Она смотрела на меня, и её ледяная маска снова начала таять. В её глазах отражалось смятение, недоверие и… что-то ещё. Что-то похожее на надежду.
— Я… — она запнулась. — Я не знаю.
Это был первый раз, когда она призналась в своей неуверенности.
— Я всю жизнь была «наследницей», «невестой», «активом»… Я не знаю, кем ещё я могу быть.
Она смотрела на меня, и в её взгляде больше не было холода. Только растерянность.
Я шагнул к ней и взял её за руку. На этот раз — тепло и нежно. Не как властитель, а как… человек.
— Рядом со мной ты можешь быть самой собой, — сказал я тихо.
Она посмотрела на наши сцепленные руки, потом на меня. Она не вырвала свою ладонь.
— Я… я не знаю, кто это — «я сама», — прошептала она.
В этот момент в кабинете ректора, среди отголосков великих битв за власть, родилось что-то новое. Не союз по принуждению. А хрупкое, шаткое, но настоящее… партнёрство.
Дверь кабинета открылась, и вошёл лекарь Матвеев. Он посмотрел на нас, на наши сцепленные руки, и на его лице отразилось удивление.
— Княжич… княжна… Ректор просил передать, что заседание Совета по поводу даты вашей… церемонии… назначено на завтра, на десять утра.
Он откашлялся.
— А ещё… он распорядился снять с вас все ограничения. Вы можете возвращаться в свои родовые крылья. Или оставаться в Башне Магистров. На ваше усмотрение.
Свобода. Настоящая, полная свобода.
— И, Алексей… — добавил лекарь, глядя на мою правую руку. — Зайдите ко мне в лазарет, как будет время. С этим… нужно что-то делать. Проклятие само не пройдёт.
Он кивнул и вышел, оставив нас одних с этой новой реальностью.
— Послушай, — сказал я, и мой голос был низким и убеждающим. Я смотрел ей прямо в глаза, не отпуская её руки. — Это очень важно. Ты должна постараться забыть всё, что было до. До нашей… свадьбы. Теперь ты взрослая. Понимаешь? И ты можешь положиться на меня.
Я шагнул ещё ближе.
— Отбрось всё. Всё, чему нас учили. Весь этот этикет, всю эту вражду. Всё это неважно. Грядёт новая реальность. Я её чувствую. Она во мне, и она стремится наружу.
Не отрывая от неё взгляда, я свободной рукой обнял её за талию и мягко, но настойчиво, притянул к себе. Теперь нас разделяли лишь сантиметры. Я чувствовал холод, исходящий от её платья, и тепло её дыхания.
А затем, очень медленно, я начал наклоняться, поднося свои губы к её губам.
Она замерла. Её тело напряглось, как натянутая струна. Я видел, как в её серых глазах отражается паника. Это был инстинкт. Реакция на нарушение всех правил, на вторжение в её личное, ледяное пространство. Она хотела оттолкнуть меня, отшатнуться, заморозить. Я это видел в её ауре.
Но она этого не сделала.
Она смотрела на меня, на мои глаза, и её собственная борьба была почти осязаема. Борьба между многолетним воспитанием, страхом, недоверием… и тем новым, непонятным чувством, которое зародилось между нами.
В тот момент, когда наши губы почти соприкоснулись, она закрыла глаза. Это был её безмолвный ответ. Знак… капитуляции. Или доверия.
И я её поцеловал.
Это не был страстный или требовательный поцелуй. Он был осторожным. Исследующим. Как первый шаг на неизведанной земле. Её губы были холодными, как снег, но под этим холодом я почувствовал… тепло. Скрытое, дрожащее, живое.
Это длилось всего мгновение.
Я медленно отстранился. Мы стояли, глядя друг на друга. Тишина в кабинете была оглушительной.
Она открыла глаза. В них больше не было ни паники, ни холода. Только глубокое, бесконечное… смятение. И что-то ещё. Что-то, чего я не мог прочесть.
Она ничего не сказала. Просто молча высвободилась из моих рук, развернулась и быстрыми, но уверенными шагами вышла из кабинета.
Оставив меня одного.
Я просто стоял посреди пустого кабинета, осмысляя то, что только что произошло. Я не мог понять. Не мог осознать. Всё это было каким-то сном…
И в этот момент я подумал, что этот сон может закончиться катастрофой. Или… я не знал, чем. Но я чувствовал, что не мог не делать того, что делал. Всё это происходило через меня. Этот зов, эта сила — она была сильнее меня.
А может, я просто глупец. Несносный идиот, который не понимает, что он творит.
Что ж. Тогда пусть судьба меня рассудит.
Я сжал ноющую правую руку. Боль отрезвила. Это было реально. И с этим нужно было что-то делать.
Я вышел из ректората и, уже уверенно ориентируясь в коридорах, направился в лазарет.
Я вошёл без стука.
Степан Игнатьевич был в своём кабинете. Он сидел за столом и что-то писал в журнал. Увидев меня, он отложил перо.
— Я уж думал, вы не придёте, — сказал он спокойно. — Садитесь. Показывайте.
Я подошёл и протянул ему свою правую руку.
Лекарь взял мою руку. Его пальцы были тёплыми и сильными. Он внимательно осмотрел чёрные вены, которые расползлись от запястья почти до локтя. Он слегка нажал на одну из них. Я поморщился от вспышки ледяной, обжигающей боли.
— Мерзость, — пробормотал он с отвращением. — Классическое некротическое проклятие. Оно не убивает. Оно… отравляет. Медленно высасывает жизненную и эфирную энергию, превращая конечность в мёртвую, бесполезную плоть.
Он посмотрел на меня, и его взгляд был очень серьёзным.
— Обычными целительскими плетениями это не убрать. Они просто не подействуют на мёртвую энергию. Нужно… выжигать.
Он отпустил мою руку.
— Это будет больно, Алексей. Очень.
— Я готов, — ответил я твёрдо.
— Хорошо.
Он подошёл к одному из своих шкафов и достал оттуда не травы или микстуры. Он достал тонкую серебряную иглу, длиной с мой палец, и небольшой кристалл, который горел ровным, тёплым золотистым светом — как солнце.
— Это — кристалл солярного кварца, — пояснил он. — Он излучает чистую энергию Жизни. А это, — он показал на иглу, — просто проводник.
Он вернулся ко мне.
— Сейчас я буду вводить энергию Жизни прямо в эти тёмные каналы. Она будет выжигать некротическую скверну. Ощущения будут… не из приятных. Словно тебе в вены заливают раскалённое золото. Терпи. Главное — не дёргайся.
Он зажёг на кончике своего пальца маленький зелёный огонёк — обезболивающее плетение — и коснулся им моего плеча. Я почувствовал, как рука начинает неметь.
А затем он взял серебряную иглу, прикоснулся ей к солнечному кристаллу, и игла сама загорелась золотым светом. Он поднёс её к самой тёмной вене на моём запястье.
— Лекарь, — сказал я, глядя, как игла в его руках начинает светиться. — Прежде чем вы начнёте… скажите мне честно. Что говорят обо мне сейчас? За моей спиной? Говорите как есть.
Степан Игнатьевич на мгновение замер с иглой наготове. Он поднял на меня свои уставшие глаза.
— Вы уверены, что хотите это знать? Сейчас?
Я молча кивнул.
Он вздохнул.
— Хорошо. Вы хотели правды.
Он отложил иглу.
— Слухи… они как пожар в сухом лесу. После вашего «выступления» на «Боевых Трансформациях» и урока рунологии… мнения разделились.
Он загнул палец.
— Одни, в основном студенты из младших, неродовитых или обедневших родов, смотрят на вас с… благоговением. Вы для них — герой. Тот, кто посмел бросить вызов системе. Тот, кто унизил Голицына. Они шепчутся о вас по углам и готовы следовать за вами хоть в огонь, хоть в воду.
Он загнул второй палец.
— Другие… аристократия, «золотая молодёжь»… они вас ненавидят. И боятся. Вы для них — выскочка, безумец, который нарушает все правила. Они считают вас опасным и непредсказуемым. Они ждут, когда вы оступитесь, чтобы разорвать вас на части. Род Голицыных и их союзники уже плетут интриги.
Он посмотрел на меня очень серьёзно.
— А преподаватели… они в растерянности. Они не знают, кто вы. Гений? Сумасшедший? Ходячая аномалия? Они боятся вас учить. И боятся вам перечить.
Он закончил.
— Вот что о вас говорят, Алексей. Вы больше не просто студент. Вы — символ. Для одних — надежды. для других — хаоса. И вам придётся с этим жить.
Он снова взял иглу.
— А теперь… вы всё ещё готовы?
— А что я просто человек, — никто такой вариант не рассматривает?
Я улыбнулся. Без горечи. Просто констатируя абсурдность ситуации.
Лекарь Матвеев посмотрел на меня, и в его глазах промелькнула тень такой же усталой улыбки.
— В этом месте, княжич, «просто людей» не бывает. Здесь все — символы, активы и фигуры на доске.
— Тогда давайте, — кивнул я. — Пора чинить фигуру.
— Терпите.
Это было последнее, что он сказал.
И он вонзил иглу.
Боль.
Она была не похожа ни на что, что я испытывал раньше. Его слова про «раскалённое золото» были бледным подобием. Это была агония. Чистая, концентрированная. Словно по моим венам пустили поток жидкого солнца, который с шипением выжигал тьму.
Я вцепился в подлокотники кресла так, что побелели костяшки. Скрипнул зубами до хруста. Моё лицо исказилось от боли.
Но я не закричал.
Я просто сидел и терпел, глядя, как золотой свет медленно, мучительно, миллиметр за миллиметром, ползёт по моей руке, пожирая чёрные вены проклятия. Я чувствовал, как две противоборствующие силы — Жизнь и Смерть — сошлись в битве прямо в моих сосудах.
Это длилось, казалось, вечность.
Когда он наконец вытащил иглу, я был мокрый от пота, меня трясло, а перед глазами всё плыло.
— Всё, — сказал Степан Игнатьевич. Его голос звучал устало. Эта процедура отняла и у него много сил.
Я посмотрел на свою руку.
Чёрных вен больше не было. Кожа была чистой, но на ней, как призрачный узор, остались тонкие, едва заметные золотистые линии. Они слабо светились изнутри, а затем медленно погасли.
— Они… исчезнут со временем, — пояснил лекарь. — След от битвы энергий. Но проклятие снято. Рука будет болеть ещё пару дней, но она живая.
Он убрал свои инструменты.
— Вы… вы молодец, Алексей, — сказал он с нескрываемым уважением. — Я видел, как взрослые гвардейцы теряли сознание от этой процедуры. А вы… вы даже не пикнули.