Помимо вполне естественного стремления представить виновником кровопролитного конфликта своего противника, дискуссия о виновности за войну выполняла важную функцию в становлении и Германской империи. Явные и мнимые устремления французов к реваншу после войны наилучшим образом питали образ неискоренимой «воинственности» этой нации, ее тяги к славе и первенству в мире, которые и стали главными причинами возникновения в 1870 г. конфликта. Коллективная вина французской нации или по крайней мере значительной ее части намного лучше подходила в качестве извлекаемой по тому или иному политическому случаю мишени для германских публицистов, нежели фигуры давно сошедших со сцены деятелей Второй империи или правительства национальной обороны. Немецкие историки бисмарковской эпохи придали надлежащий «наукообразный» вид этому растиражированному газетами образу[1217]. «Нация знает, что её существование находится под угрозой мести непримиримого врага», — писал в одной из своих статей один из крупнейших германских историков Генрих фон Трейчке[1218]. Этот тезис постоянно звучал в ходе немецких внутриполитических дебатов, особенно когда рассматривались проблемы военного строительства.
Единственный диссонанс в этот хор вносила позиция тогдашних лидеров немецких социал-демократов Августа Бебеля и Вильгельма Либкнехта. Они не только протестовали против присоединения Эльзас-Лотарингии, но и поддерживали тезис о том, что завоевания обрекают Германию на постоянную подготовку к войне и новые войны[1219]. Они единственные среди всех оппозиционных сил также рассматривали германского канцлера как прямого виновника и подстрекателя войны 1870 г. Впрочем, их голоса озвучивали мысли подавляющего меньшинства тогдашнего немецкого общества и тонули в общем хоре. По прошествии трех десятилетий от этих полемических тезисов своих отцов-основателей тихо отказалась и сама германская социал-демократическая партия[1220].
В оценке роли Пруссии в возникновении войны для подавляющего числа немцев цель достижения национального единства изначально оправдывала любые средства. В целом, начиная с середины 1890-х гг. и вплоть до начала Первой мировой войны во франко-германской дискуссии об ответственности за войну на первый план выдвинулся тезис о неизбежности конфликта, чья предопределенность выходила далеко за рамки поступков конкретных действующих лиц[1221].
Заключение
«Причина всех неудач французов — не их армия <…>, а вся их политическая и военная система, построенная на лжи и разного рода хитросплетениях», — писал по горячим следам кампании Г. А. Леер[1222]. С ним сложно не согласиться. Поражению французов в войне больше, чем все усилия немцев, способствовали два обстоятельства: устаревшая система комплектования армии и приоритет политических соображений над военными при руководстве операциями. Первое привело к тому, что после августовских поражений у Франции просто не осталось армии; второе стало едва ли не главной причиной этих поражений. Оба этих обстоятельства проистекали из тех проблем, которые были характерны для Второй империи задолго до начала войны.
Тем не менее, представлять исход войны заранее предопределенным также нельзя. Конечно, ситуация, при которой французам удалось бы одержать убедительную победу, представляется невероятной. Однако масштаб их поражений мог бы быть меньшим. Германская армия не была совершенной, безупречной и несокрушимой военной машиной, какой ее часто рисовали современники. И проблем, и ошибочных решений у немцев хватало с избытком. Порой они практически подносили своим противникам на блюдечке шанс одержать победу. Иногда французских военачальников отделяло от победы одно-единственное верное решение, к тому же простое и логичное.
Однако эти шансы так и не были использованы. И то, что это происходило раз за разом, с достойной лучшего применения методичностью, не позволяет говорить о «роковых случайностях», а указывает на системные проблемы во французской армии. Немцы делали ошибки — но их противник совершал их в гораздо большем объеме. Германская армия на протяжении всей войны демонстрировала большую устойчивость к воздействию неблагоприятных факторов. Ошибки командования компенсировались профессионализмом и инициативностью младших командиров и выносливостью солдат, проблемы со снабжением решались за счет продуманной системы реквизиций и так далее.
Исход конфликта решался не только на полях сражений, но и в тылу, и на дипломатическом паркете. Несмотря на весь патриотизм французов, растущая усталость от войны подрывала способность правительства «национальной обороны» мобилизовать все ресурсы страны на войну с врагом. Однако и с немецкой стороны позиция общественного мнения в нарастающей степени оказывала влияние на военные операции и заставляла спешить с заключением мира. Прусская дипломатия умело использовала открывшееся «окно возможностей» и смогла изолировать Париж на международной арене в начале войны. На протяжении следующих месяцев искусная дипломатия Бисмарка позволила избежать вмешательства «Европейского концерта» во франко-германский конфликт.
Франко-германская война стала важным рубежом во многих отношениях. Это был рубеж во французской истории — пала последняя французская монархия, произошла последняя французская революция, итогом которой стала окончательная победа республики. Это был рубеж в германской истории — впервые было создано немецкое национальное государство, которое с момента своего рождения стало одной из ведущих держав Европы (роль, которую Германия продолжает играть по сегодняшний день). Это был рубеж в развитии международных отношений в Европе. Короткий эпизод «Крымской системы» завершился. Вернувшийся на сцену «Европейский концерт», однако, не мог решить проблему серьезного дисбаланса в отношениях великих держав. Постепенно произошло разделение ключевых игроков на два противостоящих блока; началась «эпоха мировых войн», сопровождавшаяся тектоническими потрясениями в глобальной системе международных отношений.
Уже современники отчетливо сознавали, что изменения, вызванные Франко-германской войной в жизни Европы и всего мира, носят поистине тектонический характер. Именно поэтому Франко-германская война сразу же после ее окончания стала предметом многочисленных исследований и оживленных дискуссий. Только за последние три десятилетия XIX в. на немецком и французском языках было опубликовано около восьми тысяч книг, в той или иной степени посвященных событиям 1870–1871 гг., — и это не считая многочисленных статей, рассказов, очерков.
Впоследствии, в первой половине ХХ столетия, события Франко-германской войны отошли в тень на фоне грандиозных катастроф двух мировых войн. Спустя сто лет после ее окончания историки уже нередко говорили о том, что Венская система обеспечивала практически идеальный мир и стабильность в Европе. О потрясениях и драматических поворотах третьей четверти XIX в. стали забывать. Другие, более проницательные исследователи видели в событиях Франко-германской войны начало того развития, которое в конечном счете привело к трагедии 1914 г. Тем не менее, и в рамках этой интерпретации Седанская битва и Франкфуртский мир оказывались лишь точкой отсчета для предыстории Первой мировой войны, утрачивая в результате какую-либо самостоятельную роль.
Франко-германская война, действительно, вызвала весьма серьезные перемены в системе международных отношений в Европе. Пруссия, являвшаяся до этого слабейшей из пяти великих держав, вдруг оказалась в «позиции, как минимум приближавшейся к гегемонии», как написал в свое время выдающийся германский историк Г.-У. Велер[1223]. На месте «вакуума силы» в центре Европы возникла могущественная империя, армия которой внушала опасения ее соседям. Бисмарк во всеуслышание заявлял об «удовлетворенности» Германии и о ее стремлении к миру, однако история трех последовательных военных кампаний была еще слишком свежа в памяти европейских государственных деятелей. Вопросы поддержания европейского равновесия, нарушенного объединением Германии, вновь оказались критически важными для всех великих держав.
В дальнейшем благодаря росту экономической и демографической мощи Германии дисбаланс стал еще более ощутимым. «Эта война есть германская революция, имеющая большее политическое значение, чем Французская революция прошлого века. <…> Равновесие сил полностью разрушено», — заявил лидер оппозиции и будущий премьер-министр Британии Бенджамин Дизраэли, выступая в парламенте в феврале 1871 г.[1224]
В течение следующих двух десятилетий Бисмарк с помощью хитроумных комбинаций пытался создать систему, которая обеспечивала бы безопасность Германии и позволяла бы ей играть лидирующую роль в европейских делах. Эти попытки были обречены на неудачу. Франко-германские отношения оставались враждебными; антагонизм между двумя соседями по Рейну являлся постоянным фактором в европейской дипломатии вплоть до 1914 г. К концу XIX в. на европейском континенте друг другу противостояли два блока великих держав — австро-германский и русско-французский, — а дипломатические кризисы происходили с растущей интенсивностью.
Было ли это развитие неизбежным? Обязательно ли оно должно было перерасти в Первую мировую войну? История не знает сослагательного наклонения, и ответ на эти вопросы навсегда останется открытым. Тем не менее, именно результаты Франко-германской войны придали системе международных отношений в Европе ту форму, которую она продолжала сохранять почти на протяжении полувека.
Огромным было влияние войны и на внутреннее развитие стран-участниц. Во Франции катастрофические итоги войны придали особую ожесточенность борьбе партий, перекладывавших ответственность друг на друга. Поражение подстегнуло Третью республику к по-настоящему глубокому реформированию армии и системы образования. Финансовые последствия выплаты пятимиллиардной контрибуции стали одной из причин отставания Республики в сфере социального обеспечения. Мифологизированное восприятие войны и память об «утраченных провинциях» — Эльзас-Лотарингии — легли в основу феномена реваншизма.