Когда я доплелся до ярового поля, где работала толока, солнце стояло низко. Завидев меня, все закричали:
— Живей, живей, поторапливайся!
— Смотрите, еле ноги волочит!
— Давно в животе урчит, а он будто провалился…
Но все равно я не в силах был двигаться быстрей.
Лишь только я подошел поближе и руки потянулись к корзине, ругань стихла. А Винцас Шалкаускас подбежал и схватил за локоть:
— Кто это тебя так?
Я понурил голову.
— Весь в синяках и ссадинах, даже глаз не видно. За что же тебя? Не потрафил кому?
Винцас отвел меня в сторонку, посадил на сноп.
— Скажи за что. Нашкодил, скотину упустил?
Винцас говорил со мной так ласково, с таким сочувствием и жалостью, что я не сдержался и заплакал. А потом, давясь от слез, все рассказал.
Винцас не стал меня успокаивать, утешать. Насупился, посерьезнел, даже посуровел. Потом, будто вспомнив что-то, осторожно коснулся пальцем моего лба, носа и спросил:
— Очень больно?
— Очень…
Тогда вскочил и заторопился:
— Идем, идем к нам!.. Хоть тряпку с холодной водой приложим. Полежишь, отойдешь. Тьфу, гадина, ей еще и по стерне босиком побегай на уборке, — так и велела, злыдня?
— Да… Наказала помогать косцам.
— Идем!
Мать Винцаса, не переставая охать и всплескивать руками, принялась за мои ссадины и шишки, прикладывала холодные примочки, чем-то смазывала. Дала выпить какой-то горькой настойки и уложила на лавку.
Когда толока закончила работу, Винцас проводил меня до проселка и на прощание сказал:
— Не тужи, братец, не пройдет ей это даром, — и зашагал не оборачиваясь.
Вернувшись, я не пошел даже ужинать, так все ныло. Забрался в каморку на свой лежак под холодное домотканое одеяло.
Забежала после работы в поле Зосе, служанка Суткене.
— Полежи, полежи, Бенюк, я тебе потом принесу поесть.
Разбудил меня истошный крик хозяйки:
— Господи боже милостивый!
Может, полицаи?
Нет, послышался знакомый голос:
— Здорово, хозяюшка! Неужто не признала?
— Признала… За чем пожаловали, благодетели?
Никогда я не слышал, чтоб Суткене так жалостливо разговаривала. Будто кто помер или при смерти лежит.
— Мы так, запросто, — снова произнес тот же знакомый мужской голос. — Шли и решили завернуть…
Александр!.. Александр!
Я выскочил на кухню. У стола, как богатырь, стоял бывший русский пленный. При свете керосиновой лампы тень его мощной фигуры не только вытянулась во всю стену, но еще и на потолок взобралась.
Я хотел было кинуться, прижаться к нему, но он глянул в мою сторону и бросил:
— Не путайся тут теперь. Ступай-ка в свою каморку.
Я ушел. Сел на край своего лежака, расстроенный. Разве о такой встрече с Александром мечтал я по ночам? И чего это он вроде свирепый со мной? А с хозяйкой уж больно по-хорошему разговаривает. Неужто он попал не к тем, настоящим партизанам? Или не в тот лес подался?
Чуть приоткрыв дверь, я прильнул к щелке.
— Где Юозапас?
— Дрыхнет, где ему быть! — уже спокойнее ответила Суткене.
— Нализался самогону, верно?!
— Что с ним поделаешь! Наскребет горстку-другую зерна и нацедит стаканчик… Может, вам по чарке? — засуетилась Суткене.
— Нет, пить неохота. Но вот если бы колбаска нашлась на закуску, — другое дело.
— Ни крошки! Где там, всю фрицы забрали, — махнула рукой хозяйка. — Мясного ничего не осталось… Сыром могу попотчевать. Отменный сыр, так и тает во рту.
— Благодарствуем, сыра не любим.
— Тогда уж и не знаю… — снова заерзала Суткене и прислонилась к плите.
— Значит, говоришь, ничего мясного нет. Так? А молочное нам не подойдет…
— Нет, я бы с превеликим удовольствием…
— Тогда посидим, отдохнем, и всё.
Молчание.
— А чего пастух-то ваш весь в шишках и ссадинах? — опять заговорил Александр. — Даже в темноте синяки блестят. Пчелы искусали, что ли?
Когда разговор пошел по новой колее, Суткене воспрянула духом. Подошла поближе и, навалившись на стол, доверительно вполголоса начала:
— Сладу нет, вором стал. Вот и схлопотал…
— Ай, ай, ай…
— Ей-богу… Сама поймала. Повадился таскать колбасу. И куда, думаю, девается колб…
— Стало быть, есть колбаса. Только нам пожалела, хозяйка. Ну, как ты с нами, так и мы с тобой. Вацис!
— Слушаю.
— Полезай наверх. Что найдешь мясного, волоки сюда.
— Ничего не осталось, кусочек один…
Заскрипела лестница, ведущая на чердак.
— Погоди, погоди, лучше я сама… Знаю, куда положила. Припрятала кусок для Юозапаса…
— Мы не из господ, слуг нам не надо. Сами как-нибудь управимся.
— Иисусе Мария! Грабят! Воры! На помощь! Святая дева! По миру пустят… Нищими оставят… — заскулила Суткене.
— Цыц! — еле сдержался Александр. — Коли батраков голодом морить вздумаешь, все подчистую заберем. А рукам волю дашь — скотину угоним. Не так мы далеко, проверим и живо порядок наведем.
Суткене сникла. Плюхнулась на лавку и стала хватать ртом воздух, словно в бане на самой верхней полке.
— Стасис! Отведи-ка хозяйку в горницу. И чтоб оттуда ни ногой.
Когда Стасис спровадил хозяйку, Александр отворил дверь моей каморки.
— Где ты там? — спросил он, пробираясь ощупью в темноте.
— Здесь… Здесь я.
Чиркнул спичкой, подошел ко мне. Сел рядом. Сердце сразу отошло.
— Такие-то, брат, дела-делишки. Разукрасила тебя, голубчика… Ну и ну… Чего это ты не пожалился, как я велел?
— Где уж… Лес далеко, Суткене рядом.
— А дошло, даром, что далеко…
— Не Винцас ли Шалкаускас сказал?!
— Шшш… — закрыл он мне рукой рот. Потом спросил: — Хочешь с нами в лес?
— К вам? В лес?
Перед глазами сразу пронесся образ далекого леса, с островком среди трясины и привольным синим небом над ним. В то же время я видел и другое: батрацкую жибуряйского поместья… Диникис сидит, сворачивает самокрутку, подмигивает мне: «Дома худо, без дома туго, а?..»
Мать гладит рукой мои вихры: «Вернулся, сынок…»
— А Диникис, а Диникене? Они мне теперь за родителей, совсем как родные.
— Родители, правильно говоришь, — похлопал меня по плечу Александр. — Ну что ж, твоя воля. А я тебе за дядю, ладно? И не забывай, братец, мы в обиду тебя не дадим. Никогда!
— Товарищ Александр! — послышалось за дверью.
Александр, видимо, хотел еще поговорить со мной, но резко поднялся и вышел.
Я пошел следом. Заглянул на кухню. Господи! Там на рядне целая гора всякой всячины — сало, колбасы, окорока…
Александр поманил меня рукой.
Я подошел, не спуская глаз с этой сказочной горы.
Александр взял из кучи круг колбасы и надел мне на шею, как бусы. Один, потом другой, третий… До самого носа…
— Беги скорей и спрячь, — шепнул он. — Нам пора. Беги, да побыстрей.
Я выбежал и так запрятал колбасу, что ни одна собака не разнюхает.
Себе отломил только крохотный кусочек и засунул в карман, чтобы хлеб натереть.
Партизаны ждали меня.
Когда я, запыхавшись, вернулся в дом, Александр легонько тронул мой шишковатый лоб.
— Будь здоров, дружок. Будь здоров. Спать пойдешь, лампу задуй.
И партизаны, словно растворившись в теплой синеве летней ночи, исчезли. Только с неба глядел месяц да легкий, свежий ветерок доносил хриплый лай хозяйского пса Рудиса.
Я лег, но сон не шел. На сердце было тревожно и грустно. А может, лунный свет мешал уснуть. Тогда я вытащил из кармана шматок колбаски, откусил, потом понюхал, опять откусил, а в ушах, казалось, все еще звенел голос Александра:
«В обиду тебя не дадим. Никогда!»
Серп луны заглянул в окошко, дернул бородкой и дружески мигнул мне светленьким глазком. Я ему ответил тем же.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Меня дернули за плечо. Я вздрогнул и проснулся. Так каждое утро. Будила хозяйка. Торопила выгонять стадо. Очень часто, почти каждую ночь, мне снились немцы и верзилы-белоповязочники. Они выслеживали меня, травили собаками, а я убегал, прятался в канавах и кустах. Сны были страшные, их обрывала тяжелая рука хозяйки. Но всегда чудилось, что это меня схватил полицейский или его огромный волкодав впился мне в плечо своими длинными, острыми клыками и вот-вот уже волокут меня к песчаным ямам… Я вздрагивал.
На этот раз я с трудом продрал глаза. Спросонья ослепил свет керосиновой лампы, и я только глубже залез под одеяло. Поздней осенью и то не дает поспать, ведьма.
Снова почувствовал на плече руку. Но тут же над ухом — голос Зосе:
— Вставай, Бенюк, вставай!
— Разве время скотину выгонять? — спросил я. — Холодно как.
Покосившись на дверь, она ответила:
— Да нет же. Видишь, снег выпал? Первый снег.
Я мгновенно вскочил и натянул штаны. Подбежал к окошку, уткнулся носом в стекло. И уже не мог оторваться от того, что увидел за окном. Даже перестал ощущать, как зябко в холодной, сырой каморке, до того красиво кружились на узкой полоске, залитой светом лампы, трепетные, легкие, словно пух одуванчика, снежинки. Подбежал пес Рудис, встал на задние лапы, передними уперся в наличник. И на его нос садились и таяли белые крохотные звездочки.
Зосе притворила дверь и, встав рядом, обняла меня. Я ощутил тепло ее руки. За окном всё кружились, кружились снежинки, и мне стало так радостно. Казалось, лучше на свете не бывает.
— Пойди в горницу и скажи хозяйке, чтоб домой отпустила. Ведь так порядились — от снега до снега. И пускай отвезут.
Я обернулся к Зосе.
— Вот хорошо бы! Может, сестру найду, — уже год, как не виделись.
Зосе всплакнула.
Не знаю, почему: то ли ее тронул мой голос, ломкий, детский голос, прерывистый от радости и надежды, то ли она просто пожалела меня, сироту, что от ранней весны до поздней осени промаялся на выгоне, а тут еще вокруг шныряют немцы, рыщут их подручные с белыми повязками и никогда не известно, кого черт принесет.