[912]. Немецкую армию он сравнивал с человеком, которого вечерним вечером окружил рой мошек; приходится энергично размахивать руками, но мошки все равно возвращаются[913]. «Каков итог наших побед на Сене и Луаре? — мрачно писал в дневнике прусский кронпринц. — Только один: несколько недель спустя мы снова вынуждены будем вести такие же бои»[914]. Сомневаться в конечном успехе немцев начали и зарубежные наблюдатели. «Положение французских армий вовсе не так дурно, как можно было бы полагать после столь продолжительной кампании, — писал российский обозреватель. — Борьба, конечно, не привела еще ни к каким блестящим результатам, но, тем не менее, французские армии существуют и пруссаки оказываются уже бессильными нанести им решительное поражение вроде того, какое претерпели части бывшей императорской армии»[915].
Наступление холодов создавало проблемы для обеих армий. Заморозки и оттепели чередовались друг с другом, и солдаты вынуждены были то скользить по гладкому льду, то тонуть в грязи. Это серьезно осложняло действия всех родов войск, но в первую очередь кавалерии и артиллерии. Так, в середине декабря пехота проваливалась в грязь по колено, а в одном из уланских полков пришлось пристрелить лошадь, которая так увязла в грязи, что не могла выбраться[916]. Естественно, проводить в таких условиях кавалерийскую разведку было крайне сложно, учитывая еще и враждебность местного населения, не упускавшего случая открыть огонь по конному патрулю.
Необходимость ночевать в открытом поле на промерзшей земле подрывала боевой дух и боеспособность войск. В первую очередь это касалось, конечно же, французских новобранцев, непривычных к тяготам военной жизни. Однако и их противнику порой приходилось не лучше. Серьезной проблемой являлось зимнее обмундирование. К примеру, к концу года во 2-й армии стала ощущаться серьезная нехватка сапог[917]. По словам участников событий, германские подразделения временами напоминали толпу оборванцев. «Мы выглядим как черти», — писал майор Кречман жене[918]. Немецкие солдаты выходили из положения с помощью подручных средств — некоторые накидывали одеяла поверх превратившихся в лохмотья мундиров, другие надевали деревянную обувь. Однако ситуация сказывалась на боевом духе и боеспособности войск. «Бедные солдаты, которые уже четыре месяца все маршируют и маршируют, начинают понемногу уставать», — писал Шлиффен жене в конце ноября с театра военных действий[919]. Постепенно улучшалась ситуация в медицинской сфере — так, осенью немцы организовали санитарные поезда — однако в целом она продолжала оставаться далекой от идеала.
Чтобы поднять боевой дух немецких войск, верховное командование в возрастающих масштабах практиковало раздачу всевозможных поощрений. Чем сложнее выглядела ситуация на фронте, тем шире становился их поток. При этом нарушались многие писаные и неписаные правила. Производство двух принцев в фельдмаршалы, состоявшееся после падения Меца, было разрывом с давней традицией дома Гогенцоллернов. Знаменитая прусская военная награда — Железный крест — вскоре стала выдаваться не только солдатам и офицерам других германских контингентов, но и гражданским лицам и даже иностранным военным наблюдателям[920]. В конце октября молодой гвардейский офицер писал домой, что все известные ему лейтенанты уже получили Железные кресты, «уже встречаются возничие с этой наградой»[921]. У многих это вызвало возмущение, поскольку приводило к своеобразной «инфляции» наград. Гатцфельдт писал жене: «Каждый жалкий придворный и каждый адъютант отмечены орденом, хотя они не делали ничего, только ели и пили. <…> Вообще я не придаю орденам большого значения, но в Германии решат, что мы обирали и уродовали трупы на поле боя и потому не получили наград. Если все офицеры Генерального штаба вернутся, украшенные орденами, а мы одни окажемся обойдены, люди подумают, что мы что-то натворили»[922].
Единственной стихией, в которой французские вооруженные силы еще могли чувствовать себя уверенно, оставалось море. К началу войны французский флот был примерно в десять раз сильнее северогерманского. Неудивительно, что немцы не стремились вступить с противником в морское сражение. Достаточно сказать, что какого-либо оперативного плана у северогерманского флота попросту не существовало, а его командующий, принц Адальберт, с началом войны отправился в главную квартиру армии, предельно четко выразив тем самым свое отношение к подчиненным ему морякам и их перспективам в данной войне.
Командование на Северном море взял на себя после этого вице-адмирал Яхманн, на Балтике — контр-адмирал Хельдт. Немногочисленные корабли были распределены между устьями рек и основными портами, которые были с помощью подручных средств подготовлены к обороне. «Мы постоянно должны были ожидать нападения при неблагоприятных для нас условиях, — писал в своих мемуарах А. фон Тирпиц. — Наши минные заграждения беспокоили нас больше, нежели врага; во время волнения мины отрывались и носились по рейду. Много месяцев подряд я еженощно нес по четыре часа вахту на носу «Кенига Вильгельма», высматривая наши собственные мины, что при плохой видимости, обычной для поздней осени, могло принести столько же пользы, сколько свешивавшееся с бушприта бревно, предназначенное для траления мин»[923].
К этому нужно добавить, что самые новые и боеспособные корабли северогерманского флота нуждались в ремонте, который невозможно было произвести в Германии в связи с отсутствием необходимой для этого инфраструктуры. А. Гирш кратко характеризует состояние военно-морских сил Северогерманского союза как «полная неготовность к войне»[924]. Идея создания «добровольческого флота» не увенчалась заметным успехом. Столь же неудачной оказалась попытка моральным давлением заставить французов отказаться от ведения каперской войны. Еще в июле Северогерманский союз официально заявил, что не будет совершать враждебных действий по отношению к торговому судоходству противника. Франция это заявление просто проигнорировала, в связи с чем и немцы некоторое время спустя взяли свои слова обратно. За время войны французам удалось захватить в общей сложности около 90 немецких торговых кораблей[925].
В этой ситуации у французов, казалось, были полностью развязаны руки. Даже несмотря на заявления морского министра о том, что флот не готов к войне, 24 июля французские броненосцы вышли в первый боевой поход. В конце месяца эскадра прибыла в Северное море, где предсказуемо не встретила противника, который жаждал бы вступить в схватку. В Париже тем временем планировали переброску сил, эквивалентных армейскому корпусу, в Данию, которую французы рассчитывали привлечь на свою сторону.
В начале августа эскадра адмирала Буэ-Вильоме вошла в Балтику. Адмирал не стал предпринимать каких-либо действий против германских портов, справедливо рассудив, что без высадки десанта серьезного результата достичь не получится. Французы слабо представляли себе реальную слабость немцев; те, в свою очередь, ночными рейдами против французской эскадры старались усилить нервозность противника. В Северном море эскадра адмирала Фуришона также вела себя весьма пассивно; французы лишь объявили о том, что с 12 августа начинают блокаду германского побережья. Эта блокада, впрочем, так и не стала действительно эффективной — не желая осложнений в отношениях с Британией, французы не мешали движению английских торговых судов.
23 августа под воздействием событий на сухопутном театре военных действий план высадки был окончательно отменен. Вместо этого Фуришону из Парижа был отправлен приказ более активно действовать против германского побережья и уничтожить наконец боевые корабли противника. Зная, насколько сложными для плавания крупных судов являются прибрежные воды Северного моря, адмирал предпочел проигнорировать распоряжение. К началу сентября немцы осмелели настолько, что Яхманн организовал вылазку в район Гельголанда. К счастью для себя, противника он не встретил. Фуришон предпочел уйти поближе к родным берегам; узнав об этом, Буэ-Вильоме последовал его примеру. К концу сентября морская блокада германского побережья фактически завершилась, хотя вплоть до конца года французские корабли предпринимали рейды в Северное море.
Пожалуй, наиболее ярким морским сражением стал бой 9 ноября в кубинских водах между северогерманской канонеркой «Метеор» и французским авизо «Буве», окончившийся безрезультатно. Как справедливо отмечал Штенцель, «ни в одной войне между великими державами морская сила не оказала так мало влияния на конечный результат, как в этой. Можно сказать, что это влияние было равно нулю»[926]. Флот в возрастающей степени служил источником пополнения сухопутной армии солдатами и тяжелой артиллерией.
Глава 13«Единство, скрепленное кровью»
Узнав о начале войны, немецкий народ поднялся в едином порыве. Нападение извечного врага сплотило всех; разногласия были забыты. Каждый был готов принести на алтарь Отечества все, что только мог. Немцы осознали себя единой нацией, и под грохот орудий было провозглашено создание Германской империи.
Именно так описывали происходящее многие журналисты. «Нет больше пруссаков, баварцев, вюртембержцев; есть лишь воодушевленные, наполненные радостной любовью к Отчизне немцы», — писала, к примеру, «Аугсбургская всеобщая газета»