Я закончил завтрак и стал просматривать письма. Теперь мне пришлось читать о независимости другой территории. Мой отец писал из Тель-Авива:
«Холм Весны, как называют Тель-Авив, удивительно разросся с тех пор, как мы видели его в последний раз, но ты вряд ли помнишь, как он выглядел. Яффа – типичный ближневосточный город, а вот Тель-Авив можно спутать с современным европейским городом. Мы с матерью живем в уютной квартирке рядом с гостиницей «Царь Соломон», с видом на футбольное поле, и окучиваем апельсиновые деревья, хотя до экспортной торговли апельсинами пока еще далеко. Присматриваем себе домик с собственным садом в пригороде. Жилье стоит очень дорого, как мы и предполагали. На пенсию мне уйти не удалось и, похоже, не скоро удастся. Тель-авивский порт, который, как тебе известно, был построен после ставших уже историей беспорядков в Яффе, собираются расширять, и меня по рекомендации господина Вайнгартнера уже привлекли к составлению сметы. Ты его, возможно, помнишь, он заходил к нам пару раз на Трэффорд на чашку чая. Не сказать, чтобы жизнь была мирная: банда «Штерн» ненавидит британские власти больше, чем арабов, ну и арабы, конечно, боятся возвращения евреев на родину, поэтому режут им глотки и кидают гранаты. То ли еще будет, когда о создании государства Израиль объявят официально.
По ночам мы с матерью из дома не выходим, да и днем передвигаемся с оглядкой. Но нас больше волнует, как там наши любимые дети в Британии. Может быть, после получения диплома магистра тебе стоит подумать о работе в местном университете? Израильтянам приходится смотреть на жизнь философски, так что я беру назад свои прежние утверждения о никчемности твоей профессии. Мы много думаем и очень беспокоимся о твоей сестре. Мне кажется, ее брак не удался, – только не думай, что я стану говорить глупости вроде того, что не следовало выходить замуж за гоя. Я понимаю, Реджу крепко досталось на войне, вернее на двух войнах, и это до некоторой степени извиняет его приступы злобы, но весь образ жизни, который из-за него вынуждена вести Ципора, мы не одобряем. Она профессиональный музыкант, ее образование и инструменты, которые теперь пылятся на складе, кстати, тоже за плату, стоили больших денег, а она вынуждена прислуживать официанткой в богом забытой валлийской деревне. Они мне писали, что не могут родить ребенка. Видимо, кто-то из них двоих бесплоден, – тоже мне, нашли проблему. Это Израилю нужны дети, а Британии не грозит обезлюдеть в ближайшем будущем: империя распадается, и освобожденные жители колоний, спасаясь от новых порядков на родных землях, скоро валом повалят в бывшую метрополию, от которой когда-то пострадали. Мама просит передать, что она вас горячо любит. Здесь она чувствует себя гораздо лучше. Бронхит благодаря теплому сухому климату ее почти не беспокоит. Я тоже вас с Ципой горячо целую. Пиши почаще. Твой папа».
Письмо пришло в апреле 1947 года. В мае мне предстояло сдавать экзамены и защищать диплом перед комиссией, состоявшей из доктора Шварцкопфа, профессора Риджуэя, инспектора Стокуэлла, одного араба, чью фамилию я так и не запомнил, и валлийца по имени Гриффит-Джонс, специалиста по Канту. Моя письменная работа им не понравилась. Они восприняли ее как попытку создать антигуманную доктрину, подрывающую нравственные ценности. Мне, конечно, пришлось согласиться, что в ней маловато критики Шопенгауэра, но это не помогло. Остальные мои работы были признаны удовлетворительными, хотя доктор Гриффит-Джонс заметил, что я не до конца разобрался в кантовских категориях. Араб удивился тому, что я не знаком с исламскими комментариями к Аристотелю. Доктор Шварцкопф, подставив угреватый нос сияющему майскому солнцу, нудно толковал о гегелевских «Основах философии права», после чего доктор Гриффит-Джонс принялся рассуждать о Гегеле и гегельянстве вообще, о Канте, Фихте и Шеллинге. Погрузившись в горячую дискуссию, проходившую на немецком и недоступном мне валлийском, они позабыли о моем существовании: если б я встал и вышел, никто бы не заметил. Наконец доктор Шварцкопф, настроение которого резко улучшилось после победы над доктором Гриффит-Джонсом по поводу одного места в «Феноменологии духа», подмигнул мне как союзнику, и я понял, что степень магистра мне обеспечена. Пришло время заглянуть в приложение к «Таймc», где печатались объявления о вакансиях для преподавателей.
Предложений для преподавателей философии в различных школах и колледжах, в том числе и в Уэльсе, было предостаточно. Я подал заявление на место младшего преподавателя философии в колледже святого Асафа в Абердэре, богословском колледже, понадеявшись, что в Южном Уэльсе мое еврейское происхождение не станет помехой даже при отсутствии связей. Одновременно я послал заявления и в другие места, но приглашение на собеседование получил только из Абердэра. Мне показалось, что место уже занято и они пригласили меня только ради соблюдения приличий, то есть чтобы отказать. На собеседовании присутствовали директор колледжа, член местного городского совета, домохозяйка с кошелкой и епископ Лланелли (святой Асаф был первым епископом этого города). Член городского совета спросил, сдал ли я вступительный экзамен в университет, и я сказал, что давно уже продвинулся выше. Епископ хотел знать, что я подразумеваю под философией, и остался доволен, когда я коротко ответил, что философия – это любовь к мудрости. Директор не преминул продемонстрировать знание категорий логики, которые, по его мнению, необходимы в богословских штудиях. Потом меня спросили, что я знаю о христианском богословии. Я признался, что ничего в этом не смыслю, что я – еврей-агностик.
– Ваш народ перенес много страданий, – сказала домохозяйка.
После ее реплики меня отпустили. Вскоре мне с сожалением сообщили, что место, на которое я претендовал, получил некий мистер Дэвис.
Спасибо хотя бы, что колледж святого Асафа оплатил мне дорогу в оба конца, так что на обратном пути в Манчестер я получил возможность навестить сестру в Гилверне. Я добрался до них вечером ненастного июньского дня сразу после закрытия трактира. Задняя дверь была открыта. Редж с Ципой сидели на кухне и угрюмо щипали пирог. Мое появление они восприняли без всякого удивления, будто я после лекции зашел в университетскую столовую. Ципа сразу предложила мне кофе. Про еду они почему-то не вспомнили. Я сказал, что был в Абердэре.
– Решил пожить в Уэльсе? – без всякого интереса спросил Редж.
Он носил нарукавники, как заправский бармен. Ципа, в перепачканном цветастом халате, успела приобрести деревенский румянец, хотя едва проглядывавшие у глаз морщинки не свидетельствовали о безмятежной жизни на природе. Взгляд Реджа блуждал.
– Значит, вы теперь сами здесь хозяева, – сказал я. – Жаль отца твоего, жаль, хороший был человек. А отъезд твоей матери, мягко говоря, поступок легкомысленный, Ципа мне писала об этом.
– Ностальгия, – ответил Редж. – Но она прихватила с собой не все капиталистические накопления. Госбанку повезло с очередной партией валюты. – Он взглянул на меня недружелюбно. – Ты теперь ученый муж. Поздравляю от всей души.
– А у тебя собственный трактир. Прими и ты мои поздравления. Благородное занятие. Ты не читал Фодергилла? Его «Дневник хозяина трактира» стал бестселлером. А Ципа, получается, хозяйка гостиницы? – Я произнес это, как бы примеривая название к сестре.
Она, судя по гримасе, не считала, что оно ей к лицу.
– Я музыкант и вернусь в оркестр. Наверно, мне не суждено стать… матерью.
Мне показалось, она хотела сказать – женой.
– Снова будет греметь и стучать, – прорычал Редж, – и домой являться когда вздумается. Не думал, что все так получится.
– Расскажи мне, что ты затеяла, – попросил я Ципу.
– Руки соскучились по палочкам. Разве я не имею права заниматься искусством?
– Искусство, как же. Звон да грохот, вот и все.
– Здесь есть местный оркестр, – сказала мне Ципа, – в основном из беженцев и бывших пленных, которые решили остаться. Они получили дотацию от Совета искусств – так это, кажется, теперь называется. На хлеб и картошку все еще карточки, но люди по музыке соскучились. Этеридж пригласил меня к ним ударником.
– Этеридж?
– Джек Этеридж, наш бывший гобой в «Халле». Попал в аварию, что-то с губами случилось, поэтому теперь он дирижирует. Может, помнишь его, он из Бристоля.
– Ну что ж, – сказал я, – мне кажется, это хорошая новость. Хотя Редж со мной явно не согласен.
– Ничего у меня в жизни не клеится, – ответил Редж. – Думал, вот поселимся здесь, обоснуемся как следует. Но, наверно, прошли те времена, когда люди пускали корни.
– Намекаешь на то, что все мы теперь – перемещенные лица? – спросил я.
– Пожалуй, что так.
– Сердце Реджа осталось в святой Руси, – заметила Ципа.
– Заткнись! – крикнул Редж. – Ее уже нет в живых.
– Ты о ком, о матери? – с ужасом спросил я.
– Да нет, не о матери, – ответила за него Ципа. – Это он о русской подруге, которую завел, когда я ему якобы изменила. В Министерство иностранных дел пришло письмо от убитого горем мужа с благодарностью за доброту и заботу о покойной жене.
– Вот увидите, доберусь я до этого ублюдка, – Редж свирепо вонзил вилку в сгол.
– До мужа, что ли? – Кажется, я задал дурацкий вопрос.
– До всех доберусь. Кровопийцы!
– Ради бога! – вздохнул я. – Все уже позади.
– Для меня ничего не прошло и никогда не пройдет.
– Слушай, если тебе нужен помощник, ну там пиво разливать или бочки открывать, я свободен, – сказал
– Работы я пока не нашел, а искать я ее могу и отсюда Как остальные-то поживают?
– Дэн, – ответила Ципа, – открыл рыбную лавку в Нидербери.
– Где это?
– Где-то здесь, недалеко, не знаю точно. А красотка Беатрикс по-прежнему в Министерстве иностранных дел. Так занята, что со своим мужем-писателем спит только по выходным. Остепенилась, что и говорить.
– Беатрикс… – с горечью произнес я.
– Знаю, знаю, – закивала Ципа и добавила: – Завтра я еду в Кардифф. Там сбор оркестра. Инструменты привезут отдельно. Редж не хочет платить за хранение, ну и черт с ним, – заключила она.