ест как таковой, протест в себе и для себя, самодовлеющий протест. Сотрудники института посмеялись. Но для самого Субботича дело кончилось плачевно. Его долго таскали по всяким ответственным инстанциям. Он буквально на глазах погибал от кровавого поноса. Наконец, институтская сплетница Вирусик пустила слух, что Субботич подписал какое-то воззвание в знак протеста. Слух подтвердился. Хотя это воззвание оказалось направленным против диссидентов, за Субботичем прочно закрепилась юмористическая кличка Диссидент. И путь в академики для него оказался отрезанным.
А вот другой случай — с сотрудником по имени Куктычапакарабагиров. Если Субботич был дурак, то этот был сверхдурак. К тому же необычайно тщеславный. Он тоже постоянно подчеркивал свой вклад в мировую культуру. И его тоже обсмеивали в стенгазете. Некоторое время даже была постоянная рубрика «Куктыч и классики мировой философии». Так этого дегенерата взяли в аппарат ЦК инструктором в Отдел науки. Так что, когда говорят, будто коммунизм враждебен личности, совершают грубую ошибку, ибо все зависит от личности.
Разговоры на площадке
За границей я бывал, и не раз, говорит молодой доктор наук, регулярно выезжающий на Запад с непонятными целями. И знаете, что самое поразительное? Ходил я по Лондону, по Парижу или по Нью-Йорку. И в голову мне приходили только пустяковые мысли. И я почувствовал, почему большинство западных людей такие же кретины, как мы, почему они придают значительность пустякам и игнорируют или принижают значительное. Хотите знать почему? Дело не в том, что они не видят сущности происходящего. Дело в том, что происходящее там вообще не имеет никакой сущности. Сущность имеет только происходящее у нас. Но у нас эта сущность обнажена и не имеет интригующей силы тайны. И к тому же она кажется нашей национальной чертой. Очень любопытная ситуация получается: мир раздвоился на голую сущность (это мы) и пустое явление (это Запад). И если Запад хочет обрести сущность, он должен смотреть на нас и уподобляться нам. Но тогда он должен будет сбросить свои соблазнительные проявления. Недурная мысль? Между прочим, это я только сейчас придумал. Жаль, уже завтра я это забуду. А записывать не хочется.
Кусочки прошлого
Я родился, в глухой российской провинции — «медвежьем углу», как называли такие места. Во всем нашем районе не было ни одного социал-демократа, ни одного эсера, ни одного большевика, ни одного меньшевика и прочей революционной братии. Может быть, именно поэтому у нас не было ни революции, ни контрреволюции, ни Гражданской войны. Посадки, конечно, были. Но они начались уже потом, когда вся заварушка в центре кончилась. А у нас никакой заварушки не было. Просто однажды приехал с фронта на побывку сын полицмейстера (уважаемого, кстати сказать, всеми человека), штабс-капитан. Сообщил, что царя скинули. Слух облетел район. И везде покорно сняли двуглавых орлов и портреты царя и царицы. Сняли добровольно, никто не заставлял. Кто не хотел снимать, тех не трогали. У нас, например, портрет царя висел как украшение вплоть до колхозов. Да и бросили мы его не из-за колхоза, а потому, что бросили дом вместе с портретом и удрали в Ленинград (в Питер, как все говорили). Последнее же сделали, конечно, из-за колхоза. Кто был побогаче, уехали из наших мест сразу же, как только штабс-капитан пустил слух насчет царя. Потом в районе появились два дезертира, которые принесли весть об Октябрьской революции. Дезертиры сначала прятались в лесу. Им все носили еду и выпивку. Потом их вызвали в район (тогда — волость). Чины «старой власти» сдали им бумаги и печати, а сами уехали кто в Москву, кто в Питер. И с тех пор у нас началась советская власть. Никаких духовных драм в наших местах в связи с этим не было. Революцию почти не заметили.
Почему, спрашивается, у нас так произошло? Дело в том, что из наших мест испокон веков мужики уходили на заработки в крупные города — Москву, Питер, Кострому, Ярославль, Вологду. И население вело полугородской и полудеревенский образ жизни — переходный к городскому в главной тенденции. Революция лишь ускорила этот процесс. Она и была воспринята как второстепенное явление в этом более глубоком процессе перехода массы русского населения к городскому образу жизни. Не к капиталистическому, а именно к городскому, каким бы он ни был с социальной точки зрения. Потому наши края не ощущали никакой классовой борьбы, не имели понятия ни о какой революционности и прочих вещах, о которых нам потом твердили десятки лет и твердят до сих пор. И я до сих пор не верю в правдивость этих рассказов.
Сразу же после революции усилился процесс бегства населения в города. Было куда бежать. Многие имели в городах родственников, свои комнаты и даже дома. Даже новая экономическая политика (нэп) не могла остановить этот процесс. Она ускорила его, открыв возможность частной инициативы в городах, а наши мужики все были мастеровыми — столярами, малярами, сапожниками. Когда началась коллективизация, ее встретили совершенно спокойно. «Кулаков» практически не осталось — почти все зажиточные (то есть работящие) мужики успели удрать. «Раскулачивали», конечно, но довольно вяло и нелепо, в основном по личным соображениям. У нас «раскулачили» соседа, который был беднее тех, кто его раскулачивал. Но он в пьяном виде послал подальше председателя сельсовета, который был тоже в стельку пьян (они пили вместе). Тот и внес его в списочек. Кое-кого арестовывали, но особого резонанса это не имело. Воспринимали как должное. Арестовали попа — правильно, потому как эксплуататор и опиум для народа. Арестовали бывшего унтера из соседней деревни — так надо же было кого-то арестовать за то, что уполномоченный района по коллективизации пал жертвой врагов народа, то есть в пьяном виде утонул в омуте у мельницы.
В колхозы пошли добровольно и даже охотно. Лодыри пошли потому, что колхозы как будто специально освобождали от каторжного труда единоличного хозяйства и забот. И с надеждой на то, что удастся удрать в город. Отец приехал из Питера, две недели поил местное начальство, собрал однажды ночью мало-мальски стоящие пожитки, усадил на телегу детишек (нас было пятеро) и мать (дед и бабка отказались уезжать, решили помереть в деревне), привязал на станции лошадь к какому-то столбу, и мы уехали из деревни навсегда. Отец съездил потом один раз на похороны деда, второй — на похороны бабушки. Вот и все!
Таким образом, хотя мои родители выросли до революции в деревне, хотя я сам родился вскоре после революции в деревне и жил детство в деревне, я целиком и полностью есть продукт послереволюционной городской жизни. Говоря о городской жизни, я имею в виду особый тип жизни, а не обязательно жизнь в большом городе. В большом городе этот тип жизни просто более четок и определен. Я должен в связи с этим заметить, что когда усматривают некую преемственность нашего образа жизни по отношению к жизни русского крестьянства до революции (знаменитая община), то совершают грубейшую ошибку. Наша революция была решительнейшим переходом страны к городскому типу жизни. Она исходила из города, делалась во имя города и разорила деревню ради города. Это была городская революция прежде всего. Знать это очень важно с точки зрения понимания сути нашего общества, его основных тенденций и главных действующих лиц. Что такое город? Мы с детства усвоили такое представление о нем: город — это начальство, бумажки, распоряжения и прочие явления бюрократии. И менять это представление не было никакой необходимости.
Разговоры на площадке
Кого только не встретишь в наших забегаловках, говорит Учитель. Вчера, например, я встретил человека, который решил шахматную проблему. И продает свое решение всякому желающему за самую примитивную выпивку. Поскольку он продает так дешево, еще никто не использовал его результат. А между тем в нем есть смысл. В деталях рассказывать долго и неинтересно. Я вам изложу основные его идеи. Первая состоит в том, что задача эта не позитивная, то есть не задача «Как выигрывать?», а негативная, то есть задача «Как не проигрывать?». Потому шахматные ходы надо оценивать не по степени успеха, а по степени опасности поражения или риска. Ход, ведущий к поражению, имеет самую высокую степень риска, а ведущий к выигрышу — нулевую степень риска. Выигрыш вообще есть лишь один из методов не проиграть...
Учитель увлекается и развивает целую теорию. Я знаю, что эту теорию он придумал сам, а приписывает ее какому-то пьянице математику просто так, по русской привычке приписывать свои мысли другим. И от этого становится грустно. Я бросаю недокуренную сигарету и тихо ухожу.
Город и деревня
Еще в студенческие годы на семинарах по научному коммунизму мы с увлечением спорили на тему о стирании граней между городом и деревней. Издевались над социалистами-утопистами, которые будущее представляли себе так: будут люди жить в городах и будут время от времени выезжать в деревню на полевые работы. Мы были, конечно, умнее социалистов-утопистов. Мы понимали это стирание граней прежде всего как установление социальной однородности города и деревни и как поднятие производительности труда, характера труда, культуры, быта и т.п. до уровня таковых в городе. Теперь мы воочию можем убедиться в том, что в общем и целом все оказались правы. Поразительное явление! Люди всегда ошибаются в оценке прошлого и, особенно, настоящего. Настоящее люди никогда сами не понимают! Но они никогда не ошибаются в предсказании будущего. Невозможно придумать такую чушь, чтобы она потом не осуществилась в той или иной форме. В чем дело? Вот и в данном случае социалисты-утописты явно несли ахинею в свое время. А мы в числе прочих двадцати миллионов городских жителей, отправляемых ежегодно на работу в деревню, делаем именно то, о чем они писали: копаемся в земле. Чего стоит треп научных коммунистов, об этом даже и говорить не стоит. А между тем жизнь деревенских жителей теперь мало чем отличается от городской. Большинство получает зарплату. Плата на трудодни еще сохранилась, но она имеет тенденцию отмереть. И не она теперь главное. Зарплата мизерная. Но и в городах не очень-то высокая. И приусадебные участки кое-что (а часто — довольно порядочно) дают. И работают местные жители, как в городе работают, то есть шаляй-валяй, спустя рукава, не бей лежачего, абы как и т.п. Дон Игуан (это инженер и