, салонный фокус…
— Нам нужен человек, способный поднять бурю…
— Нет, — вмешивается один из исследователей. Это юноша, который отрастил бороду и щеголяет в пропитанной потом рабочей робе. Он качает головой. — Я знаю, что вам нужно. Ты думал прорваться через дымный камень?
— Не надо. Ты видел, что было с Малком, когда его зацепило? Он чуть не умер. Да ты сам видел.
— Но есть же наверняка способ понять, когда оно начинается…
Молодой человек пожимает плечами.
— Давление, — отвечает он. — Трещины. Что-то вроде извержения гейзера. — Он снова пожимает плечами. — Мы осмотрели все это, когда попались. Слишком сложно.
— Но можно же предсказать…
— Да, можно, но, Узман, сам подумай. Эти карты — сплошные догадки. Мы в Срединной Дуге. А о ней нам точно известно лишь одно. — Его палец скользит к верхнему краю карты; вагон качает. — Видишь? Вот это?
Его палец упирается в участок, заштрихованный красным. В двухстах милях от поезда, меньше месяца пути при нынешнем сумасшедшем ритме. Участок примыкает к колодцу с дымным камнем, если старые картографы не ошиблись и дымный камень тут действительно есть.
— Знаешь, что это?
Конечно Узман знает. Да и все остальные тоже. Это какотопическое пятно.
— Ты же не поведешь нас к пятну, Узман?
— Я никуда не могу вас повести. Совет сам решает, куда он пойдет. Но я говорю вам, что это единственный шанс. Решайте, хотите вы этого или нет. Если нет, то я останусь с вами и буду сражаться — и мы все погибнем.
— Но это же пятно.
— Нет, мы не пойдем через само пятно. Только по краю. Через его окрестности.
Вид у Узмана еще тот. Он стоит и кажется блестящим. Он вспотел от жара собственных трубок и ест уголь. Его губы стали черными.
— Через пятно мы не пойдем. Нам надо пересечь равнины дымного камня…
— Если они там есть.
— Если они там есть. Нам надо пересечь равнины дымного камня, а за ними лежит окраина какотопической зоны. Даже если они пойдут через камни, то в зону — никогда.
— И ты даже знаешь почему, верно, Узман? По очень веской причине.
— У нас нет выбора. Нет, это не так. Мы можем бежать. Бросить поезд здесь и податься в беспределы. Или сохранить его. В нем наш пот. Это наша дорога. Но если мы хотим его сохранить, то должны решиться на это. Мы должны уйти далеко отсюда, или мы погибнем. Поэтому нам надо на запад. А что на западе? — Он тычет пальцем в карту. — Какотопическая зона. Нам надо пройти по самому ее краю.
В голосе Узмана звучит что-то похожее на мольбу.
— Люди заходили туда и раньше. Ничего с нами не случится. Нам ведь надо. — Он умоляет. — По самому краешку.
Он открылся полтысячелетия тому назад — разлом, сквозь который в мир хлынул мощный поток смертельно опасной злокачественной энергии, известной как Вихревой поток. Силы, превосходящей всякое понимание. Люди вблизи от разлома могли превратиться в крысоподобных стеклянных тварей, а крысы — в демонов, или неестественные звуки, или ягуаров, а деревья — в невозможные мгновения, в невероятные фигуры. Там рождались чудовища. Земля, воздух и само время были там больны.
— Да какая, в общем-то, разница, — говорит кто-то. — Метеомагов у нас все равно нет, и вызывать элементалей никто не умеет, а без хорошего постоянного ветра через дымный камень все равно не пройти.
Иуда облокачивается на стол; челка пляшет у него перед глазами. Он разглядывает чернильный ландшафт.
— Ну что же, — говорит он. — Ну что же…
Соматургия, големетрия предполагают вмешательство.
А для превращения неожившей материи в служанку необходимо убеждать, нашептывать. Только так можно создать жизнь.
— Ну что же.
«Я могу сделать голема из воздуха, — думает Иуда. — Это будет клочок воздуха в воздухе. Он побежит вместе с нами. Воздух будет бежать сквозь воздух».
Это отнимет у него все силы. Но Иуда знает, что сможет провести их сквозь дымный камень.
Иуда уверен, что они согласятся.
Он идет бок о бок с Узманом, рядом с ними шагает голем. Все трое давят ногами сочные стебли. Странная это тройка: переделанный пускает пар из пронзающих его труб; борода высокого костлявого Иуды развевается, точно кусок грязной ветоши; голем переставляет невидимые ноги. Поезд едва заметно скользит вперед.
В небе висит луна цвета топленого жира, точно незаживающая рана в ночи. Позади, насколько хватает глаз, Иуда видит поезд, поезд и поезд: извергая дым, он бьет в сигнальные колокола и лязгает колесами, будто оркестр люмпенов. В полумиле перед ним переделанные кладут рельсы, а еще дальше команды землекопов наскоро выравнивают местность. Позади состава рабочие разбирают дорогу на части, аза ними тянется процессия, похожая на вереницу пилигримов.
Иуда повсюду видит город. Этому его научил Нью-Кробюзон. Наблюдая, как поезд огибает похожий на хлебную горбушку пригорок, он видит изгиб Вара, каменную набережную, вдоль которой выстроились пакгаузы. При виде накренившегося дерева ему вспоминается пьяный житель Нью-Кробюзона, привалившийся к стене под таким же углом.
«Мы не властны над собственными воспоминаниями. — Думает Иуда, — не мы выбираем, что нужно запомнить». Даже теперь, став гражданином святилища на колесах, он все Равно носит с собой Нью-Кробюзон.
— Дымный камень нас не спасет, — говорит Узман; вечный поезд отвечает ему вздохом. — Милиция пробьется через него или перелетит по воздуху. Не дымный камень, а какотопическое пятно. В нем наше спасение.
На следующий день жандармы совершают вылазку и убивают пятьдесят повстанцев прежде, чем кто-либо из переделанных успевает схватиться за оружие. Вирмы визжат, что в них стреляли. На своем диком наречии, изобретая на ходу грамматические правила, они рассказывают о виденном и расправляют кожистые крылья, показывая дырки от пуль.
Жара. Перед ними новый отрезок пространства — нагорье с хорошей жирной почвой.
— Кто это такие? — (Возникает паника.) — Кто-то преследует нас!
Животные бегут вровень с поездом, покусывая его за колеса. Нет, это не животные, потому что они то и дело тают, меняют форму и отрываются от земли, а еще через них проходит свет. И пули тоже, не производя никакого действия.
Иуда испуган, но страх покидает его, и он с растущим удовольствием начинает наблюдать за тварями. Они исчезают и появляются снова всякий раз, когда поезд продвигается еще чуть-чуть.
Это демоны движения. Они не атакуют, а забавляются. Игривые, как дельфины, они выныривают из-под земли и кувыркаются вместе с колесами. Они поглощают их ритмичный стук, бесконечное «чу-чух, чу-чух». Тысячелетиями демоны питались лишь легкой поступью охотников да зверья, а теперь упиваются тяжелым звоном металла о металл. Принимая незаконченные формы лис и скальных крыс — единственных животных, которых они видели, — демоны постепенно тают на глазах. Они изучают пришельцев и через несколько часов, к восторгу путейцев, уже неумело копируют людей и кактов.
— Глянь, глянь, это же ты, толстая башка, как есть ты.
Веселые твари появляются вновь и бросаются к колесам, чтобы поесть еще. Стоит обитателям поезда сойти на землю, как демоны начинают виться вокруг их ног, пожирая эхо шагов. Одна женщина пускается в пляс, и воздух вокруг нее вскипает от демонов, то видимых, то невидимых, которые экстатически наслаждаются ее поступью. Вскоре едва ли не все обитатели поезда — переделанные, бывшие шлюхи и даже стряхнувшие с себя суровость какты — высыпают наружу и начинают выплясывать кто во что горазд. Они скачут, прыгают, пританцовывают, гримасничают и бьют в ладоши. Демоны, переливаясь в солнечном свете, вьются у их ног. Начинается соревнование: чем сложней и ритмичней коленца, тем больше пищи для демонов.
Солнечные лучи принимают цвет высушенной ими травы. Иуда улыбается, глядя на поезд, танцоров и демонов. Что-то почти пасторальное, похожее на праздник урожая видится ему в этой процессии, ползущей вдоль поезда, который рывками движется между кустиков жесткой степной травы и пересохших ручьев вперед, к землекопам, которые прокладывают ему путь, точно идолопоклонники жертвенному животному. Словно укрощенного зверя, они тянут его на железном поводке рельсов, а по обе стороны внезапно усмиренного железного коня сотни жрецов ликуют, взметая в воздух летнюю пыль. Вокруг их лодыжек морской пеной вскипают демоны-кинетофаги. Иуда задумывается об энергии, которую они извлекают из ритма. Магия пульса. Какая странная питательная энергия скрыта в повторяющихся звуках.
Иуда смотрит и чувствует, что любит Железный Совет. Он ставит треногу. Гелиотипист из него никакой, но сейчас, глядя через видоискатель на приплясывающие ноги, ползущий поезд, косые солнечные лучи, Иуда знает, что снимок у него получится. Разумеется, после проявки в крошечной темной комнате снизу будет видна лишь расплывчатая масса демонов и мелькающих ног, но зато сам поезд, тела танцоров и улыбки на их лицах выйдут отчетливыми. Иуда запечатлеет все это в коричневых красках, сохранит для будущего, как некогда копьеруков и их песню.