Холодный разум сумел-таки пробиться через пылающие глубоко внутри, как торфяные пожары, чувства и высокомерно заявить, что они, Чувства, могут воображать себе все, что захотят, но он, Разум, может их, Чувства, заверить: он, пусть и отходивший на задний план, тем не менее, продолжал анализировать все происходящее вокруг своего хозяина и на сто процентов уверен — нет, вышеупомянутые взгляды, улыбки, разговоры и все такое прочее — не выдуманы. С тем же успехом Чувства могут посчитать выдумкой саму Каролину айн Зоммер, мол, их хозяин, тоскуя от… ну, от чего там обычно тоскуют юноши… так вот, от тоски он все себе придумал, сочинил, что он встретился с самой прекрасной девушкой на свете, и теперь живет в ожидании встречи с собственной выдумкой.
Чувства робко напомнили, что Каролину айн Зоммер видел еще, как минимум, консьерж. На это Разум заявил, что консьерж может оказаться точно такой же выдумкой, плодом больного воображения. И вообще — может, все вокруг выдумка? Не существует Бранда, не существует Черной сотни и уж точно никто не принимал в нее невесть откуда взявшегося сына мясника с выдуманным именем. Который никого не убивал, тем более — свою жену, которая не могла ему изменять, потому что безумно любила. Это его убили, прокравшийся в дом грабитель вонзил ему нож в спину и оставил умирать. А все происходящее — цветные картины, с безумной скоростью порождаемые умирающим мозгом за секунду до окончательной гибели.
«Может, не надо?» — робко спросили напуганные такой жуткой теорией Чувства. «Правильно» — сказал Разум, — «Не надо. Не надо выдумывать всякую ерунду! Каролина уехала по делам и скоро приедет. Это факт… вернее, два факта, но это неважно. А все остальное, страхи и переживания — и есть выдумка, фантом, скрежет шестеренок мозга, которые давным-давно не смазывали.
А что является лучшей смазкой для мозгового механизма?
Шнееланд
Бранд. Гостиница «Худе и Хеннике»
20 число месяца Монаха 1855 года
3
Цайт, размахивая руками, живописал свой подводный поход, Вольф, хитро прищурясь, слушал, иногда подкидывая реплики, Ксавье, чей номер оккупировали два болтуна, веселый и азартный, просто молчал, наслаждаясь компанией.
— И вообще, — говорил Цайт, — расскажи мне кто-нибудь заранее, что плаванье под водой — настолько скучное занятие, я бы ни за что в мире не согласился бы на это!
— А так ты за что согласился? — усмехнулся Вольф.
— А так… Знаешь, стою я на пристани, решают, кто полезет в эту лодку. Никто ж не знает еще, какая это скучища, все боятся… И я боюсь. Но плыть-то кому-то надо! И понимаю, что не могу дальше бояться, поэтому вызываюсь сам. К тому же… — Цайт посмотрел на потолок номера, как будто там могло найтись что-то интересное, кроме цветочной росписи в розовых тонах — я перед этим прочитал газету. Йохан — в Грюнвальде, где полыхнула революция, Вольф — на войне с Фюнмарком, Ксавье — и тот ухитрился ввязаться в заварушку с мятежом… А я? Мне даже похвастаться будет нечем!
— Ну, — лениво потянулся Вольф, — мне тоже хвастаться особо нечем. Я войну пропустил.
— Ага, а палец ты где потерял? В трактирной драке?
— Почему потерял? — деланно обиделся Вольф, — Вот он.
С этими словами он достал из кармана черного мундира маленькую плоскую шкатулку из темно-красного дерева.
— Фу, Вольф, — не менее деланно воскликнул Цайт, — Зачем ты таскаешь с собой эту гадость?!
— Это не гадость, — в этот раз, кажется, Вольф обиделся всерьез, — Это мой палец.
В дверь постучали.
— Открыто! — дружно крикнули два голоса, а потом их обладатели покосились на Ксавье, мол, ничего, что мы тут распоряжаемся, практически в твоем доме. Тот лениво отмахнулся бокалом с лимонадом.
В номер вошел Йохан. С напряженно-стянутым лицом человека, который о чем-то глубоко переживает. Или человека, которого поцеловала Госпожа Зима, чей поцелуй, как известно, превращает человека в ледяную статую. Второй вариант показался всем присутствующим наиболее вероятным: чтобы Йохан — и какие-то чувства? Невероятно!
Предполагаемая жертва Госпожи Зимы прошла к столу, на котором уже находились несколько пустых бутылок вина — хотя полных было все же больше — достал из-за пазухи еще одну бутылку, чье бледно-зеленое стекло и квадратная форма говорили о том, что в ней вовсе не вино, а кое-что покрепче, а рисунок и надписи на том самом зеленом стекле — о том, что шнапс не из дешевых. Не тот, что гонят из картофеля и продают на риск покупателя.
Йохан, по-прежнему ни говоря ни слова, налил себе из принесенной бутылки в свободный бокал и выпил залпом. Забросил в рот кусок колбасы с блюда, прожевал, пробормотал «У меня в Нибельвассере лучше была», осмотрел своих друзей…
Лицо юноши дрогнуло, как будто потрескалась и осыпалась ледяная корка — Цайт потом клялся, что видел на полу крохотные льдинки, но ему никто не поверил, и правильно сделал — глаза, до этого момента похожие на кусочки льда, весело прищурились…
— Ребята! Как я рад вас видеть!!!
Глава 91
4
— Ничего там, в Беренде, необычного нет. Все точно так же, как и у нас, только говорят непонятно.
— Я бы не стал связываться с берендианами. Все они мерзавцы и негодяи, — дернул щекой со шрамом Ксавье, у которого был слишком специфический опыт общения с берендцами, поэтому воспринимать их в сколько-нибудь положительном ключе он не мог, как не могла собака одобрительно отзываться о кошках, — Зачем вообще наш король ведет с ними дела?
— Серебро. У Беренда много.
Ксавье опять дернул щекой, но промолчал, оставшись при своем мнении.
— Как говорят брумосцы, — вставил Йохан, — «birds of a feather flock together».
— Что эта белиберда должна означать? — спросил Вольф, размышлявший над тем, какой кусочек колбасы утащить с тарелки.
— Э… Птицы одного пера держатся вместе…
— Вот сейчас понятнее не стало.
— Это пословица. Вроде нашей «Равный с равным всегда рядом».
— Где это так говорят? — озадачился Вольф.
— На Востоке.
— Там, где пустыни, бамбук и чай?
— Нет, там, где Шварцвальдские горы, леса и граница с Берендом, — Ксавье поискал глазами кувшин с лимонадом, но его кто-то куда-то убрал со стола.
— А, на востоке Белых земель… У нас на юге говорят: «Свой своему поневоле брат». Народная белоземельская поговорка.
— С каких это пор берендиане стали нам равными? — раздраженно буркнул Ксавье, так и не найдя кувшин, подозревая, что его выпили, и испытывая нехорошее и недоброе желание первый раз в жизни напиться. Дружба Шнееланда с Берендом несколько выбивала его из колеи.
— Ну, сам подумай, как к нам, белоземельцам, относятся Три империи?
— Как к дикарям, — пожал плечами Ксавье, быстро понявший, к чему клонит Йохан.
— А к Беренду?
— Да так же, в сущности.
— Что хотят сделать с Белыми землями Три империи?
— Что?
— Поделить. Немножко не спрашивая, хотим мы этого или нет. А когда переварят Белые земли — кто будет следующим на очереди?
— Все равно. Я бы не стал дружить с берендианами. Они только и думают о том, как воткнуть нож тебе в спину.
Цайт пожал плечами. Его опыт общения с обитателями земель за Шварцвальдом был несколько… небольшим. И единственным человеком, который действительно попытался обмануть его — был фаран. А даже диковато выглядящие бородатые похитители, которые везли его в Нахайск, были, в сущности, хорошими людьми. Хотя и разбойники, конечно.
Йохан тоже промолчал, не желая развития неприятной темы. Он уже жалел, что вообще спросил у Цайта, как прошло его путешествие в Зеебург. Зачем вообще говорить о неприятном, если можно не говорить? Они встретились впервые за несколько месяцев, возможно, уже завтра опять разлетятся в разные стороны, так зачем портить себе настроение? Йохан вообще был человеком, не склонным к долгим переживаниям… если они, конечно, не успели запустить корни достаточно глубоко в сердце, как, например, с той историей, когда он подозревал, что ночной убийца-Душитель — это он. Даже после того, как он совершенно точно узнал, что не мог им быть, так как находился от места последнего убийства за много миль — даже тогда нет-нет, да и начинал шевелиться в душе очередной ядовитый корешок: «А вдруг все же я? А вдруг там был не Душитель?». Или точно так же, медленно, но верно, проросли в его душе чувства к одной золотоволосой девушке, так, что теперь извлечь их наружу можно, только изранив все сердце. А вот переживания по поводу того, что он до сих пор с ней не встретился — уже исчезли, растворились, испугавшись, видимо, выпитого. Ведь человек, способный выпить залпом бокал шнапса — способен на что угодно.
— Кстати, Йохан, — Вольф, наконец, выбрал себе колбасы, разложил ее по ломтику хлеба в вольном беспорядке и из-за спины стеклянный кувшин с зеленовато-золотистой жидкостью, — с чего это ты вдруг по-брумосски заговорил? Ты ж его не знал.
— Вольф, негодяй, верни мой лимонад!
— Так это твой? То-то я думаю, острый какой-то. Держи… А мой где?
— А свой ты уже выпил, — Ксавье дернул шнурок, призывая горничную.
— Ага, понятно… Кстати, у тебя там какое-то письмо под креслом лежит?
— Где? — Ксавье перегнулся через подлокотник, вглядываясь в пол, — Ааа, это из Драккена, родственники прислали.
— Мда? — Цайт задумчиво приподнял бровь. Где-то он уже видел герб вроде того, что на этом конверте: оскаленная клыкастая морда волка анфас, с несколько пришибленным и удивленным видом…
— Да. Драккен — графство маленькое, мы там все друг другу родственники, — Ксавье запихал конверт обратно под кресло.
— О чем я говорил? — Вольф наморщил лоб, вспоминая.
— О моем брумосском языке, — напомнил Йохан.
— Точно. Так с чего ты решил его выучить?
— Не я решил.
Повисла пауза.
— Понятно… — медленно произнес Вольф, — Тебя, значит, планируют…
— Пока сказали выучить, — пожал плечами Йохан — А там — не знаю. Может, Брумос, может, Перегрин, может, колонии. А может вообще Ренч или Лесс, под видом брумосца.