[1191]. В их предпочтении пройти военную службу во Франции политическая воля выразилась ярче всего.
Французское министерство юстиции, в свою очередь, обнародовало списки, насчитывавшие свыше 388 тыс. имен высказавшихся в пользу французского гражданства. И пусть 230 тыс. из них составляли те эльзасцы и лотарингцы, кто давно покинул свой родной край, цифра произвела на современников-французов колоссальное впечатление. Французское руководство предпочло умолчать о числе своих сограждан, специально оптировавшихся в пользу Германии. По подсчетам А. Валя, их было не менее 3,5 тыс., и большинство деклараций было подано в Алжире, что стало оригинальным способом для солдат-эльзасцев избегнуть кровавых стычек с арабами. Большинство из этих новых подданных императора Вильгельма I остались жить на территории Франции, вполне безнаказанно уклоняясь от военной службы и в новообретенной германской «родине»[1192].
Значимым фактором оставалось и присутствие на французской земле до выплаты контрибуции германских войск. Период послевоенной оккупации оказался значительно менее обременительным для местного населения. С возвращением французской администрации бесконтрольным реквизициям и изъятиям был положен конец, источником для всех выплат стала государственная казна. Последним испытанием для многих городов и сельских коммун стал постепенный вывод германских войск, начавшийся с момента ратификации Франкфуртского мира и выплаты первого полумиллиарда контрибуции[1193]. Сокращение численности германских войск смягчало и проблему размещения солдат на постой. Остававшиеся гарнизоны по большей части концентрировались в крупных городах, располагавших необходимыми казармами. Тем не менее, присутствие немцев на улицах и в кафе, парады с музыкой и развевающимися знаменами также придавали этому периоду в восприятии современников-французов немало горечи[1194].
Во главе германского оккупационного корпуса был поставлен генерал Эдвин фон Мантойфель, наладивший с французским руководством весьма теплые отношения и проявивший на этом посту недюжинный талант дипломата. Однако пребывание германских солдат на французской земле продолжало порождать эксцессы, и некоторые из них приобрели громкую огласку. Особенно серьезным испытанием для франко-германских отношений стали факты участившихся во второй половине 1871 г. нападений на немецких солдат и офицеров на оккупированных территориях[1195]. Подлили масла в огонь решения французских судов присяжных, вынесших нападавшим оправдательные приговоры как «действовавшим из чувства патриотизма». Французское руководство поспешило отмежеваться от этих решений. Однако в ответ на угрозы германской стороны приостановить переговоры по освобождению территории было твердо заявлено, что продление существующего положения приведет лишь к обратному результату, а именно — учащению конфликтов[1196].
В итоге к осуществлению своей угрозы германское правительство так и не прибегло. Эта мера не была бы, по всей видимости, популярна ни в германском обществе, ни у самих немецких солдат во Франции. Германский писатель и журналист Густав Фрейтаг свидетельствовал, что с заключением мира для германских солдат и офицеров во Франции настало «время прозаичной, тягостной службы», и в их письмах на Родину не было недостатка в жалобах. Он признавал, что «ожесточенная война» сделала солдат «необузданными», ослабив дисциплину даже лучших войск[1197]. После тягот кампании их главным желанием было поскорее вернуться домой.
Конец всем тревогам положило лишь подписание в марте 1873 г. заключительной финансовой конвенции о досрочной выплате контрибуции, осуществленной к 5 сентября 1873 г. Параллельно с этим освобождались департаменты Вогезы, Арденны, Мёрт-и-Мозель, Мёз и крепость Бельфор[1198]. Для четырех приграничных департаментов Франции германская оккупация, таким образом, растянулась почти на три года и оставила самые глубокие воспоминания. 16 сентября 1873 г. германские войска эвакуировали Верден — последний кусочек французской территории.
Ради скорейшего освобождения своей территории Франция, к изумлению современников, сумела расплатиться с 5-миллиардной контрибуцией досрочно. Однако это «финансовое чудо» зиждилось на многомиллиардных заимствованиях правительства, оформленных в виде высокодоходных государственных облигаций. Финансовое эхо войны продолжало звучать и десятилетия спустя: в конце 1890-х гг. половина французского бюджета уходила на выплату процентов по государственным займам. Это имело своим следствием одни из самых высоких налогов в Европе, угнетавшие деловую активность, и невозможность внедрения развитого социального законодательства[1199].
Прекращение германской оккупации подводило окончательную черту под войной и возвращало полный суверенитет французской внешней политике. Однако вернуть подлинный мир и согласие в отношения между двумя народами оказалось делом куда более сложным.
Разрыв между подходами Бисмарка в формулировании условий мира в 1866 и 1871 гг. коренился в его представлении, широко поддержанном в германском обществе, о предопределенной враждебности Франции. О том, что французская нация не простит немцам сам факт понесенного поражения, Бисмарк заявил в рейхстаге уже в мае 1871 г. Именно поэтому условия Франкфуртского договора были направлены не на скорейшее смягчение разногласий, а на всемерное ослабление соседа. Эта линия в дальнейшем осталась неизменной. То, что ослабленная Франция какое-то время не могла и помыслить о претензиях на восстановление своих прежних позиций в Европе и обретение союзников, по мнению Бисмарка, не должно было внушать никакого спокойствия за более отдаленное будущее. Полная боевая готовность Германии оставалась для нее «единственной гарантией» как на войне, так и в мире[1200].
В первые послевоенные годы германский канцлер не упускал ни малейшего повода для оказания жесткого дипломатического нажима на вчерашнего противника, что вылилось в целую серию острых франко-германских дипломатических кризисов, ставших предметом неподдельного беспокойства для европейских кабинетов. Современники были убеждены, что Франкфуртскому мирному договору уготована весьма короткая жизнь.
Действительно, к концу 1870-х гг. отношения между двумя государствами постепенно вернулись в нормальное русло, но подлинное примирение двух соседей оказалось невозможным. Отныне Франция и Германия не только не помышляли о сближении и сотрудничестве, но и продолжали рассматривать друг друга в качестве наиболее вероятного и естественного противника, что заставляет историков говорить о рождении франко-германского антагонизма. Однако важно отметить, что, несмотря на отдельные инциденты и воинственность некоторых публицистов по обе стороны Вогезов, об открытой ненависти между двумя народами говорить было нельзя. Послевоенное сознание французов сохранило и неприязнь к «пруссакам», и предубеждение против них, и целый ряд негативных клише. Но рядовые немцы уже по прошествии пяти-десяти лет редко сталкивались во время поездок по Франции с открытой враждебностью[1201].
Основой для франко-германского антагонизма стал неразрешимый «эльзас-лотарингский вопрос». С точки зрения Берлина, подобной проблемы вовсе не существовало: присоединение провинции исключало любые переговоры об изменении ее статуса. Столь же неизменными остались и принципы французской политики в отношении Эльзас-Лотарингии, сформулированные еще в ходе мирных переговоров. Главным среди них был тезис о несправедливости навязанного Франции победителем в 1871 г. территориального разграничения.
Не единожды подтверждая свои обязательства по добросовестному выполнению положений Франкфуртского договора, французское руководство, однако, неоднократно возвращалось к попыткам поднять вопрос о мирном возвращении утраченных провинций и воспринимало как угрозу своим национальным интересам утверждение принципа территориального статус-кво в Европе. Оно старательно избегало всего, что могло бы даже чисто символически трактоваться как признание Эльзас-Лотарингии немецкой землей. Претензии Франции на нелегитимность германских завоеваний во многом опирались на протестные настроения жителей отторгнутых провинций.
Война в сознании французов последней трети XIX в. поэтому оказалась неразрывно связана с памятью об утраченных территориях, быстро превратившейся в целый патриотический культ. Национальные празднества 14 июля отныне неизменно включали в себя траурную церемонию у накрытой черным покрывалом статуи Страсбурга на площади Согласия и торжественные «уроки памяти» у карты Франции в школах[1202]. Официальная риторика, учебники, литература, публицистика во Франции на протяжении десятилетий существенно идеализировали образ Эльзаса. Картине культурного и экономического процветания региона под французским управлением противопоставлялись мрачные реалии германского режима с его германизацией, чрезвычайным законодательством, экономической эксплуатацией и милитаризацией. Подобная «черная легенда» должна была укоренить представление о германской Эльзас-Лотарингии как о подлинной «тюрьме» для ее жителей, сохранивших симпатии к Франции[1203]. Все это должно было воспитывать у новых поколений французов решимость «освободить», рано или поздно, эльзасцев и лотарингцев.