— Анька, — пробормотала она, зыдахясь, отводя со лба черную крашеную прядь, — Анька, это бесполезно. Он с секретом, собака. И мы его не знаем. Мы его не откроем, чертяку. Скорее он нас откроет.
— И вынет из нас наши жемчужины, да?.. — Акватинта снова зашлась в смехе, обессиленно сползла с кресла на пол.
— Ну давай еще попробуем! Вот здесь… кажется, здесь выступ…
Они возились с Тюльпаном, как с ребенком, еще час. Они сожгли в сковороде все мясо, хотя оно и стояло на медленном огне.
Она предлагает мне, певице, зашибающей в Париже пятьдесят штук баксов за концерт, подработать шоу-вумен в постели. Тряхнуть стариной. Не слабо сказано! А что, не переломишься, в конце концов. Если тебе нужны деньги — не переломишься. Наивная Акватинта. Я понюхала теперь настоящие деньги. Я теперь знаю, что это такое. Наши баксы — жалкие копейки в сравнении с состояниями звезд. Я хоть и поддельная звезда, а уже разбираюсь. Как-то раз я спросила Аньку, отчего у нее такая прикольная кликуха. Она, смеясь взахлеб, рассказала. Оказывается, один парень, из первых хахалей, который у нее был, учился в художественном училище, на художника, и он однажды писал письмо матери: «Мама, я сегодня познакомился с акватинтой», - а акватинта, это такая живописная техника, краска такая, что ли, не знаю, вроде бы. Ну, мать получила письмо и взвилась: ах, Акватинта?! Кто такая эта шлюха?! Не позволю! Жениться только после учебы! Всех метелок разгоню, они только и ждут, чтобы под вас, дурачков, лечь и быстренько забеременеть, а вы потом — женись, влезай в хомут!.. Мать приехала, застукала Аньку с сыночком, устроила скандал, хахаль выгнал Аньку: гуляй, подруга, видишь, какие крутые дела, — и Аньку с тех пор стали Акватинтой звать. Так и пошло-поехало. И пошла Анька по рукам, и вошла во вкус. Она постарше меня, у нее побольше опыта. Клиентов через ее руки больше прошло. Она знает жизнь.
Смешно. Она знает жизнь, а я — не знаю?!
Я видала крутые виды. Я носила крутые одежки — и лохмотья, и тряпки от Диора. Мне все привиделось у Зубрика, пусть, но револьвер-то ведь не привиделся! И Зубрик молчит. И запись моя прошла отлично, я ни разу не кашлянула. И Игнат позвонил, он давно не звонил, и мы мило так поговорили, и я назначила ему встречу. Я говорила с ним как со старым мужем: вроде бы я к нему уже привыкла, и он чувствовал меня, он сочувствовал мне. Ведь это он свел меня с Бахытом; он желал мне добра.
Добра?! Не верь никому, Алла. Ты забыла, что ты живешь среди волков?!
Мцыри среди стаи снежных барсов. Не кури много, охрипнешь, сказано тебе.
Я закурила все равно. Я сидела в сизом дыму, как под водой, как в аквариуме. Я сидела и размышляла. Горбушко не звонил, но это не значило ничего. Время отстукивало костяшками, и я пыталась замедлить его ход. Горбушко не звонил, Зубрик молчал, Худайбердыев затаился, все вырубились, и Зубриков дурацкий револьвер, из которого я чуть-чуть не выстрелила, был у меня, и я таскала его теперь, так же как и Тюльпан, в сумочке: а если Беловолк вздумает пошарить в моих вещах и найдет обе железных игрушки?! Ну и что, найдет. Револьвер не отнимет: подумает, что я сама купила или мне кто-нибудь подарил, какой-нибудь бгатый поклонник, Игнат, например. Он догадывался, что я завела шашни с Игнатом. Да ему все равно, с кем я, где я. Лишь бы я пела как автомат. Двадцать четыре часа в сутки работала на него. Лишь бы публика восторженно, дико вопила мне из зала: «Люба-а-а! „Шараба-а-ан“!..»
Ах, шарабан мой, американка…
Никто мне не звонил. Молчали все. Я тоже молчала.
Я молчала, закрыв глаза. Ржавая дверь гаража, серебряный лепесток, металлическая змея стебля вспыхивали передо мной во тьме.
«Сегодня ты будешь немая. Ты сегодня разучишься говорить».
Запах дурманного дыма в ноздрях. Холодные половицы подвала, вдруг ставшие раскаленной печью. Петля неправдашней виселицы над головой. Утки-манки вокруг таза с мясорубкой. Ржавая дверь гаража. Серебряный блеск тюльпана, двойника.
«Ты тюльпан. Ты цветок. Ты живой цветок. И я раскрываю тебя».
Мне нужны деньги. Мне нужно много денег. И я куплю ему мастерскую, где он будет жить и работать. И много красок. И много кистей. И рулоны холста. И я куплю у него ту работу. Ту, процарапанную на двери гаража.
Деньги все у Беловолка. Он выдает мне, правда, на расходы прилично — иной раз с царского плеча даже пару-тройку штук «зеленых» кинет, чтобы я купила себе шмотки и обувку у стильных модельеров. Но мне нужно больше. Гораздо больше. Продать Тюльпан? У тебя миллион почти в кармане.
У тебя будут деньги, но у тебя не будет разгадки. Без Тюльпана ты никогда не узнаешь, кто и зачем убил Любу.
Без Тюльпана ты сядешь за решетку, и никакой шарабан тебя не вывезет оттуда, девчонка и шарлатанка.
Я курила и выпускала дым, как пар на морозе, он струился из губ, обволакивая меня, укрывая, как призрачным мехом, сизой потерянной шубой. Не думать. Не вспоминать об этом. Как я доехала в Раменки? Я не помню. Очень холодно было в машине. Прежде чем мне уехать и нам расстаться, мы оба выкурили еще по медовому, блестящему шарику опия. Капля на огне спиртовки дрожала и росла. Я поднесла к губам бамбуковую флейту, поглядела на него и улыбнулась. Я нашла в себе силы улыбнуться. И он нашел в себе силы не припасть ко мне вновь, не поцеловать меня.
Если бы он поцеловал меня опять — я бы не уехала.
Серебро схватила трубку. Поморщилась: о, этот трезвон.
— Инка, салют, старуха. Пойдешь сегодня к Красному?
— Как не пойти. Говорят, у него сегодня будут тусоваться клевые американцы. Какая-то прикольная кислотная девочка из Джерси-Сити. И мальчики неслабые. Ты ползешь?
— Ползу, ползу. И Ефа и Бес тоже ползут. Может, припрется и Чертила.
— Это значит — будет весь «Аргентум»?
— Почти весь. Без Игрека.
— Будут показывать что-нибудь новенькое?
— Не без этого. Мощнярский тусняк сегодня намечается. Я себе прикид новый по этому поводу скомпоновал.
— Я тебя узнаю?
— Узнаешь, старуха. У тебя глаз — ватерпас. Пока.
— Пока, Сковорода.
Она бросила трубку. Сковорода, по-правдашнему — Петька Гарькавый. Сын убитого Сим-Сима. Яблочко от яблони упало слишком далеко. Петр рано ушел от отца, жил по квартрам, по коммуналкам, скитался, пил, дрался, занимался черным роком, одно время пытался примкнуть к сатанистам, к группе «Черный Ангел» из шестого московского ковена, но отвалил от них быстро — ему не понравились кровавые жертвоприношения, убийство кошек, заклание бычка, похищенного с бойни; он стал рок-музыкантом, сам писал тексты, сам сколотил группу; к девочкам, которых пас его отец, он относился с симпатией, хотя над поганым ремеслом отца и посмеивался обидно; среди молоденьких шлюшек, крутившихся вокруг Сим-Сима, Петька особо выделил Инну Серебро — потому, что Инна играла на музыкальных инструментах и пела. Инна играла немного на рояле, немного на гитаре, немного — на блок-флейте, — она была дочкой калужской консерваторской концертмейстерши, и мамаша научила ее плавать в безбрежном море музыки по-собачьи. Оказавшись в Москве и став шлюхой низшего разряда, Серебро не унывала. Свои музыкальные таланты она припрятала — до поры. Петька вытащил ее на рок-тусовку к Лехе Красному, ей там понравилось. Когда выступала группа «Аргентум», она, с разрешения Лехи, поиграла вместе с ребятами на бас-гитаре. Ей аплодировали, визжали: «Отпад, кислота!» Время от времени, расплевавшись с клиентами, она выбиралась к Красному на сейшн; сборища происходили то на квартире у Лехи, то в ночном клубе «Птюч». Сегодня все имело место быть у Лехи дома. Ну и лучше, поинтимнее, свободы больше.
Инна оглянулась кругом. Она жила в комнате Аллы Сычевой в Столешниковом переулке и уже привыкла к центру, к Тверской — под рукой, к Кремлю — за спиной, к «Интуристу», у которого можно было, покрутившись, снять та-акого импортного мэна — закачаешься! — Комсомольская площадь, тусовка Трех Вокзалов, и в сравнение не шла. Соседи у Алки были зануды, сыпали на замызганной кухне друг дружке в суп мыльный порошок, перемывали Инне косточки: «ну да ладно, она перетерпит. Зато приводить в комнатенку можно было кого угодно и когда угодно. Наших мужиков это устраивало. Иностранцы склонны были вести к себе — они, баловни, любили комфорт, ванну-душ-биде-кухню-с-горячими-тостами под рукой, закуток в коммуналке их не устраивал. Да, Алка — рванула! Вот это карьера! Серебро сладко потянулась перед зеркалом, воззрилась на себя. Она-то уж не хуже Алки. Она тоже прыгнет высоко. Подцепит… князя Монакского. Или управляющего „Бэнк оф Эмерика“. Фигурка у нее — как у японки! Умишка бы тебе, Серебро, чуток побольше, умишка маловато. „Какой ни есть — весь мой“.
Но стать ни больше ни меньше, Любой Башкирцевой!.. Да, такое суметь надо.
Она взбила лохматую челку перед зеркалом. Влезла в узкие, обтягивающие брюки.
— Трам-пам-пам, никому не дам.
Телефон снова зазвонил. Серебро постояла над ним, махнула рукой. Ей не хотелось трепаться ни с кем. Скорей к Лехе, у него всегда так интересно.
После убийства Сим-Сима они, все его подневольные девки, внезапно стали свободными. Рабство закончилось. Иди куда хочешь, снимай кого хочешь, молоти хоть всю ночь и весь день, если есть жилплощадь и позволяет здоровье. Как ваш драгоценный животик, Инночка?.. А никак, сам дурак. Сделай ножки ножницами, сделай задик коровкой. Она затрещала ключом в замке. Телефон разрывался. Звони, звони, все равно не отвечу. Это, наверно, тот настырный китаец из „Интуриста“ звонит, добывает ее из-под земли. Он оставил ей свою визитку, она оставила ему телефон Аллы. Потомись, китайчонок, в одиночестве. Тебе, видно, косоглазый, баксы совсем некуда девать. Или все они так любят русских девок?
Лица, руки, глаза, лбы перевязаны черными платками, на платках — белой краской — рисунки: черепа, кости, пятиконечные перевернутые звезды. Руки мелькают, глаза вспыхивают, горят и потухают, глаза закрываются, а посмотреть есть на что. Дым, дым, табачный дым. Запястья обхвачены кожаными браслетами, в кожу вшиты металлические шипы, на задах штанов — стальные кнопки, клепки, лэйблы. Куртки надеты на голое тело. Худые голые тела, в прорезях рваных тканей просвечивает худосочно-белая или вызывающе-смуглая грудь. Накачай мускулы, парень. Я что, качок, что ли?.. Я — пародия. Я пародия на тебя. Ты — пародия на меня. Ты, слышь, что щас будет?.. А гничего, гляди, уже Бес приканал. Новые работы будет сыпать. Наше дело — облажать его по первой статье, если он будет дуру гнать. Бес дуру никогда не гонит, пора бы уж выучи