Подпершись кулаком, Рома смотрел в окно. Сначала на прохожих, потом на церковь. На красивую связку луковок её.
К входу, как кузнечик, подскакал нищий на костылях. Замер. Изготовился, поджав подбитую лапку. Ему тут же начали кидать в привязанную кружку. И выходящие прихожане, и входящие. Наверное, очень радуясь, он умудрялся всё время креститься, не роняя костылей.
Рома хотел поделиться увиденным с Серёжей, подтолкнул даже его, мол, смотри. но тот отмахнулся. Был весь в гонке: первые пятеро, кто сдаст решённые работы, получат пятёрки. Остальные хоть и сдадут, но вроде неудачников останутся. Только с четвёрками. Такая идиотская метода у нашего приглашённого доцента Селивёрстова. С его подводными иллюминаторами. От капитана Немо.
В столовой Рома сидел с Серёжей за одним столом. Как и в классе за партой. Чувствуя за спиной нависшую маму, старался сдерживать себя в еде. Ел морковку и капустку. Тощий Серёжа жалостливо смотрел. Пододвигал свой бифштекс с картошкой и подливкой. Или сладкий коржик с чаем. Рома боролся с собой. Ну разве только половинку коржика. Хватит, хватит, не надо весь! Тут ещё Станякина всё время вскакивала, махала из угла. Будто про неё забудут. Тоже сейчас припрёт сюда весь свой поднос.
Едва на входе билетёрша оборвала на билетах контроль, Танька сразу потащила к мороженому.
В буфете с зеркальной стеной заказала себе высокую чашечку на ножке, полную белых шариков. Не отходя от стойки, начала запускать в рот ложечку за ложечкой. М-м, вкуснятина!
Буфетчица, вытирая стойку, ждала решения двух мальчишек. Рома опять боролся с собой. Из последних сил. Не предавая друга, Антонов тоже. сдерживался.
– Что, чуваки, денег нет? – спросила Танька, облизывая ложечку. – Я дам.
– Да нет, есть. Мы просто не хотим сегодня мороженого, – наступил всё же на горло собственной песне Серёжа. – Нам лучше сегодня «спрайта» выпить. Две бутылочки, тётя.
Отошли к высокому мраморному столику.
Танька сразу подвесила рюкзачок под столик на крюк. У неё, наверное, кроме расчёски и зеркала в рюкзаке и не было ничего. Орюкзаченные Рома и Серёжа уныло цедили сладенькую зелень. Косились на Таньку. А у той глазёнки разбегались. Так много было белых шариков. Э, старается. Коза длинноногая. В шортиках. Да ещё чёрную майку напялила. С красной звездой и белыми буквами CHE. Мол. я чегеварка. Э-э. революционерка.
В отличие от легкомысленной Таньки в зале сидели серьёзно. С рюкзаками на коленях, как два парашютиста перед прыжком. Однако на американской комедии смеялись вместе с Танькой, хохотали, дрыгали ногами. Словно забыли, что нужно прыгать в бездну, лететь к земле, кувыркаться. И раскроются ли их парашюты – неизвестно. Из-за смеха мальчишек «парашюты» колотились о соседний ряд так, что зрители удивлённо оборачивались. «Полегче, молодёжь!»
Оживлённые после фильма, пошли опять к Арбатской, к школе. Обсуждали фильм, хохотали. Танька гнулась, сучила голыми ногами, точно сильно хотела в туалет. Серёжа и Рома так круто сгибаться не могли – мешали рюкзаки. Поэтому хватались за ремни рюкзаков и хохотали в небо.
Прежде чем расстаться на арбатской площади, договорились через два дня пойти в «Повторный» на ещё один отпадный фильм. На «Большие гонки». И разошлись в разные стороны.
Словно забыв про свой тяжёлый рюкзак, Рома опять сидел в летящем, покачивающемся вагоне. Улыбался, вспоминая фильм. Молчаливому большинству было свободнее в полуденное время. И стояло, и сидело. Могло посмотреть даже в окно. То на летящий скользкий кафель, то на вислый свет очередной станции.
3
В поезд подняла чемодан около двенадцати ночи. Взяв у проводницы бельё, в пустом купе постелилась на нижней полке и под мерный перестук почти сразу уснула.
Утром где-то стояли. На фоне коротких звуков станции, за спиной слышался старушечий воспрянувший голосок:
– …Он сапожник у них. Раньше, бывало, от клиентов отбою не было. Драную обувь несли и несли. А сейчас – как отрезало. Как иголку проглотил. Сидит дома, скаргата̀ет зубами. Аж желваки на скулах ходуном. А она живая, носится по комнате. Всё делает. Расторопная как веник… А когда он напьётся – то строит их. И жену и дочь…
Екатерина Ивановна повернула голову. Две женщины в пёстрых платьях. Сравнительно молодая и старая. Старушка. Из одной деревни, видимо. Старушка сразу закивала:
– Проснулись? С добрым утречком вас!
Екатерина Ивановна поздоровалась. Села, оправила халат.
– Далеко едете? – уже спрашивала старушка. С личиком как светёлка. Не ответить которому было невозможно.
Весело теперь однако будет в купе. Екатерина нехотя отвечала, доставая из сумки зубную пасту, щётку, мыльницу. Сдёрнула со стенки казённое полотенце.
– А мы тоже в Москву, – не унималась старушка. – Я к своему старику в глазную. А Галя (пёстрой тумбой со скрещенными руками сидит рядом) проводит меня. И к родной сестре.
Да, конечно, очень приятно. Городскова протиснулась, наконец, к двери, вышла и двинулась в сторону туалета. Поезд уже летел. Падали и взмывали провода. Уходили от поезда к горизонту далёкие осолнечненные поля и перелески.
Понятное дело, начался потом общий завтрак с чаепитием. Старухи выкладывали на столик, угощали. Екатерина не отставала, доставала своё, тоже домашнее.
Разговор, конечно, шёл о болезнях. О лечении их. Городскова, о том, что работает в поликлинике, что медсестра – молчок. Ни-ни. Упадут на хвост и не слезут до самой Москвы. Когда её спрашивали, что она думает об этом лекарстве – запирала дыхание. Словно искала в нём, мутящемся в груди, ответ. И тогда за неё сразу отвечали, и можно было дальше дышать.
Старушка рассказывала о муже:
– …Захворавший пёс он как всегда? – он бежит, тащится, ползёт. На огород, в поле, в лес и находит там нужную травку, листик, корешок. Так и старик у меня чутьём находил нужное лекарство в аптеке. Без всяких врачей. Никогда не ошибался. Простуда там, желудок. А вот с глазом промашка получилась. Залечил. Чего он только не привязывал к нему, чего не капал. Долечился. В Москве вот удалили. Теперь без глаза, как Фантомас изуродованный. Вот еду за ним.
Которая помоложе (Галина со скрещенными руками) поглядывала на подругу недовольно, с осуждением: зачем рассказываешь про такое посторонней? Но Анна Дмитриевна (так звали старушку) всё говорила и говорила. Она знала хорошо, что только в поезде и можно рассказывать попутчикам о своём больном или сокровенном. А как вышел из вагона – шабаш: все опять чужие, посторонние тебе. Да, Галина. И не спорь.
На площади трёх вокзалов расстались однако тепло. Екатерина, мня себя уже москвичкой, нашла и посадила подруг в такси. Помахала вслед. И с чемоданом на колёсиках сама спустилась в метро.
На Арбатской площади везла чемодан дорогой внука: сначала к подземному переходу, затем к красивым луковкам церкви.
В вестибюле школы – ждала. Поглядывала на вахтёршу в чёрном халате и умирающего от скуки охранника, который, вися на стуле, тыкал что-то в айфоне. Видимо, играл в войнушку или в надоевшие нарды.
Резко прозвучал звонок. Чуть погодя побежала к выходу мелкота с рюкзачками. Потом постарше девчонки и мальчишки заполнили коридор.
Надувшись, что тебе гуру, Рома шёл в сопровождении девочки и мальчика. Высокие и худые в сравнении с ним, они приклонялись к нему с боков, внимательно слушали.
Окликнула.
Нисколько не удивился. Подошёл с эскортом.
Пока обнимала его вместе с рюкзаком, сердился, недовольно говорил:
– Почему не позвонила? Я бы тебя встретил на вокзале.
– Как, Рома? Удрав с уроков?
Эскорт вежливо смеялся. Рома представил друзей: Таня, Серёжа. Екатерина Ивановна тронула сразу поджавшиеся руки. Девочки и мальчика.
Двинулись было к выходу, но сзади послышался голос: «Минуточку!» Подошёл учитель в очках с большими диоптриями. Представился. Отвёл Городскову в сторону. (Оставшаяся троица замерла c её чемоданом на колёсиках, внимательно наблюдала.)
Екатерина Ивановна не могла сначала смотреть в очень увеличенные очками глаза. Но педагог говорил про Рому только хорошее, и глаза эти его каким-то волшебным образом превращались за стеклом в двух добрейших плавающих осьминогов, оторвать от которых взгляд уже не могла. «Спасибо, вам, спасибо, Герман Валентинович!» – трясла руку педагога Селивёрстова.
– Что он сказал? – встретил недовольный Рома. Вместо ответа Екатерина Ивановна крепко притиснула его к себе. Сказала:
– Пошли, ребята!
Жилистый Серёжа подхватил чемодан Роминой бабушки и снёс с трёх ступеней. Дальше уже покатил.
Возле метро Екатерина Ивановна купила детям мороженое. Но только Тане и Серёже. Обещав внуку мороженое дома, в обед. Рома с тоской посмотрел на летящего куда-то одинокого голубя, забрал у Серёжи чемодан и повёз впереди бабушки.
Жестокая однако эта бабашка Ромы, Екатерина Ивановна, – смотрели Таня Станякина и Серёжа Антонов.
Потом развернули мороженое. Брикетное, сливочное. По тридцать рублей большая порция.
4
Городскова не видела сына полтора года. Со времени переезда из Сургута. И поразила перемена в нём. Вместо всегда свежего, в меру упитанного мужчины тридцати пяти лет, вечером приехал домой уставший, вконец измотанный человек с худым серым лицом и жёлтыми белками глаз. Мимоходом, даже не удивившись (как и сын его, Рома), поцеловал мать и сразу пошёл в ванную, на ходу бросая галстук и снятую рубашку.
В ванной долго шумела вода. За столом хмурая Ирина докладывала, что опять начал курить. Полгода как. Дома ему не дают, так накуривается на работе. До усёру. Прожелтел весь, провонял. Начальник курит, и они все стараются. Постоянные заседания наркоклуба, мама.
Под шумок Рома попытался взять ещё одну куриную лапу. Поджаристую, сочную. Тут же получил по рукам.
Так, понятно. Война на два фронта. С курением мужа и обжорством сына. Екатерина Ивановна не знала, на чью стать сторону. Но когда переодетый сын подсел к столу, вновь увидев его куполообразный лоб, весь иссечённой морщинками, невольно воскликнула: