Женщина с бирюзовыми волосами ждала их во дворе, рядом с калиткой и улыбалась – вымученно, с вызовом, отчаянно закусив губу, как партизанка на допросе, но все-таки улыбалась; музыкант Ганс стоял у нее за спиной, строгий и собранный, как страж у райских врат. Сказал Люси:
– Будет здорово, если вы сейчас что-нибудь расскажете. Если сходу не вспоминается ничего интересного, можно еще раз, по новой – про котов, василиска, торговок снами, неважно. Лишь бы о всяком хорошем болтать.
Люси не стала гадать, откуда он знает про ее любимый рабочий метод выводить заблудившихся с Этой Стороны – болтать, не умолкая, смешить, раздражать, да все что угодно, лишь бы отвлечь внимание от процесса перехода между реальностями, чтобы человек не мешал так называемому невозможному с ним произойти.
Скорее всего, конечно, ничего он не знал, а просто предложил первое, что пришло в голову. Случайно угадал. Но Люси ответила ему, как коллеге, откровенно, коротко и по делу:
– Сейчас одной моей болтовни недостаточно, чтобы мы отсюда все вместе ушли.
– Недостаточно? А что надо делать?
Чуть не призналась: «Я не знаю», – но вовремя прикусила язык. Если не можешь быть сильной, надежной, старшей, которая всех спасет, все равно постарайся хотя бы сделать вид. Потому что кроме тебя здесь даже прикинуться старшим некому, – подумала она. И сказала:
– Надо чтобы мы все делали или хотя бы говорили и думали самое лучшее, на что сейчас способны. Надо отвоевать у этого морока настоящих нас.
Сказала и сама себе сразу поверила. Почувствовала, как говорят в таких случаях, сердцем, но на самом деле всем телом: так и есть.
Объяснила, не столько остальным, сколько самой себе:
– Я это поняла, когда Митя, пересилив раздражение, стал утешать Агне – мне сразу так полегчало! Хотя, вроде бы, не меня, и не я сама утешала, я вообще не при чем. И вот вы сейчас так улыбаетесь, что мне становится хорошо, как будто сама улыбнулась, – сказала она Жанне. – Наверное, что-нибудь очень храброе думаете. Ну, как в детстве, когда мы все хотели инопланетян, фашистов и Фредди Крюгера побеждать, хотя боялись их до усрачки…
Жанна улыбнулась еще шире:
– Как вы угадали?
А Митя вдруг сказал:
– Я в шестом классе посмотрел «Кошмар на улице Вязов», перепугался ужасно, спать не мог. Но потом придумал целых сто способов победить Фредди Крюгера – с учетом, что он не наяву приходит, а снится. Во сне-то я и летать могу, и стрелять из пушки, и водить танк. И вообще все на свете умею, это же мой, а не чей-то сон. Я тогда даже быстро научился вспоминать во сне, что сплю, чтобы Фредди Крюгер врасплох меня не застал. Даже немного обидно, что он мне так ни разу и не приснился. Решил не связываться. Зассал.
Агне улыбнулась сквозь слезы:
– Все-таки ты круче всех на свете. Самого Фредди Крюгера запугал!
А Ганс достал из футляра саксофон и сказал:
– Лучшее, на что я способен в любой ситуации – это играть.
– Офигеть идея, – восхитилась Люси. – Вы – мой герой.
Мой герой, – думала Люси, глядя на Ганса, которого больше не было; в смысле его не было здесь, в этом чертовом темном дворе среди двухэтажных домов, облетевших деревьев, детских качелей, мусорных баков, гнилых дровяных сараев и нарисованных на них голых тел. Ганс только номинально числился среди присутствующих, а на самом деле уже был где-то так далеко, куда не дойдешь, не дотянешься, не заглянешь, зато можно стоять и слушать, как в этом недостижимом вечно хмельном, вечно молодом далеке, веселом и малахольном, звучит все громче и громче, набирая силу, такой же хмельной, веселый и малахольный Blue Train[11].
Люси никогда особо не любила Колтрейна и остальную компанию, весь этот старый добрый джаз казался ей просто приятной фоновой музыкой, не заводил, не цеплял, не трогал – до сих пор, до этого чертова вечера, когда они забрели в мрачную свинскую щель, провалились в ад, пропитались насквозь его стоячей мерзостью и тоской, и вдруг посреди всего этого возник саксофон и заговорил практически человеческим голосом на понятном им языке. Расслабьтесь уже, чуваки, – говорил саксофон, – хватит херней маяться, забейте, вдохните, выдохните, мало ли что на слишком трезвую голову примерещилось, нет никакого ада, ада вообще не бывает, зато я точно есть.
Агне потянула Люси за рукав, сказала почти беззвучно, показывая куда-то в темную глубь двора:
– До меня только дошло. Мы же оттуда в первый раз зашли, через браму[12]. С другого конца…
Люси даже не дала ей договорить, энергично закивала и легонько подтолкнула Агне в указанном направлении – дескать, не стой, иди туда. Митя, все это время державший жену за руку, пошел за ней. Люси ухватила под локоть оцепеневшую Жанну, саксофониста бережно приобняла за талию и потихоньку повела обоих в дальний конец двора, молясь всем непостижимым вымышленным богам, включая Йог-Сотота и Ктулху, чтобы Ганс не переставал играть, пока они все не дойдут до невидимой в темноте брамы. И чтобы эта брама на самом деле была.
После того, как они вышли на улицу Соду, остановились, недоверчиво оглядываясь по сторонам, саксофон замолчал, но Люси еще некоторое время твердила про себя: «Пожалуйста, пусть, пожалуйста», – сама не понимая, о чем именно просит. И, тем более, у кого.
И вот тогда-то трамвай наконец появился. Не приехал за ними, даже не показался вдали, только ритмично задребезжал, зазвенел неповторимым, ни на что не похожим звоном где-то за углом. Люси как раз хватило, чтобы окончательно прийти в чувство, как будто нашатырный спирт к носу поднесли; на самом деле, всего один раз его нюхала, настолько давно, что почти неправда, но резкий запах, похожий на оплеуху, бесцеремонно изгоняющий из небытия, грубо, по-хамски возвращающий к жизни, запомнила навсегда. Трамвайный звон был куда милосердней; тем удивительней результат.
– Живем, – сказала она. И повернувшись к Гансу наконец объявила вслух: – Вы – мой герой! Вы сами вообще понимаете, что сделали?..
Хотела добавить: «Вы нас спасли», – но вовремя остановилась. Осторожно надо слова выбирать. Если «спасли», значит, мы действительно были в опасности. Не стоит прямо сейчас, пока реальность хрупкая, теплая и пластичная, заново всех пугать.
Ганс отрицательно помотал головой.
– Ни хрена я не понимаю. А у вас случайно воды с собой нет? Я забыл взять.
Все одновременно полезли в рюкзаки, кроме Агне, у которой рюкзака не было, муж отдувался за двоих. Протянули Гансу одновременно три бутылки, тот взял – все три. Улыбнулся, сказал:
– Вот до чего жадность людей доводит: все захапал, а пробку открутить уже не хватает рук.
Пробки тоже откручивали все вместе, неловко толкаясь локтями, устроили кучу-малу, хорошо хоть не уронили – ни друг друга, ни Ганса, ни рюкзаки, ни бутылки с водой. Зато посмеялись над собственной неуклюжестью; ну то есть как, посмеялись – издали несколько сдавленных, немного чересчур громких истерических смешков. Но лиха беда начало, – думала Люси, – еще насмеемся. Нормально теперь будет все.
Наконец как-то открыли бутылки, и Ганс отпил из каждой по несколько глотков. Объяснил:
– Так проще, чем выбирать.
Потом Люси потащила всех пить кофе. Сказала: «Сейчас обязательно надо», – таким авторитетным тоном, что никто не стал возражать. Даже Агне, сперва испуганно переспросившая: «Кофе так поздно вечером?!» – решила: «Попробую без кофеина», – а Ганс, посмотрев на часы, махнул рукой: «Ай ладно, если на десять минут опоздаю, ребята простят».
Люси знала, что делала. Она всегда непременно отводила в кофейню всех, кого выводила с Этой Стороны. А если дело было глубокой ночью, когда все закрыто, тащила к ближайшему кофейному автомату – не просто на радостях и не сдуру, и не потому, что у нее была такая примета. Не было никаких примет. Кофе, – откуда-то знала Люси, – обязательно нужен для окончательного завершения дела, чтобы поставить хорошую, полновесную точку в конце невозможного путешествия. Так утренний кофе становится точкой в финале сна, который, если трезво смотреть на вещи, тоже вполне себе путешествие в неведомое, самое общедоступное, более того, неизбежное, обязательное для всех. Кофейная горечь – клей, собирающий воедино, избавляющий от иллюзий, примиряющий со всем миром, каким бы он ни был, этот наш мир.
В общем, не зря она повела всех в кофейню. Отлично там посидели – недолго, примерно четверть часа, но провели их с толком, пришли не в кого попало, а именно в себя. Трещали не умолкая, бесстрашно обсуждали экскурсию, вспоминали Люсины байки, особенно василиска с телевизором, все всегда почему-то запоминают василиска, он – народный любимец, таков его природный магнетизм.
Вышли из кафе вместе, но на улице сразу расстались. Ганс умчался на репетицию, Агне и Митя сели в приехавшее за ними такси, а Жанна устроилась на подоконнике покурить. Люси улыбнулась ей на прощание, взмахнула рукой и неторопливо пошла в сторону Ратушной площади – не потому, что ей туда было зачем-нибудь надо, просто хорошо думается на ходу.
А еще на ходу хорошо содрогается. И орется от запоздалой паники просто отлично – при условии, что не вслух. И ревется от облегчения на ходу тоже очень неплохо: можно сделать вид, будто глаза слезятся от студеного стылого ветра, и продолжать считать себя сказочным храбрым героем, впрочем, не особенно, заблуждаясь на свой счет – хоть обрыдайся, а ты и есть что-то вроде того. Просто храбрые сказочные герои тоже могут стать растерянными и озадаченными, если так им велит нарратив. И тогда они бродят по городу, мажут по щекам скупые геройские слезы, пытаются спокойно обдумать случившееся, но хрен, конечно, что-то обдумаешь, когда вместо мыслей у тебя в голове только один, зато огромный, до неба, испуганный и очень сердитый вопрос к мирозданию: мамочки, что это было вообще?!
Правильный ответ: я не знаю. И, положа руку на сердце, знать не хочу, хотя надо, конечно. Не мне на такие вещи глаза закрывать, – сердито думала Люси. – Это мой город. Я здесь живу, а иногда по его изнанке гуляю. И людей вожу, иногда так близко к открытым Путям, что можно сказать, своими руками толкаю в неведомое; может быть, зря толкаю. У неизвестности доброе сердце, но хищная пасть.