что опасно. Быть Любой тоже опасно. И еще никто…
Никто, кроме этих трех мужиков, не знает, кто ты такая?! Никто в целом мире?!
Говори мне лучше, кто тут на фото пялится в объектив.
Ну, поодаль ты стоишь. Спрятался в тень. Близнецы вы… или ты младше?.. Младше на год. Мы погодки. Мы просто очень похожи. Нас в школе так и звали — Близнецы. Если бы Беловолк постарался, он мог бы из меня сделать Женьку, как из тебя сделал Любку, да вот беда, все знают, что Женька умер. Ты знаешь, как погиб Евгений?.. Нет. Он внезапно сделался мрачным, лицо почернело, налилось кровью. И знать не хочу.
Остался один человек. Этого она знала. Ближе к срезу кадра, к раме застывшей гиперреалистической картины, мерцало, хитро скалясь, восточное, раскосое лицо, уже до морщинки знакомое ей. Бахыт Худайбердыев. Эксперт антикварного салона «Альфа-Арт».
Бахыт глядел на Риту Рейн.
Глядел неотрывно.
На качественном, фактурно и цветово проработанном, мастерски сделанном глянцевом снимке было видно, как эксперт смертельно бледен.
Вся компашка румяная, смуглая, цветущая, все-таки Италия, Рим, солнце, соки, загар, сладкая жизнь, все выглядят как люди, а он отчего такой бледный, как наркоман, спросила я Игната. Он посмотрел на меня, как на зачумленную. «Что, я все должен знать?! Обо всем должен тебе докладывать?! — вдруг заорал он. — Ты что, собираешься строить из меня шпиона?! Или соглядатая?! Или домашнего психолога?! Что ты задумала?!» Я заткнулась. Еще не хватало, чтобы Игнат прицепился ко мне и стал выпытывать из меня, вытягивать клещами, зачем, для чего мне нужны все эти люди.
Здесь мостовина в один обол,
Жалко уснуть, утонуть не страшно.
Если прилягу -
С моста Мирабо
Скинь меня, стражник…
Он стоял рядом с золотой Жанной, на улице Риволи, по которой два века назад оголтелый народ, топоча башмаками и сабо, бежал брать Бастилию, и курил, курил без перерыва. Он стал много курить, это нехорошо. Черные, задымленные, как Париж, легкие. Завтра съемки в Провансе. Последние кадры фильма о Понтии Пилате, казнившем Христа. Старый Пилат, в горах, на обрыве, судорожно хватается руками за голый камень, шепчет: я не убивал Тебя, Господи, не убивал, тебя убила чернь, это все народ, это все он. У меня нет моего римского народа. У Тебя — нет Твоего иудейского. Мы квиты. Прости меня. Прости. Актер не тянет эту роль. Горы потом назвали его именем. Массив Пилат.
Рене Милле, бросай сигарету. Она все равно не придет. Никогда не влюбляйся в актрис, они все сучки. Влюбляйся в буфетчиц, в официанток. А еще лучше — в гостиничных горничных. Удовольствие на одну ночь. Просто и со вкусом. А если ты горничную возьмешь замуж, она будет все уметь — и белье накрахмалит, и без пирога тебя не оставит. К черту актрис.
Он отшвырнул щелчком окурок, произнес: тысяча чертей, — поправил стоячий воротник плаща. В Париже стоял теплый, серый и туманный февраль, девушки несли в руках фиалки, ветки цветущего миндаля. Он пошел крупным, размашистым шагом по Риволи. Ему в глаза бросилась афиша: «РУССКАЯ ПЕВИЦА ЛЮБА БАШКИРЦЕВА, ПОКОРИВШАЯ МИР, В СВОЕМ ШАРАБАНЕ — НА СЦЕНЕ „ОЛИМПИИ“!» О, Люба приехала, подумал он весело. Бедная Люба, недавно у нее погиб муж, так глупо, его убили. В этой странной и опасной России сейчас всех убивают. Люба молодец, пережила горе, снова выступает. Надо бы сходить на ее концерт, уважить девушку. Как жаль, что у них с Женей не было детей, Люба хотела ребенка, она сама ему об этом говорила.
Милле остановился перед красно горящей вывеской: «Patisserie». Выпить, что ли, горячего кофе с булочкой? Февральский вечер, удивительно теплый, как в апреле… Девушки с фиалками в руках… Купить фиалок и подарить барменше?.. И закрутить новый роман?.. Отчего мужчина не может на свете без женщины?.. Как хорошо было бы без женщин… Как просто и понятно… Он вошел в булочную. На столиках горели свечи. Живой свет, как это приятно. «Булочку с абрикосами, — с улыбкой обратился он к подскочившей девочке, — и чашку „эспрессо“». Девочка сделала книксен, убежала, вернулась с подносом, взяла дымящуюся чашку — и, вместо того чтобы поставить ее на стол, сунула ему в руки. «Погрейте руки, месье, они у вас замерзли». Их пальцы соприкоснулись. Он засмеялся. Поставил чашку. Взял руку хорошенькой официанточки в свою, поднес к губам, нежно поцеловал.
До отъезда в Париж оставалось три дня.
Позвонил Бахыт Худайбердыев.
Он пригласил Аллу к себе домой.
Она спросила, скрывая волнение: «Зачем именно домой? Мне сейчас некогда, я не могу терять вечер на поход в гости, у меня репетиции. Я через три дня улетаю во Францию. Я могу зайти в галерею». — «Это не телефонный разговор, — оборвал ее антиквар, — мы ждем вас». «Мы» — это он и кто еще, зло подумала Алла, быстро расчесывая волосы перед зеркалом. Она оценила преимущества стрижки перед той копной волос, которую раньше носила. Какая экономия времени. Раз-два — и в бой.
Запах изысканных духов в огромной прихожей. В такой квартире можно потеряться. Так же, как в Любиной квартире в Раменках. Только здесь пахнет прошлым веком, историей, старой Россией, антиквариатом… Эрмитажем, духом погибших дворцов. Разрушенное время живо. Роскошь никуда не ушла. Ее топили в крови — а люди нарастили в кошельках деньги, вернули роскошь, любуются, упиваются ею.
Алла мельком покосилась в огромное венецианское зеркало. Она и неподкрашенная выглядела отлично. Усталость от репетиций шла ей на пользу — щеки стильно, изящно ввалились, как у молодой Марлен Дитрих, большие глаза глядели томно и печально, она заметно похудела. Худеть вроде бы уже некуда, остановись, мгновенье. Просто нечем будет петь, как, разведя руками, скажет милый Миша Вольпи.
— Проходите, Люба. Хорошо, что вы пришли. Я оценил эту жертву. — По губам Бахыта скользнула блесной усмешка. Он обернулся. — Ритуля, у нас Люба в гостях! Поздоровайтесь, девочки!
В проеме двери стояла женщина.
Алла вскинула глаза. Чуть не закричала.
Подавила в себе крик.
Перед ней в дверном проеме стояла Рита Рейн.
Пышные волосы так же, как и на фотографии, шапкой стояли надо лбом, над затылком. Вились черными жгутами, крутились кольцами, падали на плечи. Рита была в домашнем шелковом халате — черном с крупными, вышитыми гладью, пионами и хризантемами. На ножках поблескивали инкрустированные сусальным золотом туфельки. «Как у Шехерезады», - подумала Алла. Рита прищурила свои огромные, дерзкие, черно-ночные глаза и сказала, чуть растягивая слова:
— О-о-очень рада, о-о-очень. Давно не виделись. А вы все такая же, Люба. Вас время не берет.
Руки не протянула. Просто стояла и смотрела на Аллу, как на редкое животное.
Потом отошла от двери вглубь комнаты, жестом приглашая Аллу зайти. Сколько любезности. И все это ради того, чтобы сказать ей нечто важное. Что именно? С тех пор как ты стала Любой Башкирцевой, тебе многие хотят сказать нечто важное. Терпи. Бахыт — один из тех, кто уже видел и трогал Тюльпан.
Рита Рейн — жена Худайбердыева! Неисповедимы пути Господни, вот правда.
Что ж, это облегчает дело. Рита Рейн. Может быть, она убила Любу… из ревности?.. Может, она была влюблена в Лисовского… А может быть, она была, как и Люба, лесбиянкой, и они обе договорились сначала убрать Лисовского, чтобы он не мешал их порочному счастью, а потом… Что — потом? А потом они поссорились, они повздорили, да, и бешеная, южная темпераментная Рита, у которой был Тюльпан… Тюльпан — орудие убийства… Оружие, Ахметов же сказал… Как хорошо, Ахметов тогда напился и заснул, и она убежала из его волчьего логова, зацепляясь одеждой за стальные когти и крючья его жутких инсталляций… Тюльпан, тупой железный шар с рельефом лепестков… Люба была убита острым шилом… Домыслы. Все домыслы. Ты можешь выдумать все что угодно, пока у тебя в руках нет улик.
А не выбросить ли тебе эту чертову железяку на помойку, Алка?!
«Я не хочу выбрасывать на помойку свою жизнь. Не хочу».
Очаровательно улыбаясь, она села за изысканно сервированный стол. Рита постаралась. Все вроде бы дышало небрежностью: милый скромный ужин, мы всегда так!.. — и в то же время черная икра в вазочках, дорогой кофе («прямо из Парижа, куда вы сейчас полетите»), странные frutti di mare, никогда не виданные Аллой, разложенные на фамильных, с вензелями, серебряных блюдах подчеркивали аристократизм хозяев. Алла без обиняков схватила нож, намазала маслом и икрой бутерброд, запустила в него зубы. «Глядите, глядите на мои манеры. Звезда может себе позволить все. Особенно такая звезда, как я, такой вот люмпен. Из грязи в князи! Получите меня!»
Она ела бутерброд и смотрела на Риту Рейн. Рита Рейн смотрела на нее.
Игнат все досконально рассказал Алле о Рите. Известная, маститая танцовщица, работавшая сначала в танц-трио «Эксцентрика», потом у певца Люция в кордебалете, затем сделавшая стремительную карьеру сольной танцовщицы фламенко, проторчавшая в Испании целый год и в совершенстве изучившая этот горячий, неповторимый стиль, когда телом, как в любви, в танце женщина и мужчина говорят друг другу невыразимое; она сначала танцевала одна, как Лола Вальехо, потом нашла себе партнера и изъездила с ним весь мир, исполняя аргентинское танго, самбу, румбу и Бог знает что еще. Она попробовала ломануться в «Имперский балет» Майи Плисецкой, однако не выдержала над собой начальственной власти и режиссерской муштры. Она пожелала остаться одна, соло, и одиноко плясала на сцене свое пылкое фламенко, потихоньку старясь — поклонники зубоскалили, считали ее морщины, она не подтягивала кожу, в отличие от Майи, гордо встряхивала волосами — в них блестели уже редкие нити седины. Потом она вышла замуж в Америке и исчезла со сцены. Поговаривали, что она хорошо устроилась. Игнат смолчал о том, кто был у нее муж. А потом, как выяснилось сегодня, она вышла замуж в России. Что ж, антиквар — не совсем плохая партия. Спокойно, сытно, муженек занят достойным, тихим делом. Банки не грабит, киллеров не нанимает. Хотя и антикваров убивают — за картину, что стоит миллион баксов, к примеру, как не убить тому, кто это делает мастерски?