да женщины оказываются умней и прозорливей, а мне как раз кажется, что сейчас он вот-вот попадет впросак…
Она пыталась найти нужную формулировку. «У нее, видать, у самой в голове каша, иначе она бы так не миндальничала со мной. Хочет чего-то у меня выпросить, и ходит кругами, как ослепшая курица».
— Не стесняйтесь, говорите, — сказала Жозиана, разглядывая анриеттину сумочку.
Явно не заменитель. Эта старая сучка покупает только натурального крокодила. А что, ей подходит, она и собственную дочь сожрет, если надо будет.
Анриетта достала из сумки фотографию и сунула под нос Жозиане.
— Вы знаете эту женщину? Видели ее когда-нибудь в офисе?
Жозиана взглянула на красивую молодую брюнетку с впечатляющим бюстом и отрицательно покачала головой.
— Вроде нет… Никогда здесь такой не видела.
— Вы уверены? — спросила Анриетта. — Посмотрите повнимательнее.
Жозиана взяла фотографию, и ее словно током ударило. Главного-то она не разглядела. Рядом с красоткой, слегка в тени, стоял довольный, разомлевший Марсель и одной рукой придерживал ее за талию. Сомнений быть не может! Он, точно он. Она узнала кольцо Марселя, перстень с печаткой, который он купил, чтобы отпраздновать свой первый миллиард. Настоящий памятник дурному вкусу: массивный, с огромным рубином, водруженным посреди золотых завитков, образующих инициалы владельца. Марсель им очень гордился. Он постоянно его трогал, щупал, вертел, утверждая, что перстень ему помогает думать.
Анриетта заметила, что Жозиана напряженно вглядывается в фото, и спросила:
— А! Теперь вы узнали ее, да?
— Разве что… Вы позволите, я сделаю копию?
— Конечно, милочка. Но только пусть уж она не валяется, где попало. Конечно, мсье Гробз пока в Шанхае, но не хотелось бы, чтобы он наткнулся на нее по возвращении.
Жозиана встала и подошла к ксероксу. Воспользовавшись тем, что Анриетта стояла к ней спиной, перевернув фотографию, она внимательно изучила обратную сторону и обнаружила там аккуратно прорисованное сердечко и надпись, сделанную рукой Марселя: «Наташа, Наташа, Наташа». Это точно он. Ей не померещилось. Она сглотнула слюну и быстро обдумала ситуацию. Ни в коем случае нельзя, чтобы Анриетта Гробз заметила ее замешательство.
— Пойду посмотрю в своей картотеке, мне кажется, я как-то раз видела здесь эту молодую особу… С вашим мужем…
Анриетта Гробз одобрительно кивала головой, напряженно ожидая продолжения. Она повторяла про себя каждое слово Жозианы.
— Звали ее… звали ее… Не могу вспомнить… Кажется, он называл ее Таша, какая-то там «таша»…
— Может быть, Наташа?
— Точно! Наташа.
— Я не знаю ее фамилии. Но, боюсь, она шпионка, подосланная конкурентами, чтобы выудить из месье Гробза наши производственные секреты. Ох, он такой олух, его в два счета можно облапошить. Только завидит красивую женщину — сразу теряет голову.
«Ну-ну, — подумала Жозиана, — ты помираешь со страху, что он тебя бросит ради этой оторвы, вот и придумала историю про шпионку с Востока. Тоже мне Джеймс Бонд!»
— Послушайте, мадам Гробз, я проверю по картотеке и если найду интересующую вас информацию, тут же вам сообщу.
— Спасибо, Жозианочка, вы очень любезны.
— Ну что вы, мадам, я всегда к вашим услугам.
Жозиана одарила ее сладенькой улыбочкой и проводила до двери.
— Скажите мне, Жозианочка, вы ему ничего не скажете, точно?
— Не волнуйтесь, я умею хранить секреты.
— Вы очень любезны.
«Еще бы, вот только с ним я буду совсем не такой любезной, когда он вернется, — пообещала себе Жозиана, возвратившись на свое место. — Пусть только появится, весь из себя, сияющий и свежий, после утренней пробежки, тут-то и получит сполна, великий махинатор».
Она ткнула ручкой в лицо красивой Наташи, выкалывая ей глаза.
— Останови, здесь, — велела Гортензия, указывая на угол улицы.
— Если захочу…
— Ты хочешь, чтобы мы продолжали встречаться, или нет?
— Глупышка, я пошутил…
— Если мать или Зоэ увидят нас вместе, все, ку-ку, конец.
— Но она меня не знает, она никогда меня не видела.
— Зато она меня знает. И быстро вычислит все, что нужно. Она у меня, конечно, отсталая, но два плюс два сложить сможет.
Шаваль припарковался, выключил машину. Обнял Гортензию за плечи и притянул к себе.
— Поцелуй меня.
Она быстро чмокнула его и попыталась открыть дверцу.
— Ну не так!
— Что ты за прилипала!
— Скажи пожалуйста… Ты так не говорила полчаса назад, когда расплачивалась моей кредиткой.
— Это было полчаса назад.
Он сунул руку ей под майку, пытаясь ухватить за грудь.
— Хватит, Шаваль, хватит.
— У меня есть имя, сто раз тебе говорил. Ненавижу, когда ты называешь меня Шаваль.
— Это ведь твоя фамилия… Она тебе не нравится?
— Мне хотелось бы, чтобы ты была понежней, поласковей.
— Извини, чувак, я не по этому делу.
— А по какому ты делу, Гортензия? Ты ничего не отдаешь взамен, ни грамма своей маленькой персоны.
— Не нравится — можем расстаться. Я у тебя ничего не просила, ты сам приехал! Таскаешься за мной, как хвост.
Он зарыл лицо в ее пышные волосы, вдохнул запах ее кожи, ее духов, и прошептал:
— Ты сводишь меня с ума! Я влип. Пожалуйста, не будь такой злой… Я так хочу тебя. Я куплю тебе все, что пожелаешь.
Гортензия подняла глаза к небу. До чего же он утомителен! Так, глядишь, и от шопинга ее отвадит!
— Сейчас половина восьмого, мне пора домой.
— Когда увидимся?
— Не знаю. Я попробую выбить субботний вечер, но не уверена, что это прокатит…
— У меня есть два пригласительных на показ Гальяно, в пятницу вечером… Ты как?
— Джона Гальяно?
Гортензия сделала круглые глаза, большие, как чайные блюдца.
— Himself! [48] Если хочешь, свожу тебя.
— Хорошо. Я что-нибудь придумаю!
— Но тебе нужно быть со мной очень ласковой…
Гортензия вздохнула, потянулась, как недовольная кошечка:
— Вечно ты ставишь условия! Если ты думаешь, что от этого прибавляется охоты…
— Гортензия, ты уже три месяца водишь меня за нос. У любого терпения есть предел…
— А вот у меня нет предела, представь себе! В этом мое очарование, потому-то я тебе и нравлюсь.
Шаваль положил руки на руль и проворчал:
— Мне надоело, что ты строишь из себя пугливую целочку.
— Буду спать с тобой, когда захочу, а пока и речи быть не может. Ясно тебе?
— Это, по крайней мере, четко, ничего не скажешь.
Она открыла дверцу, высунула длинную стройную ногу, аккуратно опустила ее на тротуар и, задрав юбку до попы, очаровательно улыбнулась ему на прощанье.
— Созвонимся?
— Созвонимся.
Она взяла с заднего сиденья большой белый пакет «Колетт» и вышла. Шла, как модель по подиуму; он посмотрел ей вслед и выругался. Вот сучка! Она сводит его с ума! Ничего ему в жизни не нужно, только бы целовать ее нежные губы — как же это будоражит кровь! И ее язычок, танцующий в его поцелуях… Он закрыл глаза и откинул голову. Она его видит насквозь и обдирает как липку. Не могу больше, пора уже ее обработать.
Их роман начался в июне. И весь июнь она давала ему надежду: он всю ночь останется с ней, разденет ее, начнет ласкать… Из-за нее он все выходные проводил в Довиле. Оплачивал каждый ее каприз, платил за всех ее приятелей, и в Париже эта игра в кошки-мышки возобновилась. Казалось, она уже у него в руках — но в последний момент всегда ускользает из-под носа. Он ругал себя: «Мудак, чемпион мудаков, она тебя динамит! Она виляет хвостом, когда дело доходит до серьезных вещей! Чего ты от нее добился, а? Да ни фига. Несколько поцелуев да разок-другой дала себя пощупать. Чуть рука спускается пониже, все, оскорбленная невинность. Она с удовольствием светится со мной в модных ресторанах, шляется по магазинам, ест мороженое, смотрит киношку, но все остальное за железной дверью! Никакой отдачи. Если сложить все шмотки, которые я ей купил, все мобильники, которые она как бы невзначай посеяла, все гаджеты, которые ей надоели или которые она отправила в помойку, потому что не удосужилась прочесть инструкцию — глаза на лоб вылезут! Ни одна девушка в жизни так со мной не обращалась. Ни одна! Обычно они сами мне пятки лижут. А эта вытирает туфли о мои брюки, капает мороженым на сиденье моей машины, лепит мне жвачку на бардачок и долбит сумкой „Диор“ по капоту, когда чем-то недовольна». Он посмотрелся в зеркальце заднего вида и спросил себя, чем же он заслужил такое отношение. Вроде не сын Франкенштейна, плесенью не воняет, вполне даже ничего себе, а она плевать на него хотела! Шаваль вздохнул и нажал на газ.
Как будто прочтя его мысли, Гортензия обернулась, перед тем как свернуть за угол, и послала ему воздушный поцелуй. Он в ответ мигнул ей фарами и пропал из виду, вымещая ярость на безвинных покрышках.
Как же просто вертеть мужчинами! Тупость физического желания! Ловушка любви! Они проваливаются туда, как в подвалы с чудовищами, и еще потом этим кичатся! Даже такие старики, как Шаваль. Он вымаливает свой кусочек удовольствия, клянчит, трясется. «Тридцать пять лет, с ума сойти! — думала Гортензия. — Должен наверняка иметь немалый опыт. А ведь нет! Расплывается розовой лужицей. Достаточно поманить смутными обещаниями или чуть-чуть приподнять юбчонку, и он уже мурлычет, как старый беззубый кошак. Переспать с ним или нет? Мне не особенно хочется, но иначе он может сломаться. И копилочка захлопнется. Хотелось бы, конечно, сделать это с кем-то, к кому чувствуешь хоть немного сердечного влечения. Особенно в первый раз. С Шавалем это все будет выглядеть как-то слишком меркантильно. А потом он такой приставучий, это совсем не сексуально, вот липучка!»
Надо переодеться, прежде чем идти домой. В клетушке под лестницей, где сложены всякие швабры и пылесосы, она сняла мини-юбку, надела джинсы и длинный свитер, чтобы скрыть коротюсенькую маечку, стерла с лица косметику и вновь стала маленькой маминой дочкой. А эта дура ни о чем не догадывается, надо же! Гортензия спрятала тряпки за бидон с мастикой и заметила раскрытую газету с лицом ее тетки на развороте и заголовком: «До и после: рождение звезды». Фотографий было две: на одной Ирис с длинными волосами, на другой — с прической а-ля Жанна д’Арк и подписью: «Я всего лишь следую советам Андре Жида юному писателю…» Гортензия раскрыла рот и даже присвистнула от восхищения.