Первые сентябрьские дни стали свидетелями подлинного исхода жителей близких и дальних окрестностей в столицу. Общее число беженцев оценивали приблизительно в 200 тыс. человек. Во многих коммунах департаментов Сена, Сена-и-Уаза, а также Иль-де-Франс свои дома покинуло до 90 % жителей[1034]. Ситуацию усугубляло то, что первыми бежали чиновники и выборные местные власти. Оказавшись в Париже, они продолжали исполнять свои официальные обязанности, представляя, таким образом, интересы жителей около 130 коммун.
В блокаде оказалось свыше двух миллионов человек: мало кто считал возможным выдержать долгую осаду в этих условиях. Отправной точкой при планировании военных операций было то, как долго Париж будет способен продержаться в осаде. В середине октября правительство исходило из того, что запасы продовольствия позволят обеспечивать потребности двухмиллионного населения в течение полутора месяцев «хорошо» и затем еще две недели «недостаточно»[1035]. «Мы не продержимся дольше 15 декабря, даже если сможем этой даты достичь», — сообщал в Тур Жюль Фавр[1036].
Одной из главных проблем было рациональное использование продовольствия — задача, с которой им до конца справиться не удалось. Были испробованы три решения: контроль цен, контроль через реквизиции и контроль посредством карточной системы. Так, были установлены потолки цен на хлеб и мясо. Однако это привело только к расцвету черного рынка и тому, что парижане стали держать овец и даже коров прямо у себя в квартирах. Почти все, кто располагал такой возможностью, завели подобные небольшие «зверинцы» перед осадой.
Министр торговли Жозеф Маньен провел относительно успешную реквизицию соли, пшеницы и конины, поскольку они распространялись через оптовиков. Попытка реквизировать картофель в конце ноября, однако, полностью провалилась: последний просто исчез из продажи. Этот печальный опыт побудил правительство отказаться от мысли попытаться реквизировать сахар. Цены на жиры, кофе, сахар, уголь не регулировались, несмотря на то что в некоторых случаях они подскочили в десять раз. Карточки на мясо были введены уже 26 сентября, что было принято населением спокойно. К концу ноября в парижских лавках прекратили отпускать свежее мясо, хотя еще можно было достать конину.
Нормирование хлеба, однако, рассматривалось даже многими министрами как покушение на священные права парижан, чреватое общественным взрывом. Сделать это было тем проще, что последний министр торговли Второй империи Дювернуа успел организовать скупку и хранение зерна на государственных зернохранилищах и мукомольнях. Это позволяло контролировать расходование зерна косвенным образом, ограничивая его отпуск пекарням и побуждая использовать примеси ячменя, овса, отрубей и даже риса. Однако 18 января пришлось ввести карточки и на хлеб. Мэрия Парижа установила ограничение в 300 грамм на человека в день. К удивлению правительства, немедленного восстания горожан не произошло[1037].
Мэр Парижа Этьен Араго отдавал должное терпению жителей и восхищался парижскими хозяйками, выстаивавшими долгие часы в очередях в дождь, снег и ветер в ожидании получения этих рационов[1038]. Один из рядовых жителей подтверждал: «Самым тяжелым при том режиме был не столько дефицит мяса, сколько необходимость выстаивать очереди у дверей мясных лавок. С наступлением холодов было больно видеть все эти батальоны женщин, дрожащих целыми часами на улице, чтобы дождаться нескольких скудных кусков мяса»[1039].
Социальное напряжение в городе усиливало то, что люди со средствами по-прежнему могли практически ни в чем не отказывать себе. В ресторане Ноэля Петера им предлагали отведать живность из парижских зоопарков, включая любимцев парижан, слонов Кастора и Поллукса. Хотя некоторые современники и говорили об умерших в Париже от голода[1040], основная масса жителей скорее жила в условиях хронического недоедания. Даже далеко не бедствовавший Эдмон де Гонкур отмечал: «Теперь говорят об одной только еде, о том, что съедобно и что можно раздобыть для еды»[1041]. Стремительно ухудшающееся питание само по себе делало жителей города легкой добычей болезней, хотя самых страшных спутников осад — тифа и холеры — удалось избежать. При общем удовлетворительном санитарном состоянии в городе главным бичом стала эпидемия ветряной оспы, об обязательной вакцинации от которой во Франции задумались слишком поздно. Осенью-зимой 1870 г. она унесла в стране несколько десятков тысяч жизней (точные цифры разнились).
Осада, однако, не парализовала жизнь города. Улицы оставались оживленными: продолжал ходить общественный транспорт, многочисленные экипажи, работала парижская окружная железная дорога. Рынки и лавки оставались открытыми, пусть их прилавки и приобретали все более сиротливый вид. Все учреждения продолжали свою работу, в городе ежедневно выходило полсотни газет самой разной политической окраски и направлений. Продолжала регулярно вести котировки и Парижская фондовая биржа. Однако вечером увеселительные заведения закрывались, с 22 часов в городе действовал комендантский час.[1042]
Культурная жизнь также оставалась весьма насыщенной, хотя и без прежнего привычного парижского блеска. В октябре в некоторых театрах, начиная с Парижской Оперы, возобновились спектакли. Большим успехом продолжали пользоваться концерты классической музыки, включая произведения немецких композиторов. Впрочем, столетний юбилей со дня рождения Бетховена в Париже предпочли не отмечать[1043]. Представлениям часто предшествовали выступления на злобу дня. На набережной Сены народ по-прежнему толпился у лавок букинистов, печатались новые книги, огромным спросом пользовались газеты, количество которых заметно увеличилось.
Разнообразие и колорит в жизнь города внесло также прибытие до начала осады примерно 90 тыс. мобильных гвардейцев из провинции, встретивших самый теплый прием парижан. Многие бургундцы, овернцы и бретонцы прибыли национальных костюмах. Батальоны отдельных провинций были компактно размещены в разных районах города, превратив их в небольшие анклавы своей малой родины. Песни и танцы провинциалов ежевечерне привлекали сотни зрителей и зевак[1044]. Кризиса не знали и питейные заведения столицы. Потребление вина и абсента удвоилось по сравнению с довоенным временем[1045].
Тем не менее, с каждой неделей изоляция переживалась все более остро. Э. де Гонкур в конце октября записал: «Необычайно, поразительно, неправдоподобно это полное отсутствие всяких сношений с внешним миром. Нет такого жителя столицы, который мог бы сказать, что получил за последние сорок дней весточку от своих близких! А если и дошел каким-то чудом номер руанской газеты — то его передают из рук в руки в переписанном виде, как бесценную редкость»[1046].
Парижане требовали решительных действий и ожидали чуда. Правительство, осознававшее слабость имевшихся сил, медлило. На всю массу вооруженных людей, насчитывавшую 423 тыс. человек, к действиям за пределами фортов были пригодны чуть более 100 тыс. человек, объединенных в так называемую 2-ю армию генерала Дюкро. Одуэн-Рузо полагает, что даже если бы силам Дюкро и удалось совершить прорыв, в случае активного преследования противником их в скором времени ожидала бы участь Шалонской армии Мак-Магона[1047]. Мысль о полноценном «прорыве» из города, которую поддерживали обе части руководства республикой, Одуэн-Рузо называет абсолютной химерой.
Тем не менее, в течение каких-то шести недель глава правительства «национальной обороны» и командующий столичным гарнизоном генерал Трошю лишился всякой популярности среди горожан. Парижские войска в массе своей еще не встречались лицом к лицу с пруссаками и были преисполнены излишней самоуверенности[1048]. Население столицы нервно реагировало на каждый поворот войны. Уже 19 сентября, когда пруссаки вынудили французские войска оставить передовые позиции на подступах к городу, столица пережила новый всплеск возмущения. Эдмон де Гонкур свидетельствовал: «Сегодня вечером на бульварах огромная толпа, настроенная как в самые дурные дни — беспокойная, взвинченная, ищущая козлов отпущения и поводов для мятежа»[1049]. С идиллией внутриполитического «перемирия» и патриотического единения первых недель после свержения Наполеона III было покончено. Нападки на правительство за неспособность достичь успеха велись со стороны как левых сторонников крайних мер, так и монархистов. Уже 22 сентября один из лидеров революционно настроенных крайне левых Огюст Бланки обвинил правительство в том, что оно не хочет «сражаться как следует» и вместо обороны думает только о том, чтобы поскорей заключить любой ценой мир с врагом. Его сторонники чем дальше, тем больше видели залогом победы в войне социальную революцию[1050].
В этой ситуации малейший инцидент мог породить взрыв. Неудачная вылазка в направлении Ле Бурже совпала по времени с известием о сдаче армии Базена под Мецем. Это стало сильнейшим ударом по надеждам на скорый перелом в войне. Освободившиеся из-под Меца германские войска должны были еще прочней сковать кольцо вокруг Парижа. Реакция французов повсеместно, включая столицу, была парадокс