При следующей встрече я изложил Террористу свои трудности и проблемы. Он сказал, что такую литературу теперь можно достать только в частных собраниях или по особому разрешению. Но он мне кое-что постарается раздобыть. Что же касается большевиков, то они не гнушались никакими средствами. Практически они были самой беспринципной организацией в истории, благодаря этому и захватили власть. Я усомнился в теоретической целесообразности индивидуального террора и в практической его реализуемости. В самом деле, что изменится оттого, что мы шлепнем одного-двух руководителей? Усилятся репрессии, и только. Террорист сказал, что репрессии, само собой, усилятся. Но и руководители будут побаиваться мести. И вести себя будут приличнее. И почему одного-двух? Их можно теперь десятками и сотнями шлепать. Внушительнее будет. Потом их можно шантажировать угрозами расправы и вынуждать реформы, улучшающие жизнь народа. Я возразил, что у нас любые реформы глохнут в толщах бюрократической и косной системы управления. И начальники просто бессильны улучшить жизнь народа. Он сказал, что все равно какие-то улучшения будут. Хотя бы оживление некоторое. Во всяком случае, террор оправдан как священная месть. А что касается практических возможностей, ему смешно слышать это. Живем в век научно-технической революции и не можем изобрести взрывных устройств, подходящих для наших (уже наших!) целей??!! Смешно! Американские студенты, говорят, сделали атомную бомбу домашними средствами. А он с парой надежных ребят сконструирует такую штучку!.. Проект у него готов. Но об этом потом. Для начала можно решить более простую задачу, допустим — взорвать Мавзолей. Взорвать, разбросать листовки. Мол, либо улучшайте условия жизни людей и давайте послабления, либо мы будем... Я возразил, что если нам дадут послабления, то на улицу нельзя будет выйти, — разденут, изобьют, зарежут. И жратва из магазинов совсем исчезнет. Все пойдет по блату и из-под полы. Он обиделся на это и исчез на довольно большой срок.
Мои размышления
Большую часть времени я размышляю. О чем? Разумеется, о себе самом. Конечно, я при этом размышляю и кое о чем другом, например — о бытие, о Вселенной, о планете, о государстве, о коллективе, о Генсеке, о Шефе КГБ и многом другом. Но об этом всем я размышляю по схеме «я и бытие», «я и Вселенная», «я и Генсек»... Иногда я делаю вид, будто я вообще думаю не о себе и не о другом в отношении ко мне, а другом как таковом (о другом в себе и для себя). Но чем больше я при этом стараюсь отвлечься от своего «я», тем назойливее оно дает о себе знать. Тогда я отбрасываю всякую маскировку самоанализа. И происходит нечто странное: именно в этих редких случаях мне удается подумать о чем-то другом (а не о себе самом) объективно. Вот задачка для психологии!
Что ты, собственно говоря, такое есть? Здесь «ты» есть мое обращение к самому себе, а не к кому-то другому. Ты — типичный советский человек. Ты считаешь наш образ жизни наилучшим из возможных, хотя ненавидишь и презираешь его всей душой. Как мыслитель ты убежден в том, что человеку отныне и навеки предстоит сражаться за лучшую жизнь именно на той социальной основе, какая утвердилась у нас. Как обыватель ты хочешь хотя бы чуточку, хотя бы на короткое время чувствовать себя так, как будто ты живешь в условиях западной демократии. Ты коммунист, ибо веришь в то, что коммунизм есть светлое будущее всего человечества. Но ты антикоммунист, ибо мечтаешь бороться против наступающего коммунизма и радуешься его неудачам. Почему так? Да потому, что ты есть живое существо, а жизнь есть борьба с грядущей смертью. Мысль эта не новая, надо полагать. Но я ее изобрел сам. И вообще мне легче все открывать заново самому, чем узнавать это от других.
О романтике
Все дело в том, говорит Поэт, что нас лишили настоящей романтики и навязывают ложную. Настоящая романтика есть не образ жизни, а состояние души. Причем это состояние не имеет внешних причин и не сводится ни к чему другому. Оно приходит вдруг и в самый неожиданный момент. Вот так, например:
Светился и гремел экран...
В бока коней врезались шпоры,
И бил тревогу барабан,
И шли в атаку гренадеры.
Живых и мертвых груды тел
Сошлись, сплелись в смертельной драке.
Но равнодушный зал пустел,
И жались пары в полумраке.
К рукам приплавились клинки,
На помощь раненые звали.
Шептали в зале пустяки,
Другие просто так зевали.
Сощурив яростно глаза
И ощутив гусара дерзость,
Я эскадрон направил в... зал.
Руби, ребята, эту мерзость!
Возможно, ты прав, говорю я. Но тут есть одно существенное обстоятельство, которое ты не учитываешь. Дело в том, что я никогда не сидел верхом на лошади, если не считать того, что в детстве меня родители сфотографировали верхом на пони в зоопарке. И кроме кухонного ножа, никакого оружия в руках не держал. Но ты же офицер запаса, удивляется Поэт. Я по политической части, говорю я. Прекрасно, говорит Поэт. Значит, ты Комиссар. Я не комиссар, говорю я, а политрук. А точнее — поллитрук, как острит Добронравов.
Идейные течения
В первые же дни пребывания в Желтом доме я обнаружил наличие многочисленных мелких «творческих» группок, которые не столько «творили», сколько «вытворяли», то есть поносили друг друга и возвеличивали себя как единственных представителей передовой мировой науки. В секторе логики на десять человек было три такие группки. Одна группка (главная, в нее входило пять человек) звала работать на уровне мировой логики, хотя никто из членов группы не знал толком ни одного иностранного языка и не был способен решить ни одну логическую задачку даже в пять шагов доказательства. Они сыпали иностранными именами и специальными терминами, но даже на примитивные вопросы не могли дать вразумительных ответов. Возглавлял эту группу параноик Смирнящев. Он и его правая рука Вадим были непременными участниками всяких комиссий, советов, симпозиумов и регулярно ездили за границу. Ходили слухи, что они стукачи. Но такие слухи ходили обо всех. И даже обо мне, когда стало известно, что меня берут в Желтый дом.
Вторая по важности группа состояла из двух человек, хотя это была группа диалектической логики. Сначала меня это обстоятельство крайне удивило: диалектическая логика у нас часть государственной идеологии, а формальная логика — лишь нечто допускаемое из милости и из учета международной обстановки, и такое несоответствие! И за границу диалектических логиков не пускали. И печатали неохотно, правда, диалектические логики сектора были необычайно глупы, бездарны и невежественны, но все-таки они были представителями «высшей логики, дающей самое глубокое, полное и всестороннее учение о правилах мышления». Потом я понял, в чем дело: диалектической логикой занималась вся многотысячная армия советских философов, а эти два дегенерата просто были представителями этой армии в формальной логике, которая хотя всячески раскланивалась перед диалектической логикой, но была себе на уме, и за ней нужен был глаз да глаз.
Была в секторе еще третья группа, состоявшая из одного человека — Учителя. Эта группа демонстративно презирала диалектическую логику и считала, что «мировые и эпохальные достижения современной логики» суть такая же липа, только в современной форме, и потому в логике все надо переделывать заново. Я, естественно, примкнул сразу же к этой группе, поскольку не имел никакого желания двигать вперед диалектическую логику и делать новый вклад в мировую современную (математическую, символическую) логику. Вот переделывать — другое дело. Тут можно вообще ничего не делать. Но я ошибся, ибо единственный член этой группы был и единственным серьезно работающим сотрудником в секторе.
Заведующий сектором был вне групп и над группами. Он был добрый, умный, образованный человек, стремившийся к одному: чтобы в секторе был мир и чтобы сектор был на хорошем счету. Научными делами в секторе фактически заправлял Смирнящев, а организационными — Вадим. Сначала мне было непонятно, почему Смирнящев и Вадим так пекутся о своем руководящем положении в секторе: подумаешь, какое дело — быть вождем малюсенькой группки! Но и в этом я ошибался. Дело в том, что руководство сектором давало возможность заправлять всеми логическими делами в стране. Все совещания, издания, заграничные поездки, присуждение степеней и званий и т.п. решительным образом зависели от нашего института, а в институте — от нашего сектора. Иначе говоря, даже наша (казалось бы, такая ничтожная) сфера бытия являла собой типичный советский образец организации управления, распределения деятельности и получения жизненных благ. Например, чтобы улучшить жилищные условия, надо прослыть крупным ученым, получить должность старшего сотрудника, защитить кандидатскую или даже докторскую диссертацию, напечатать кучу статей и монографию и т.д. и т.п. Это сотни и тысячи действий, и каждое из них так иначе восходит к правящей мафии нашей области науки (если позволено будет так выразиться!), а в этой мафии есть свое руководящее ядро. Я не сразу разобрался в этой системе, она прикрыта всякого рода привходящими обстоятельствами — приятельскими отношениями, лицемерной заботой о благе науки, совместной защитой от нападений извне (особенно — со стороны диаматчиков).
Наука побеждать
В передовой статье газеты «Правда», названной «Наука побеждать», сказано следующее: «Ныне только в системе партийного просвещения свыше 28 миллионов человек изучают основы марксистско-ленинской науки». Я один из них. Причем я являюсь рядовым участником пропагандистского семинара повышенного типа и сам руковожу пропагандистским кружком на одном из наших подшефных предприятий. В этой статье сказано, что «советский народ безраздельно верит ленинской партии», что «ленинизм — это подлинная наука побеждать», «что учение и дело Ленина бессмертно, тому что оно верно», и т.п. В общем, сказано все то, что говорится в таких случаях. В кружке у меня есть один въедливый парень. Собственно говоря, он далеко уже не парень — ему за пятьдесят. Но это не мешает ему придираться к каждому слову. Он и притащил этот номер «Пр