Наклонившись к собеседнику, Красный Жезл негромко произнес:
— До моих родных тебе не дотянуться. Руки коротки! А не далее как сегодня они станут у тебя еще короче.
И он снова захохотал, довольный своей зловещей шуткой.
Гун с невозмутимым видом достал из кармана небольшой зеленоватый конверт и положил на стол. Красный Жезл разом смолк: на конверте стоял почтовый штемпель Шанхая. Он бросил полный ненависти взгляд на Гуна и взял письмо. Внутри лежал небольшой листок дешевой бумаги, исписанный корявыми иероглифами, и фотография девочки-подростка. Девочка стояла около дома, который Красный Жезл оставил четырнадцать лет тому назад.
«Черный лотос» не способен на такие вещи, — мелькнуло в голове, — значит, Гун работает на Пекин». Потом начал читать письмо. Мать писала о незначительных вещах, о родственниках, которые давно перестали интересовать Красного Жезла. Благодарила за денежные переводы. В конце письма она умоляла сына согласиться на все, что скажет ему человек, который передаст письмо, иначе ее убьют вместе с внучкой.
Красный Жезл еще раз пробежал глазами письмо. Затем снова взял в руки фотографию. За четырнадцать лет он отвык от дома, и мать с дочерью утратили для нетто свою реальность. Все, что было когда-то, происходило словно с другим человеком. Однако девочка на фото так была похожа на Красного Жезла, что в его душе шевельнулось какое-то чувство, непонятное ему самому. То ли тоска по родным краям, оставленным бот знает когда, то ли боязнь остаться в старости одному в стране, к которой он так и не привык. Он крутил в руках фотографию, разглядывая знакомые черты незнакомой ему девочки. Впервые за много лет Красный Жезл колебался — документы можно было бы хорошо продать…
На ум некстати пришло высказывание Конфуция, которое Красный Жезл выучил еще в детстве: «При жизни родителей служи им, следуя ритуалу, когда они умрут, похорони их в соответствии с ритуалом, приноси им жертвы, руководствуясь ритуалом». И еще вспомнились слова школьного учителя, постоянно повторявшего, что беды и несчастья обрушатся на голову тех, кто не почитает своих родителей. Красный Жезл не очень скрупулезно придерживался принципов, которые определяли уклад жизни его сородичей, но сыновняя почтительность была для него догмой, как чуть ли не для каждого китайца.
От Гуна не ускользнули сомнения собеседника, и он перешел в атаку.
— Мои шефы и тем более ваши родные надеются на положительный ответ, — с нарочитой мягкостью произнес молодой человек. — В частности, ваша мать продолжает хранить надежду, хотя и слабую, на встречу с сыном. Зачем же заставлять страдать близкого вам человека? Если уж вам по душе «Ши Цзин», го вспомните «Оду У Вану»[18]:
Землям подвластным примером пребудет надолго,
Вечно сыновней любовью он поли и заботой,
Он образцом да пребудет сыновнего долга!
Гун с полушутливым пафосом произнес эти строки и с заговорщическим видом наклонился к Красному Жезлу:
— И потом, подумайте о моих шефах. Они уже достаточно переволновались, когда этот наглец Лим Бан Лим ухитрился заполучить такие ценные бумаги. Он был уверен, что выручит за них кругленькую сумму. Кстати, человек, который продал бумаги Лиму, очень сожалел о содеянном… когда был жив. Лим был уже почти у нас в руках, но тут вмешались вы… Скажу откровенно; нам очень не хотелось бы, чтобы эти документы попали в чужие руки. Впрочем, вы сами видели их и все прекрасно понимаете. Короче говоря, давайте попробуем расстаться друзьями, Гун поднял свой бокал, как бы приглашая собеседника закрепить сделку,
— Значит, вы хотите получить документы в обмен на жизнь моих родных? — полуутвердительно спросил Красный Жезл.
— Именно, — согласился Гун, — я сожалею, что приходится прибегать к таким жестким мерам, но вопрос стоит именно так. Только я хотел бы уточнить одну незначительную деталь. Ваши сыновние и отцовские чувства мы оцениваем несколько выше, нежели нашу заинтересованность в документах.
— На сколько же? — вяло поинтересовался Красный Жезл, заранее понимая, что небольшой суммой он не отделается от Гуна и его, судя до всему, сильных шефов.
— Пустяки, — усмехнулся Гун, — я полагаю, что тысяч двести будет вполне…
— Ты с ума сошел, вонючая крыса! — прищурившись, процедил сквозь зубы Красный Жезл. — Такие деньги за двух человек!
— Не переходите на личности, господин Фаи, — невозмутимо ответил Гун, — мы ведь еще не завершили сделку. К чему терять лицо? Я, говоря откровенно, постеснялся предложить меньшую сумму, чтобы не оскорбить вашу любовь к матери и дочери.
— Ты не получишь ни цента! Понял? Ни цента! — задохнулся от злобы Красный Жезл.
— Не будьте опрометчивым, господин Фан, — сухо заметил молодой человек. — Вы уже имели возможность убедиться в нашей информированности. Мы знаем о вас больше, чем вы думаете. Гораздо больше. Полиции могут стать известны номера счетов в некоторых банках, записанные на имя некоего Тео Кидая. Наложить на них арест ничего не стоит, и вы останетесь ни с чем. И потом, не скромничайте, господин Фан. Что такое для вас двести тысяч? Ерунда. Подумайте о матери и дочери.
Красный Жезл с ненавистью посмотрел на Гуна.
— Хорошо, я подумаю, — медленно произнес он.
— Я не сомневался в вашей рассудительности, — заметил Гун. — Надеюсь, двух дней вам хватит? Давайте встретимся в понедельник… скажем, у входа в парк Тигрового бальзама. Там мы и договоримся окончательно. Я не буду возражать, если вы захватите с собой аванс. Процентов пятьдесят.
Гун ополоснул пальцы рук в специально поданной для этого пиале с теплым ароматным чаем.
— А теперь у меня к вам небольшая просьба, господин Фан. Дайте вашим людям другие указания относительно моей персоны. Я догадываюсь, что у выхода меня ждет отнюдь не почетный эскорт.
Красный Жезл щелкнул пальцами над плечом, и за его спиной тут же вырос официант.
4
После ухода Гуна Красный Жезл налил себе в бокал вина, но пить не стал. Он задумчиво вертел в руках фотографию дочери. Отпечатанный на тонкой глянцевой бумаге снимок словно лезвием бритвы срезал в его памяти события сингапурской жизни. Наиболее отчетливо вспомнился день, когда родилась дочь и умерла жена. Моросил холодный, противный дождь. Фан шел из больницы, не разбирая дороги, с новорожденной дочерью на руках.
Ему казалось, что со смертью жены их давняя мечта — бежать из Китая — рухнула. Они давно собирались уехать куда-нибудь в южные страны, забыть эти ужасные «народные коммуны», где даже чуть ли не палочки для еды считались общественной собственностью, эти ненавистные полу военизированные бригады, куда его забрали из театра для «перевоспитания трудом». Но возможность бежать не представлялась, и Фан был вынужден вместе с остальными бессмысленно ковырять лопатой красную, размокшую от постоянных дождей землю по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Да и дома, в городе, когда он вернулся, отбыв срок перевоспитания, было не намного легче. Приходилось зубрить, падая от усталости, цитаты из произведений Мао, кричать «Размозжим головы реакционным псам!» во время судов над теми, кого не устраивала такая жизнь, и со страхом ждать, не припомнят ли тебе твои «ошибки».
Шагая по мокрым тротуарам из больницы, Фан думал, что теперь нет смысла отправляться на чужбину, и решил отдаться в руки судьбы. Но неподалеку от дома его встретил старый приятель. Он сказал, что в доме Фана обыск и что его объявили контрреволюционером. Фан страшно испугался и свернул в первый попавшийся переулок. Он мучительно соображал, чем не угодил властям, но не мог вспомнить за собой никакого крамольного поступка. И тут неожиданно в голове всплыл разговор с одним человеком, которого Фан считал своим другом. Во время разговора Фан неодобрительно отозвался о «народных коммунах». Очевидно, этого было достаточно. Кстати, позже Фан узнал, что донес на него именно его друг.
В тот день Фан сделал для себя вывод, что нельзя верить никому и, если он хочет жить, он должен драться за свою жизнь зубами, топить других, чтобы выплыть самому.
Домой он уже не пришел ни на следующий день, ни позже. Он встретился с матерью тайком у родственников и отдал ей новорожденную дочь. Решение бежать из Китая созрело окончательно.
Недели три, голодный, затравленный, словно зверь, он пробирался в Кантон. Потом, рискуя получить в спину пулю от пограничников, вплавь добрался до Гонконга. Полгода он вел нищенское существование, пока не устроился наконец на судно, идущее сначала в Японию, а затем в Сингапур.
Тех жалких грошей, которые он подзаработал во время плавания, хватило ненадолго. Оставшись без средств к существованию, Фан пытался пристроиться в уличный театр, но везде получал отказ. Тогда он занялся воровством, попал в тюрьму. Там его и прибрали к рукам люди из «Триады».
Поначалу Фан был просто осведомителем и даже не подозревал, с кем имеет дело. А когда узнал, на кого работает, решил избавиться от опасного сотрудничества. Но тайные общества впивались в новых членов с цепкостью паука, поймавшего муху. Освободить человека от членства в «Триаде» могла только смерть.
Фан смирился со своей судьбой, а через некоторое время смекнул, что игра стоит свеч. Если, конечно, в ней не довольствоваться ролью пешки. Алчный, завистливый и хитрый по натуре, Фан быстро сообразил, что «Каноны», определявшие уклад жизни «Великого братства», составлены умными людьми для дураков. Он поставил перед собой цель: во что бы то ни стало пробиться в круг вождей «Триады». Средство, избранное Фаном для этой цели, было простым, как рисовая похлебка: доносы. Но действовал артист из Шанхая неторопливо и осторожно.
Люди, которые стояли на его пути, были выше Фана по положению в тайном обществе. И, чтобы свалить их, нужно было сначала добиться их расположения. Поэтому Фан занялся слежкой за рядовыми членами тайного общества. Наметив жертву, он не успокаивался до тех пор, пока — исподволь, ненавязчиво — не убеждал босса в том, что тот человек опасен. Либо неумением держать язык за зубами, либо далеко идущими чес-толюбивыми замыслами. Доказательства требовались редко. Достаточно было обвинения.